Алёна Бабенко: «Я – трусливый лев»

Сегодня в репертуаре «Современника» у актрисы Алёны Бабенко десять спектаклей – и почти везде главные роли. А 2024 год ознаменовался для нее сразу двумя театральными премьерами (новые киноработы мы даже подсчитывать не беремся). В пространстве «Внутри» Алёна Бабенко сыграла Любочку Менделееву в спектакле Аллы Дамскер «Любовь. Блок», а на сцене родного «Современника» предстала дерзкой, но по-детски трогательной Милли в постановке Гульназ Балпейсовой «Это моя жизнь». Собственно, в «Современнике», в святая святых – актерской гримерке, мы и записали этот разговор. 
 
– Алёна, сегодня у вас «Осенняя соната» с Мариной Мстиславовной Неёловой. Как складывались ваши отношения в процессе работы и в каком формате они существуют сейчас?
– «Осенняя соната» – это спектакль, который сблизил нас с Мариной Мстиславовной. Мы рожали его сложно. Лично я – со слезами и болью. Просто потому, что встретилась в работе с потрясающей актрисой, задающей бесконечное количество вопросов по каждому миллиметру роли. Иногда, чтобы ответить на них, нужно было перевернуть все внутри себя и стать очень откровенной. Это и помогло нам выстроить связь мать-дочь по-бергмановски. Возможно, поэтому у нас с Мариной Мстиславовной сложились по-человечески близкие отношения: иногда могу спросить ее совета – не только профессионального, но и жизненного.

Кроме того, я играю Машу в «Трех сестрах», а Марина Мстиславовна была первой исполнительницей этой роли. Как-то раз, возвращаясь из Петербурга с гастролей, мы все четыре часа говорили о Маше. Я оказалась не со всем согласна, но некоторые мысли Марины Мстиславовны стали открытием в моем понимании героини. А самое драгоценное случилось недавно. Зная нелюбовь Марины Мстиславовны смотреть первые спектакли, я все равно попросила ее прийти на премьеру «Это моя жизнь». И она пришла! За бесценные часа два, которые мы провели после не за банкетным столом, а наедине, Марина Мстиславовна сказала мне много важного и нужного. Это был самый большой подарок в тот день.
 
– Гульназ Балпейсова говорила, что роль Милли выбрали как актерский подарок для вас. Оценили ли вы этот подарок и как сейчас уживаетесь со своей парадоксальной героиней?
– Я к ней плыву и еще буду какое-то время плыть. Дней за десять у меня начинается внутренний разговор с моей Милли. Иногда я ее ненавижу, иногда жалею. Иногда страстно люблю, иногда думаю, что она какая-то дура. Спектакль пока крепнет – идет, как бычок, качается, вздыхает на ходу. Но я начинаю потихонечку расслабляться, потому что дистанция между мной и Милли сокращается. Гульназ не так давно приходила спектакль, после чего вызвала меня на серьезный разговор. Мы выяснили многие вещи: что забыли, что надо вернуть, что немного изменить. Это сложный спектакль, который может развалиться, если мы хоть немного отклонимся от нужного курса.

Когда я впервые прочитала пьесу, не скажу, что осталась в диком восторге. Африканский драматург Атол Фугард написал сложную экзистенциальную историю. «Кому это вообще будет интересно?» – думала я. Но роль досталась мне через одно рукопожатие от Римаса Туминаса, и я не могла отказаться. Мы не были с ним хорошо знакомы, только здоровались, встречаясь на мероприятиях. Почему-то он назвал мою фамилию, когда советовал Гульназ эту пьесу. Я решила, что раз такой большой художник рекомендует меня, значит нужно прислушаться как минимум к нему.

Моя героиня – грандиозная по современным меркам женщина. Сейчас многие повернуты на психотерапии, бегают к психологам при любом удобном случае, мало кто разбирается в своих проблемах сам. А Милли, оставленная любимым человеком, – сейчас будем спойлерить – сама провела над собой такую работу, на которую мало кто способен. Благодаря ей все закончилось соединением, а ведь могло развалиться. Но чтобы построить новое, Милли до основания разрушила старое. Дошла до дна, до точки невозврата, проговорила все, что ей пришлось пережить, и отсекла это от себя. Как хирург на операционном столе, она препарировала свою жизнь и жизни близких людей. При этом не теряла чувства юмора.
 
– У вашего спектакля получился светлый, ободряющий финал.
– Мы этого и добивались. Хотели донести мысль: человек может переродиться, собрать себя из пепла, как птица Феникс. Тут банальная женская ситуация: бросил мужик, что такого…
 
– Но как бросил…
– Он ее просто убил! Вот так легко, несколькими словами, можно уничтожить человека морально.
 
– Зачем Милли нужен Дон, этот философствующий студент? Она хочет быть с ним дальше?
– После такого трагического расставания с мужчиной, Милли больше не мыслит категориями «жить с ним дальше». Она отрезала слово «вчера». Мне кажется, Милли станет жить одним днем. И если в этом дне будет Дон, почему нет?

Они обалденная пара. Когда читала пьесу, я понимала, что Дон от Милли никогда не уйдет. Это лучшая женщина в его жизни, которая принимает этого доморощенного Фрейда таким, какой он есть. Она ему нужна. А Дон для нее – своего рода сублимация. Они долго живут в одном доме, Милли уже привыкла к их разговорам на кухне. Между ними классные в своей открытости отношения. Они друг друга за эту честность не ненавидят и не осуждают. Милли может Дону сказать все, что угодно, и он примет это от нее.
 

– Но она бывает жестока в своей открытости.
– Это от боли. Милли умная женщина и видит, как живут ее постояльцы, ей жаль их. Настал момент сказать все как есть, пусть и форма выражения нелицеприятная. Только если на людей плевать, ты никогда не скажешь им все, что думаешь. По-настоящему же близкие отношения предполагают в меньшей степени похвалу и в большей – умение пожалеть и высказать всю правду в лицо, потому что больше никто не скажет. Такая искренность всегда очень подкупает. Мы не видим себя со стороны и часто слишком много о себе думаем. Я люблю людей, которые могут мне сказать, кто я есть на самом деле.
 
– Мы видим Милли уже после предательства и наблюдаем, как она начинает жить заново. Это то, чего мы не знаем о Маше из «Трех сестер»: как она справится со своей болью и что с ней будет дальше. Обе брошены, раздавлены и несчастны…
– Но Милли в отличие от Маши активно страдает. Она всех втягивает в свою историю: я вам расскажу, кто вы есть! И не стесняясь, извергает из себя все, что чувствует. В этом смысле Милли счастливый человек. Маша – вещь в себе, у нее нет такой способности. Всего раз она не сдерживается и выкрикивает сестрам: «Я люблю Вершинина!». Все. Маша несчастная. Она замкнет чувства внутри, будет страдать, лежать, играть на пианино, плакать, читать и опять начнет крутить романы. Так по кругу.

У Маши где любовь – там Москва. Но из трех сестер в Москву никто никогда не поедет, они будут жить этой мечтой. И Маша будет жить ожиданием новой любви. Но ей нужна любовь не конкретного мужчины, а само ощущение любви: где оно, кто его даст? Появился Вершинин, которого она пожалела из-за его семейной драмы. Маше показалось, что в нем любовь. «Если бы я была в Москве, то относилась бы равнодушно к погоде», – говорит она Вершинину, намекая: если бы я с вами сейчас поехала в Москву, мне было бы хорошо, я бы наплевала на погоду, природу и все остальное – я хочу любви!

Маша – персонаж с трагическим мышлением, безнадежный романтик. Она будет страдать из-за неразрешимых противоречий, плакать и выпивать где-нибудь втихаря. Возможно, у нее после Вершинина еще кто-то появится. Но от Кулыгина она вряд ли уйдет, если только ее кто-нибудь не украдет… Лично я Машу понимаю так.
 
– Алёна, с Любочкой Менделеевой у вас сложились такие же противоречивые отношения, как с Милли? Или все выстроилось иначе?
– С ней по-другому совсем. Я могу играть в свою героиню, а потом вдруг стать очень откровенной. Еще и музыка Петра Налича позволяет похулиганить. По письмам сложно понять, какой Любовь Дмитриевна была на самом деле, поэтому я играю не ее саму, а любовь, которая исчерпала себя до конца. Любовь как преданность, как верность. У нас условный спектакль. По форме это написанный Блоком «Балаганчик» с Коломбиной, Пьеро и Арлекино. Через их маски мы с Сашей Девятьяровым и Артуром Козиным рассказываем историю, но периодически из них выпрыгиваем и становимся Менделеевой, Блоком и Белым.

Отношения этих троих невозможно понять сегодня. Два человека, поэта и философа, придумали себе Прекрасную даму. И вот, представляю, сидят ночью, поют ей дифирамбы, посвящают стихи, вздыхают у ног… Каких-то трое ненормальных! И как эту историю можно превратить в человеческую, которая откликнется у современного зрителя? Блок был прав, когда описал свой любовный треугольник в виде «Балаганчика». Потому что иначе не расскажешь – сойдешь с ума.

Любовь Дмитриевна прожила с Блоком всю его жизнь, прошла через все препятствия на их пути. Они с детства были знакомы, в их отношениях было что-то мистическое. В один из приездов Блока юная Любовь Дмитриевна вдруг надела белое платье, еще не зная, кто и зачем приехал. Что-то подсказало ей. И у них была одна прогулка по лесу, когда их связывало молчание. Они понимали друг друга без слов. Вот эти два эпизода стали для меня отправными точками в работе. Потом ни у кого из них ни с кем подобных отношений, на уровне слияния душ, не сложилось.
 
– Она была довольна высокими, но платоническими отношениями с Блоком?
– Нет, конечно. Она была очень земная, жаждала плотских отношений с мужем. Надо понимать, что до Блока у нее романов с мужчинами не случалось. Будь она более опытная в этом вопросе, возможно, не так сложилась бы ее жизнь.
 
– Почему она не ушла от мужа? Могла бы связать свою жизнь с Белым, например.
– Думаю, она его не любила. Писала, что у них ничего не было, хотя Блок со своим воображением подозревал, что было. Где правда – не разобраться. Белый был лучшим другом семьи, с Менделеевой они весело и интересно общались. И я хорошо понимаю их отношения. Но кому-то за дружеским общением стало мерещиться нечто большее, и Любовь Дмитриевна страстно бежала от Белого.

Отношения с Блоком – это ее крест. Я для себя так определила их связь. Это не была обычная любовь, там совсем не было страсти. Они откровенно общались друг с другом, делились даже тем, что у каждого происходило на стороне.

А еще… Нет, наверное, про это не будем.
 
– Если вы про пуанты, то это мой следующий вопрос…
– Да, признаюсь, принесла их сама. Кажется, я никогда не расстанусь с балетом. И если будет возможность куда-нибудь коньки притащить, я и это сделаю. Потому что балет и фигурное катание – моя огромная любовь с детства.

Алле идея с пуантами очень понравилась. Когда героиня на них встает – она вырывается из обыденности. Это глоток свежего воздуха, выход за пределы ее реальности. У меня даже как-то проскочила мысль, что один пуант – это Белый, а другой – Блок.
 
– Как вам работалось в пространстве «Внутри»? Сложно ли сочиняли спектакль?
– У нас было крайне мало времени на репетиции – полтора месяца с учетом сумасшедших графиков каждого из нас. Все происходило спонтанно, как в студенческие времена – почти на коленке. Это заразительно и для меня не страшно, но отчаянно трудно. До последнего я думала, что мы не выйдем на выпуск во-об-ще. Меня штормило от ненависти до любви. В какой-то момент я думала, что уйду со спектакля. Казалось, это разруха, ужас и бездарность. Поэтому моя Любочка Менделеева родилась в пожаре и бреду, которыми и были полны отношения героев.

На первый показ я вышла деревянная, как Буратино. Зажалась, словно экзамен сдаю, и даже не поняла, что сыграла. Потом мне надоело бояться – спокойно вышла и мне было так хорошо! Я вдруг увидела вокруг себя декорации, зрителей, которые сидят в зале и с которыми нужно будет общаться. У меня раньше не было такого опыта, и я, наоборот, думала, как надоело смотреть постановки, где со зрителем напрямую взаимодействуют. Но для нашего спектакля, когда общения в меру, это идет на пользу. Вот, постепенно привыкаю.
 
– Алёна, а в чем для вас заключается магия театра?
– Магия заложена в природе театра. Я неслучайно говорю «в природе», потому что природа непредсказуема. Ты можешь отлично отрепетировать, подготовиться, быть настроенным, но что-то вдруг произойдет перед самым спектаклем – взгляд, слово, случайный звонок, мысль – и вот уже вместо чистого поля ты оказался в лесу. Куда идти? Компас сбился.

Или кажется, что играешь ужасно – «вон из профессии!» – а зритель принимает спектакль (именно сегодня!) невероятно горячо. Или приходишь в театр больной, уставший, в плохом настроении, тебе не хочется играть – стоит только сделать шаг на сцену, все как рукой снимает. У меня несколько раз были ситуации, когда стояла плакала и думала: «Боже мой, как я сейчас начну спектакль? У меня совершенно нет сил…». И вдруг зритель, который обычно тихо ждет начала, аплодирует, вызывая нас, артистов, на сцену.
 
– Мне казалось, так происходит почти всегда.
– Нет, чаще всего зритель хлопает, когда артисты уже выходят на сцену. Особенно, если хорошо их знает. А здесь он словно чувствует, как мне плохо, и говорит: «Ну, приходи ко мне, пожалуйста!». Меня всегда это так трогает. Я думаю: «Господи, Алёна, как тебе не стыдно, тебя ждет зритель! Иди играй!».
 
– Что чувствует артист, когда находится на сцене?
– Про других не знаю, а я чувствую себя по-разному. Как и в жизни, когда все ежесекундно меняется. Самое главное – поговорить с целым залом как с одним человеком, с глазу на глаз. Это нам передала Галина Борисовна Волчек. Наверное, вот самая важная задача для артистов «Современника». Как я буду ее решать, как буду настраивать себя на этот откровенный разговор, никого не волнует.

Знаешь, когда Галина Борисовна вводила меня в «Трех сестер», сцену истерики Маши мы репетировали раз двадцать... Я не понимала, что не так, и не могла у Галины Борисовны спросить, потому что спрашивать в общем-то нечего – это сцена из голых нервов и эмоций. Мне казалось, я выкладываюсь на 200%. У меня текут слезы, меня трясет, как и нужно, но Галина Борисовна из зала говорит только «давай еще». И тогда я так разозлилась! На актерскую профессию, на театр «Современник», на Галину Борисовну – на все на свете. Это была ненависть на грани отчаяния. Как только я с этим чувством вышла, она сказала: «Стоп! Вот сейчас хорошо! Закрепи это состояние!». С тех пор, когда я чувствую, что получается так, как хотела бы Галина Борисовна, я счастлива!

Еще есть самое ужасное – ты стараешься, но все не то. Чувства куда-то исчезли. Как в «Трех сестрах»: «Моя душа, как дорогой рояль, который заперт, и ключ потерян». То есть ты играешь технически, зритель этого не замечает, но внутри тебе тошно. Потом бессонная ночь, анализ «почему это случилось?» и так далее.
 
– Когда вы впервые пришли в «Современник», определили ли его как «свое» место, возникло желание остаться, потому что здесь есть что-то родное?
– Абсолютно эти чувства и испытала. До прихода в «Современник» я полгода служила в «Ленкоме». Вот это было не мое место, в чем я убеждалась каждый раз, когда туда приходила. Хотя очень любила «Ленком»! У меня вообще было три любимых театра, куда хотелось попасть: «Современник», «Ленком» и МХТ. В последнем я могла бы работать с Табаковым над «Синей птицей». Он приглашал меня на встречу, когда собирался ее репетировать, но постановка не состоялась, поэтому на мхатовской сцене я так ничего и не сыграла.
 
– Что вам сейчас нравится в «Современнике», если смотреть на него как на театр-дом?
– Мне нравится, что этот дом не расстается со своими создателями. Они будто незримо присутствуют всюду. У нас в буфете – это такое теплое, домашнее место в нашем театре – висят римские шторы, на которых запечатлены семь создателей «Современника». Они вместе играли в «Голом короле», и их изображения из этого спектакля благодаря экс-директору Татьяне Барановой сопровождают каждый наш день в театре.

У нас портрет Галины Борисовны Волчек стоит в коридоре, куда артисты выходят со сцены. И всегда он утопает в цветах, потому что в нашем театре есть традиция – дарить Галине Борисовне цветы.
 
– Что чувствуете в окружении такого количества портретов основателей?
– Я чувствую себя под защитой.
 
– Вы уже вспоминали, что на репетиции «Трех сестер» с Галиной Борисовной очень много раз проходили одну и ту же сцену, пока не получится нужное состояние. Молодые режиссеры сейчас так же требовательны к артистам?
– Это сложно сравнить. В «Современник» я пришла неопытной артисткой, и меня вводили в уже готовый спектакль «Три сестры». Галина Борисовна знала, какой градус напряжения должен быть в каждой сцене, и добивалась от меня того, чего я просто технически не умела делать. Потому что человек, пришедший в театр из кино, даже разговаривает иначе – просто как мы сейчас. В театре нужно говорить с посылом в зал, и энергию для этого нужно где-то брать.

Я страшно благодарна Галине Борисовне за то, что в первые три года она подарила мне репертуар: шесть спектаклей – шесть главных ролей. Я сама не предполагала, что смогу сыграть и трагическую Машу в «Трех сестрах», и комедийную Аннет в «Боге резни», и бойкую Элизу Дулиттл в «Пигмалионе», и простодушную польку Ядвигу в спектакле «Враги. История любви». Потом были «Время женщин», где у меня сразу две роли – деревенской Тоньки и ее интеллигентной дочери-художницы, и «Осенняя соната». Еще Галина Борисовна намекала, что нужно попробовать себя в роли брехтовской мамаши Кураж. В «Современнике» тогда был проект, придуманный Сергеем Гармашом, и мы все на Другой сцене могли показывать отрывки из спектаклей, где хотели бы сыграть. Но я так и не сделала отрывок... Все это к чему? Галина Борисовна меня благословила и всячески мою дорогу в театр расширяла. Я могла бы стать артисткой одной роли, а она мне подарила большую палитру со множеством красок. Благодаря ей я стала уверенной артисткой, потому что сомнения, которые меня одолевали – лучше даже никому не говорить о них.

К вопросу о молодых. Например, Гульназ Балпейсова. Мы с ней встретились, когда у меня уже появился опыт и в процессе поиска я могла набрасывать варианты – сыграть так или вот так, а может эдак? Даже было так, что я предлагаю, а ей все нравится. «Нееет, выбери!» – настаиваю я. Гульназ замечательная. Она парадоксально смотрит на мир, совершенно непредсказуемо может решить пьесу. И она сомневается, ищет, очень переживает за результат, никого не отпускает с репетиций. Мне это очень нравится в ней, я таких увлеченных людей уважаю. Когда на Другой сцене они выпускали «Случайные встречи», я видела постоянно выписанные репетиции. «Что там можно репетировать? – удивлялась я. – Уже сделанный спектакль».
 
– Спустя время вы сами оказались в активном репетиционном процессе у Гульназ.
– Это надо было видеть! Чего мы только не делали: какие-то упражнения и практики выполняли, физику разогревали… Гульназ особенный для меня человек, немножко дикий и этим очень симпатичный мне. Я выросла в Кемерове – помнишь, у «Аквариума» песня «Человек из Кемерова»? – и всегда была уличным человеком, близким к природе, ко всякой беготне и физике. Я это все люблю.
 
– Как опытная артистка вы часто спорите с режиссером, когда расходитесь во взглядах на вашу героиню?
– Бывает. Но я бы назвала это не спором, а процессом поиска. Мне важно показать режиссеру: я что-то не выполняю не потому, что, как баран, уперлась в свое видение, а потому что есть внутренне сопротивление и надо непременно разобрать почему. Тогда только будет результат.

Иногда решение не нравится мне категорически, но с ним приходится согласиться. Например, режиссер настаивает на том, что мне не близко. Значит, я должна найти способ, как это оправдать. Чтобы внутри не просыпался ежик, который ощетинивается, выставляет вперед маленькие кулачки и говорит: «Не буду так играть!!!». У меня есть один спектакль, где я категорически не согласна с режиссерским решением моей роли. Но в этот спектакль я ввелась...
 
– Понимаю, о каком спектакле идет речь.
– Не будем называть. Просто, как мне кажется, моя героиня может в другом рисунке существовать, это будет понятнее зрителю и как персонаж она раскроется лучше. Нынешний рисунок близок другой артистке. Но это обычная история со вводными спектаклями – тебе приходится встраиваться в готовую работу.
 
– Вы вскользь упомянули, что вам свойственны сомнения. Они мешают или помогают двигаться вперед?
– Не всегда помогают, иногда стопорят. Хуже сомнений только полное отсутствие мыслей. Это для меня самое страшное. Когда мы репетировали «Любовь. Блок», был момент, когда следующая дверь никак не открывалась. Ты уже что-то накопил, образ начал складываться и вдруг – споткнулся на пороге. Оставалось только ждать, куда течением вынесет. А когда сомневаешься, есть хотя бы движение мысли. Ты придумываешь варианты и выбираешь: «Лучше так или так? А почему? А может еще поискать?». Вырастает целое деревце вопросов. Если вариантов нет, то накатывает ужас. Ты оказываешься перед стеной, смотришь на нее и не знаешь, как и куда двинуться дальше.
 
– У вас высокий уровень требований к себе?
– Есть такое. Кажется, это называется перфекционизм. Вредная штука для нашей профессии, потому что болезненна самокопанием и самосъеданием, которые тебя поглощают, разрывают и доводят до ручки.

Мне хочется каждую роль сделать как можно лучше, довести до совершенства. Но в определенный момент перфекционизм должен закончиться, спектакль нужно отпустить в свободное плавание. У меня так было с «Житием FM». Кстати, вот еще одна работа с молодым режиссером – замечательной Галей Зальцман, с которой у нас сложились прекрасные отношения. Спектакль, как известно, рождается вместе со зрителем и потом долго растет, крепнет. А для этого нужен режиссерский глаз. Мне лично очень! Но у Гали уже шли репетиции в другом театре, и я очень ждала, когда же она придет. Галя пришла – я готовилась к замечаниям, даже ждала их. Но она посмотрела и сказала слова, после которых я выдохнула и все мои внутренние муки прекратились.
 
– Что за волшебные слова?
– Она подошла и сказала:
- Алёна, расслабься. Все хорошо!
- А вот…
- Все хорошо.
- Но если…
- Не надо.
- А, может быть, попробовать…
- Не надо. Все хо-ро-шо.
- Точно?
- Да.
Это нехитрые слова, которыми Галя подтвердила, что мои сомнения напрасны. Хотя я была готова и к нареканиям с ее стороны, как в случае с Гульназ, которая пришла и сделала мне конкретные замечания – обозначила коридорчики, за рамки которых я не могу выходить, чтобы не размывался и не разваливался образ героини.
 
– Алёна, на чем учится артист?
– Да на всем – на чувствах, взглядах, мыслях, действиях. Как на своих, так и чужих. Взять классическое наблюдением за человеком: он говорит, а тело его врет...
 
– Актерская наблюдательность помогает вам и это отследить?
– Конечно. Я вообще из тех людей, которые на своем опыте стремятся все постичь. Когда мне говорят, что какой-то человек кошмарный, я хочу своими глазами увидеть его и в этом убедиться. У меня так было с одним модным политическим деятелем, за ним тогда все ходили. Он что-то говорит, а я по голосу понимаю, что врет. И эта ложь мне режет ухо. Я думаю: «Как вы этого не слышите, коллеги? Вы не слышите лживые интонации?»
 
– Может быть, вам подсказывала это интуиция?
– Интуиция – мой любимый инструмент, который точно не подведет, если им уметь пользоваться. Но тогда подсказывал, скорее, опыт – сын ошибок трудных. И, конечно, профессия. Вот, например, я познакомилась с одним человеком и пригласила его на свой спектакль. Это давняя история. По окончании он дожидается меня у служебного входа, раскидывает в стороны руки и говорит: «Иди, я тебя обниму». А сам делает шаг назад. Мол, посмотри, какой я классный, иди сама ко мне. Это просто актерский подарок! Ты продолжаешь за этим человеком наблюдать, подмечаешь другие характерные черты – микродвижения глаз, губ, рук. Ты о чем-то спрашиваешь человека, а он, прежде чем ответить, делает кульбит глазами, придумывая что тебе сказать.
 
– Что касается вашего общения с журналистами, часто ли вы оказываетесь недовольны присланным на согласование текстами?
– Не часто. Если все грамотно и логично изложено, то проблем не возникает. Но относительно недавно мне, к сожалению, пришлось все решительно отменить, потому что очень огорчило, как плохо отредактировали наш разговор. А почему ты спросила?
 
– Мне кажется, человек, который сам пишет, всегда с большим вниманием относится к своим текстам, особенно к интервью, где его речь корректирует другой автор.
– «Сам пишет» – это громко сказано. Но раньше я была придирчива и тщательно корректировала написанное. На одной фотосессии с Ингеборгой Дапкунайте в очередной раз возмущалась кошмаром, который мне прислали на утверждение. И Ингеборга сказала фразу, меня тогда поразившую: «Алёна, этот текст живет неделю». Я не задумывалась, что завтра будет другой журнал, там будет интервью с другим артистом и про мое уже мало кто вспомнит. Но тогда я была увлечена письмом, поэтому продолжила внимательно редактировать и активно возмущаться. Сейчас увлечение поутихло, и я просто обращаю внимание на логику текста, на построение фраз, на акценты и так далее.
 
– То есть сейчас не пишете ни прозу, ни стихи?
– Знаешь, я оказывается очень исполнительный человек. Если мне дать задание, я напишу. А просто так – у меня пока нет вдохновения.

Мы с прекрасным артистом Сергеем Колтаковым, царствие ему небесное, снимались в сериале «Уходящая натура». Он на тот момент – человек пишущий и читающий свои сказки и стихи. В один из дней, когда мы ехали со съемки, зарубились с ним написать стихотворение про надежду, каждый – свое. И что ты думаешь? Я полночи не спала, но на следующий день принесла стихотворение – такой у меня был азарт. А он просто забыл. Потому что нормальный поэт не будет ночью сидеть и что-то специально сочинять.
 
– Алён, у вас такая галерея женских образов собрана. Были ли в работе открытия о человеческой природе или о себе самой, которые запомнились?
– Та же Милли. Если ее играть еще откровеннее, как написал Фугард, то мне становится страшно. Я боюсь, что зритель убежит или с ним случится припадок, потому что она все вырывает с корнями из себя и из близких ей людей, а это очень больно. Человеческая природа такова: когда вскрываются нарывы, оттуда исторгается и кровь, и гной. В припадке гнева у человека брызжет слюна, он превращается в животное, его эмоции перекрывают. А ты смотришь и не понимаешь, точно ли ты с ним знакома?

Когда мы с Галиной Борисовной репетировали «Пигмалиона», она все требовала от меня: «Ниже голос! Грубее!!!». Элиза же в первом действии как бездомная собачонка – на всех лает, рычит, грубит. А мне казалось, что 16-летняя девочка не может быть еще более противной. Она же совсем юная, девушки в ее возрасте так не разговаривают. Потом я подслушала нескольких девочек, и поняла – вообще-то разговаривают! Но все равно переживала, чтобы не испугать зал. В этом моя ошибка – не нужно ставить себя на место зрителя, потому что вы видите спектакль по-разному. Взять «Мещан», где я – состав на роль Елены Николаевны, легкой и воздушной героини, полной противоположности семье Бессеменовых. Когда смотрю спектакль из зрительного зала – не могу оторвать глаз, меня цепляет, мне нравится. А на сцене я схожу с ума! Мне хочется заткнуть уши и сбежать из-за постоянного крика и оглушающей музыки, которая меня пришибает внутри. «Боже, – думаю в этот момент я, – там, наверное, опять дохнет зритель». В этих страхах и заключается моя профессиональная трусость. Я – трусливый лев, это открытие о себе как об актрисе.
 
– Как вы восприняли приход в «Современник» нового руководителя и его команды?
– В этом плане меня закалило время, научило легче относиться к подобным переменам. Мы живем в мире, где все так быстро меняется, что нужно научиться жить одним днем.
Я раньше не могла вообразить себе никого, кроме Галины Борисовны, на месте художественного руководителя «Современника». После ее ухода пришел Виктор Анатольевич Рыжаков. К сожалению, он у нас проработал недолго. Какое-то время театр был директорским, но и это время я вспоминаю с благодарностью. Мы справились. Сейчас «Современник» возглавил Владимир Львович Машков. Его понимание театра продолжает традиции «Современника», тем более у наших театров одни основатели. Я уверена, что Владимир Львович знает направление, в котором будет развивать театр.
 
– Здание на Чистых прудах сейчас делят две труппы – «Современника» и закрытой на ремонт Табакерки.  Какие у вас впечатления от такого соседства?
– Когда воспринимаешь театр как семью, ты приходишь и ожидаешь увидеть родные лица. Со всеми поздороваться, с кем-то поболтать и ощутить внутри очень теплое и нежное чувство. А тут кто-то зашел в твой дом и стал сидеть на твоих стульях, как в сказке про трех медведей. Как только появляются новые лица, ты понимаешь, что никого из них не знаешь, ничего кроме «здрасьте» не говоришь и все время спрашиваешь «кто это?», «где я?», «это чей театр?». Думаю, для Табакерки мы тоже не дом родной, так что учимся дружить, и, по-моему, это получается. Возможно, и нас в будущем ждет знакомство с их сценой. Кто знает? В основе наших театров общие традиции, но мы разные. Я это чувствую, когда смотрю их спектакли. Они – когда смотрят наши.
 
– Вам кажется, что у новой команды есть план, как развивать «Современник»?
– Время покажет. Есть много задач, в театре много чего происходит, все бурлит. Вот были читки и вроде бы выбрали материал для нового спектакля. Но пока об этом распространяться нельзя. Зато можно сказать, что сейчас репетируют «Ковчег» по «Дневнику Анны Франк». Его ставят артисты Театра Табакова, а заняты в нем – актеры «Современника», Табакерки и Театральной школы Табакова. Инсценировку написал Олег Антонов, который давно работает с Владимиром Львовичем. Премьеру выпустят в апреле на Другой сцене. Я очень хочу проникнуть на репетиции. Засыпала вчера вопросами наших артистов: «А как они работают? А можно ли посмотреть? А когда?». Это всегда интересный и нужный обмен опытом. Теперь мы все – оба театра – с нетерпением ждем результат.

Кроме двух театров Владимир Львович руководит Театральной школой Табакова, куда приглашает и артистов «Современника» – делиться опытом, проводить мастер-классы и, может быть, даже преподавать.
 
– Рассматриваете себя в качестве театрального педагога?
– Не знаю. Меня не раз звали, но я пока отказываюсь. Когда почувствую, что это мое, тогда возможно... Сначала нужно изучить незнакомое поле и вспомнить как это – быть студентом?
 
– Какие мысли у вас вызывают молодые артисты?
– Меня поражает их смелость. Они выходят к зрителю и могут, если надо, войти с ним в прямой контакт, легко разрушить четвертую стену, посмотреть в глаза. Я, профессиональная артистка, в спектакле «Время женщин» в самом начале стою в метре от зрителя, долго рассказывая историю своей героини, и каждый раз думаю: «Как хорошо, что у меня минус три, и я не вижу их глаз!». 
 
– «Время женщин» идет с аншлагами с 2011 года. Тогда и мы, и мир вокруг были другими.  С чем, на ваш взгляд, связан такой непреходящий интерес зрителей?
– Сейчас это один из моих любимых спектаклей. Но когда Егор Перегудов только принес в «Современник» роман Елены Чижовой, я не представляла, кому будет интересно про послевоенный Советский Союз, бабушек, коммуналку и деревенскую женщину Тоньку. Думала: «Егор, молодой режиссер, на кой черт ему копаться в этой теме?». Мне казалось, что надо говорить о современных вещах, о жизни, которая происходит за окном.

Да и сам роман так роскошно написан, что я не понимала, как этот специфический язык перенести на сцену, как вообще «Время женщин» можно инсценировать. И вдруг у спектакля с первых показов случился вертикальный взлет! Он оказался очень интересен молодым. Мой сын смотрел «Время женщин» со своей девушкой и сразу сказал: «Мне нужно позвонить бабушке… Срочно!!». Значит спектакль передает что-то такое о наших корнях, будоражит в зрителе нежные чувства, воспоминания о детстве, о любимых бабушках. О своих корнях вообще забывать не стоит.
 
– Есть ли сейчас тема, навеянная нашей современностью, которая вас тревожит?
– У меня, наоборот, радостное открытие: искусственный интеллект не сможет заменить театр, а значит – я не останусь без работы. Сейчас же все вокруг говорят про ИИ, грядущую роботизацию во всех сферах, в том числе политике. Мол, мы и глазом не успеем моргнуть, как нас окружат роботы. А вот театр – шиш. Он превратится в островок спасения, в подобие антикварного магазина, где самая большая ценность – живые люди. Эх, билеты будет не достать, цены повысятся!.. И я тогда точно из театра никуда не уйду.

Сама посмотри, сколько вокруг маленьких театров, сколько зрителей хотят попасть на спектакли, сколько людей работает в этой сфере. Что ни день, то слышу о новом спектакле, новом режиссере, новом артисте. Мне прям хочется нырнуть в каждый маленький театр, где всего 50 мест. Недалеко от «Современника» есть «ВНЕ…ТЕАТР», которым руководит Гриша Южаков. Я не знала об этом театре, но не так давно мы с Гришей подружились, и я все хочу попасть к нему на спектакли, но пока не позволяет график.
 
– Вернусь к роботам. А что, если их обучат играть на сцене, пластично двигаться, петь и танцевать?
– К этому времени они будут в магазинах, кафе... Словом, везде. Робот в театре?.. Первое время забавно. Будет развлекать, как и все новое. «Ой! Вань! Смотри какие клоуны!» – по Высоцкому. Но у театра с роботами должно быть какое-то другое название. Потому что если нет разговора человека с человеком, то это не театр.