Дмитрий Крымов поставил в «Мастерской Петра Фоменко» свой «театральный роман», свой спектакль-манифест, где стыкует музыку и меланхолию Моцарта с вызывающим юмором, божественное пение – с серией немыслимых провокаций. Это не просто театр «швами наружу». Это «глубокий-глубокий колодец» режиссёрских фантазий, куда, как Алиса Кэрролла, падают все причастные к театральному делу.
Как и «8 с половиной» Феллини, новый спектакль Крымова – о самом процессе создания «опуса», сумбурном, сбивчивом и непредсказуемом, о потоке сознания, который поворачивает туда-сюда в поисках утраченного – и невозможного. Он затягивает в воронку творческого «я», где крутятся отвязные образы и обломки воспоминаний – от детского стульчика до камушков из Коктебеля. Мелочи, из которых складывается память и сам человек. Ниточки, за которые дергает художник, чтобы задействовать свой внутренний объем. Это – о генеральной репетиции как образе жизни, где всё – на грани срыва, на стыке между funny games и игрой по-крупному, до «полной гибели всерьез», где все легко уязвимы и слегка не в себе. О кризисах и тупиках большого режиссера, который раньше мог с каждой премьерой устраивать на сцене переворот, идти в театр, как на баррикады, – но теперь репетирует свою «смерть в искусстве». Он, как выясняется, и есть постаревший Дон Жуан, а театр – его Командор.
Евгений Цыганов – в роли режиссера, в котором отзываются все титаны XX – абсолютно неузнаваем за маской с «грубым рельефом» морщин и профилем хищной птицы. Износившийся мэтр, «потухший вулкан», заложник своего старения и 19-ти приёмов, которые ходят за ним с одной сцены на другую. Усталость он носит, не снимая, как и «сутулое» пальто. Постоянно отвечает на звонки из Европы, где уже завтра должен ставить оперу. Мимоходом надо выпустить «Дон Жуана» здесь. Но вся эта суета, все эти «производственные» отношения осточертели так, что хочется убить «неоткалиброванных», неточных исполнителей. Сейчас же и в духе Тарантино.
Режиссер-диктатор, абьюзер со стажем. С артистами он не церемонится и «убирает» без лишних слов – просто выстрелом из кольта, который всегда заряжен. Реквизиторы следят, чтобы был наготове: знают – одного-двух точно размажет по стене. «А можно еще раз?» – спрашивает он, и ба-бах – кровавые брызги летят на ослепительно белый фасад. Контрасты важны на сцене. А вот белокаменные львы, барочные костюмы, облака-парики – вся эта «стерильная» красота пусть убирается к чёрту вместе со среднестатистическим пониманием классики. И да – к концу первого акта она рухнет, эта «четвертая стена». Упадёт вслед за массивной хрустальной люстрой как оплот академического театра, «большого стиля» и ещё – как тупик режиссера, от которого ждут шедевр за шедевром. Попыткой совершить прорыв – к настоящему искусству, к себе настоящему – и станет деконструкция. По сути, деконструкция суммы всех приёмов, которые ведут к «банализации», суммы всех канонов, которые заземляют театр и не дают понять, что «летать сейчас надо по-другому».
«Бывших Дон Жуанов не бывает». И дело даже не в харизме, которая действует на женщин всех возрастов, а в игре не по правилам. Есть еще чертовщинка во взгляде. Есть желание «закрутить роман» с прошлым, «рекрутировать» оттуда своих актеров, свой скандально известный спектакль 30-летней давности – и взять новое дыхание. С чужими друг другу людьми творческий акт невозможен – потому из «запасников» театра он вытаскивает всех бывших, уже выпавших из профессии – тех, с кем связывает совместно пережитое чудо (а если на сцене оно случается, то накрывает всех).
Каверзы воображения прячут их лица за несуразными, жуткими масками – наверно, только так и могут выглядеть «ветераны» сцены, прошедшие через «режиссерскую мясорубку». Тяжелые осложнения от перенесенного абьюза – на лицо. Да и время «отжимает» – не только театр. Но как раз на стыке «уродства» исполнителей и божественной красоты оперы Моцарта возникает то поле напряжения, которое делает звучание совершенно особым. Потусторонним. Они как будто поют за упокой: оплакивают время великих режиссеров-демиургов и то, что уже не повторится. «Выдают» уязвимость, неуверенность, смутную тоску своего Дона Джованни, дни (и даже минуты) которого сочтены. «Выдают» его бессилие перед жизнью и смертью.
И тут, в «траурном» втором акте, совсем не похожем на первый, – полный экстравагантного чёрного юмора, – вдруг выясняется, что режиссер не контролирует процесс. Иллюзия того, что он здесь главный, рушится и так стремительно, что не дает опомниться. Играть пора самому – с упоением танцевать «у бездны на краю», на столе (собранном вроде для пира, а в итоге – для поминок), сблёвывать кровь и просить еще 10 минут сценической жизни, – а вот режиссировать уже не получается. Новый спектакль, главным сюжетом которого становится прощание, складывается стихийно.
Сцена становится кладбищем идей, «спрятанных» в самых непритязательных предметах из советского детства, юности, из всей прошлой жизни: старенький холодильник родителей, статуя пионера-трубача, дымящий заводик в Кривом Роге – всё это далеко от совершенства «высокой культуры» (и от эскизов декораций в духе Микеланджело, которые тут рвутся в клочья), но «царапает» память и открывает портал в подсознание – туда, где аккумулируется опыт художника и складируется самое сокровенное.
Как и в музыке Моцарта, игривой и страшной одновременно, здесь слышится лирическая интонация. Саднящие чувства, которых не высказать напрямую, извлекаются даже из скрипа воздушных шаров, вибрируют в бурятском горловом пении (невероятно, но факт – Евгений Цыганов освоил) – и вот уж тут обреченность Дона Джованни звучит в полную мощь. Это обреченность на театр. Это несвобода от неудач и еще большая несвобода от успеха. Это невозможность застраховать себя от глупейших и беспомощных ситуаций, заложником которых становится любой режиссер, даже тот, кого все знают и любят.
«Генеральная репетиция» ведет по тонкой грани между «смешно» и «больно», так что зритель срывается то в одну, то в другую сторону, а режиссер только и думает, как бы его подловить между «спецэффектами» – и сделать еще больнее. Потому и смерть Дон Жуана сыграна, как тема с вариациями: пока душа – как светящийся экран смартфона – не отлетит к колосникам, он отрепетирует разные сцены ухода, одна страшнее и зрелищнее другой. Но даже провал в преисподнюю, как выяснится, – это ещё не финал. Даже когда в театральную карьеру, как в гроб, начинают забивать гвозди, еще можно выбраться на сцену и все-таки получить то, чего добивался на репетициях от невыносимых, но любимых артистов – то, что всегда так трудно объяснить, легко спугнуть и хочется повторить. «А можно ещё раз?..»
Как и «8 с половиной» Феллини, новый спектакль Крымова – о самом процессе создания «опуса», сумбурном, сбивчивом и непредсказуемом, о потоке сознания, который поворачивает туда-сюда в поисках утраченного – и невозможного. Он затягивает в воронку творческого «я», где крутятся отвязные образы и обломки воспоминаний – от детского стульчика до камушков из Коктебеля. Мелочи, из которых складывается память и сам человек. Ниточки, за которые дергает художник, чтобы задействовать свой внутренний объем. Это – о генеральной репетиции как образе жизни, где всё – на грани срыва, на стыке между funny games и игрой по-крупному, до «полной гибели всерьез», где все легко уязвимы и слегка не в себе. О кризисах и тупиках большого режиссера, который раньше мог с каждой премьерой устраивать на сцене переворот, идти в театр, как на баррикады, – но теперь репетирует свою «смерть в искусстве». Он, как выясняется, и есть постаревший Дон Жуан, а театр – его Командор.
Евгений Цыганов – в роли режиссера, в котором отзываются все титаны XX – абсолютно неузнаваем за маской с «грубым рельефом» морщин и профилем хищной птицы. Износившийся мэтр, «потухший вулкан», заложник своего старения и 19-ти приёмов, которые ходят за ним с одной сцены на другую. Усталость он носит, не снимая, как и «сутулое» пальто. Постоянно отвечает на звонки из Европы, где уже завтра должен ставить оперу. Мимоходом надо выпустить «Дон Жуана» здесь. Но вся эта суета, все эти «производственные» отношения осточертели так, что хочется убить «неоткалиброванных», неточных исполнителей. Сейчас же и в духе Тарантино. Режиссер-диктатор, абьюзер со стажем. С артистами он не церемонится и «убирает» без лишних слов – просто выстрелом из кольта, который всегда заряжен. Реквизиторы следят, чтобы был наготове: знают – одного-двух точно размажет по стене. «А можно еще раз?» – спрашивает он, и ба-бах – кровавые брызги летят на ослепительно белый фасад. Контрасты важны на сцене. А вот белокаменные львы, барочные костюмы, облака-парики – вся эта «стерильная» красота пусть убирается к чёрту вместе со среднестатистическим пониманием классики. И да – к концу первого акта она рухнет, эта «четвертая стена». Упадёт вслед за массивной хрустальной люстрой как оплот академического театра, «большого стиля» и ещё – как тупик режиссера, от которого ждут шедевр за шедевром. Попыткой совершить прорыв – к настоящему искусству, к себе настоящему – и станет деконструкция. По сути, деконструкция суммы всех приёмов, которые ведут к «банализации», суммы всех канонов, которые заземляют театр и не дают понять, что «летать сейчас надо по-другому». «Бывших Дон Жуанов не бывает». И дело даже не в харизме, которая действует на женщин всех возрастов, а в игре не по правилам. Есть еще чертовщинка во взгляде. Есть желание «закрутить роман» с прошлым, «рекрутировать» оттуда своих актеров, свой скандально известный спектакль 30-летней давности – и взять новое дыхание. С чужими друг другу людьми творческий акт невозможен – потому из «запасников» театра он вытаскивает всех бывших, уже выпавших из профессии – тех, с кем связывает совместно пережитое чудо (а если на сцене оно случается, то накрывает всех).Каверзы воображения прячут их лица за несуразными, жуткими масками – наверно, только так и могут выглядеть «ветераны» сцены, прошедшие через «режиссерскую мясорубку». Тяжелые осложнения от перенесенного абьюза – на лицо. Да и время «отжимает» – не только театр. Но как раз на стыке «уродства» исполнителей и божественной красоты оперы Моцарта возникает то поле напряжения, которое делает звучание совершенно особым. Потусторонним. Они как будто поют за упокой: оплакивают время великих режиссеров-демиургов и то, что уже не повторится. «Выдают» уязвимость, неуверенность, смутную тоску своего Дона Джованни, дни (и даже минуты) которого сочтены. «Выдают» его бессилие перед жизнью и смертью.
И тут, в «траурном» втором акте, совсем не похожем на первый, – полный экстравагантного чёрного юмора, – вдруг выясняется, что режиссер не контролирует процесс. Иллюзия того, что он здесь главный, рушится и так стремительно, что не дает опомниться. Играть пора самому – с упоением танцевать «у бездны на краю», на столе (собранном вроде для пира, а в итоге – для поминок), сблёвывать кровь и просить еще 10 минут сценической жизни, – а вот режиссировать уже не получается. Новый спектакль, главным сюжетом которого становится прощание, складывается стихийно.
Сцена становится кладбищем идей, «спрятанных» в самых непритязательных предметах из советского детства, юности, из всей прошлой жизни: старенький холодильник родителей, статуя пионера-трубача, дымящий заводик в Кривом Роге – всё это далеко от совершенства «высокой культуры» (и от эскизов декораций в духе Микеланджело, которые тут рвутся в клочья), но «царапает» память и открывает портал в подсознание – туда, где аккумулируется опыт художника и складируется самое сокровенное.Как и в музыке Моцарта, игривой и страшной одновременно, здесь слышится лирическая интонация. Саднящие чувства, которых не высказать напрямую, извлекаются даже из скрипа воздушных шаров, вибрируют в бурятском горловом пении (невероятно, но факт – Евгений Цыганов освоил) – и вот уж тут обреченность Дона Джованни звучит в полную мощь. Это обреченность на театр. Это несвобода от неудач и еще большая несвобода от успеха. Это невозможность застраховать себя от глупейших и беспомощных ситуаций, заложником которых становится любой режиссер, даже тот, кого все знают и любят.
«Генеральная репетиция» ведет по тонкой грани между «смешно» и «больно», так что зритель срывается то в одну, то в другую сторону, а режиссер только и думает, как бы его подловить между «спецэффектами» – и сделать еще больнее. Потому и смерть Дон Жуана сыграна, как тема с вариациями: пока душа – как светящийся экран смартфона – не отлетит к колосникам, он отрепетирует разные сцены ухода, одна страшнее и зрелищнее другой. Но даже провал в преисподнюю, как выяснится, – это ещё не финал. Даже когда в театральную карьеру, как в гроб, начинают забивать гвозди, еще можно выбраться на сцену и все-таки получить то, чего добивался на репетициях от невыносимых, но любимых артистов – то, что всегда так трудно объяснить, легко спугнуть и хочется повторить. «А можно ещё раз?..» 