Олег Долин поставил уже второго за сезон Чехова: после «Острова Сахалин» в Черной комнате РАМТа – аскетичного спектакля о путешествии 30-летнего Антона Павловича на остров-каторгу – появился «Ионыч» на Новой сцене Театра Вахтангова. И здесь тоже – черное пространство, где нет практически ничего, кроме актерской игры – с мгновенными переключениями между драматическим и пластическим, переходами от «акварели» к «быстрым скетчам».
Лирика «на вдохе» – ирония «на выдохе». За «кислородный обмен» и движение отвечает стажерская группа, выпускники Кирилла Пирогова в «Щуке», а за сердечный ритм – Ася Домская и Юрий Поляк. Оба начинали в Студии при театре, набранной Римасом Туминасом, оба играют в «Войне и мире» – и наследуют сдержанной красоте, знакомой по спектаклям мастера. В «Ионыче» их актерская задача – показать, как эта красота в человеке разрушается. И они справляются с ней безупречно.
Эта история о страшной метаморфозе доктора, который превратился в ходячий купюроприемник, причем крупногабаритный, не имеющий ничего общего со стройным во всех смыслах молодым человеком, – дана как пространство воспоминаний. Стройность личности уже мутировала в нечто бесформенное – выработалась непереносимость любви во всех её проявлениях: от любви к ближнему до любви к женщине. Жизнь уже прошла мимо. Но режиссер предлагает вернуться назад.
Начинает спектакль со слов: «Как мало знают те, которые никогда не любили! Мне кажется, никто еще не описал верно любви, и едва ли можно описать это нежное, радостное, мучительное чувство, и кто испытал его хоть раз, тот не станет передавать его на словах». Олег Долин «конфисковал» этот вывод у Дмитрия Ионыча Старцева (Юрий Поляк) и отдал рассказчице – Кате, Котику, единственной дочери Туркиных, самой благополучной пары в городе. И единственной, кого доктор любил. Все события, все детали чеховского рассказа показаны с её точки зрения. Ася Домская не раз повторит эту цитату и перемотает воспоминания, чтобы понять, как настоящее и ненастоящее подменяют друг друга: одно кажется другим – и наоборот. Это вынуждает ошибаться – расставлять приоритеты не в пользу того, что действительно может сделать жизнь наполненной, идти по пути, который приводит только к саморазрушению, к ощущению, что проиграл вчистую – и отыграться уже нет никакой возможности.
Перевёртыш «настоящее-ненастоящее» Олег Долин показывает через пару придуманных персонажей в красном – «графиня из романа» и «художник из романа» графоманствующей хозяйки дома, эти «картонные» Коломбина и Арлекин вышли из сочинений «о том, чего никогда не бывает в жизни». Их пантомима прошивает весь спектакль, бросает «красные отсветы» рафинированной пошлости и театральности, такой же яркой и вызывающей, как их бархат. Они пускают свой «подстрочник» чуть ли не к каждой сцене с внутренним надрывом, «кровавым» опытом потери лучшей части себя – а с 18-летней пианисткой и пока еще не безразличным молодым врачом происходит именно это – и каждый раз с тонкой издевкой замечают: извините, друзья, перебор.
«Человеческие проблемы им чужды, – как говорит режиссер. – Им кажется: ну, что это вообще за спектакль на два часа про то, как сначала она ему отказала, а потом – он ей. Что тут рассусоливать? Что тут горевать? Женитесь – и живите себе. Эти персонажи пытаются объяснить, что вообще-то всё просто в жизни. А Чехов говорит, что нет: человек – сложная штука, и попытка его упростить, уместить в простую формулу «так будете счастливы, а так несчастливы» – невозможно».
И невозможно передать словами, что случилось в Москве с девочкой, которую растили в идеальном домашнем микроклимате, как нежный и прихотливый цветок. «Я избалована. Я капризна. Я сплю до двух часов», – вот неполный список причин отказаться от замужества. И главное – «безумно люблю, обожаю музыку». Можно только догадываться, как она уничтожала себя – после провала конкурса в консерваторию и попыток зацепиться в столице несмотря ни на что...
Всего одно предложение «прошло четыре года» – эту фигуру умолчания Чехова – Долин развертывает в самую страшную сцену. Без слов. Но под музыку, поднимающую до экстремальных значений степень опустошения Кати, которая перестала верить в себя, уже не может себя уважать – и от самой себя смертельно устала. Вот она стучит по клавишам в пьяном трактире – с непроницаемым, «выключенным» лицом – а вот танцует на столе, потому что терять уже нечего. Хотя за край перевернутой столешницы – как за свою «принадлежность» к музыке – она отчаянно цепляется, делает последнее усилие над собой, чтобы совсем не скатиться, не опуститься так, что и глаз нельзя будет поднять. На родителей. На врача с лицом юного Вертера. Хотя он тоже теперь танцует на столе, тоже в пьяном клубе – и привычным уже движением указывает на нагрудный кармашек: на месте разбитого сердца – «банковская ячейка» для взяток. Купюрами у доктора забиты все имеющиеся карманы: в брюках, в жилете… даже из-за шиворота достает. Сделана эта оглушительная кода спектакля, эта развернутая метафора падения так, что невозможно не «сочувствовать до боли в груди, до потери сознания».
Невозможно без содрогания смотреть, как Катя «топит» свою чистоту в ведре поломойки: погружает голову, а потом еще собирает с пола разлитую воду и «смывает» вместе со слезами свое лицо – то лицо, которым четыре года назад любовался Дмитрий Ионыч, ту свежесть, ту трепетность. А на заднем фоне – парочка в красном (точнее уже в исподнем) со свойственным им жеманством разыгрывает эротическую сцену. И эта откровенность – про новое самоощущение бывшей первой невесты города, талантливой пианистки, а она «ощущает себя в нижнем белье, в центре Москвы», в абсолютном одиночестве посреди множества людей, от которых можно ждать только презрения.
Эта Катина история отношений с искусством напоминает «Чайку» и чеховские рассказы «про непростой творческий путь, желание состояться в профессии и про то, как это бывает в жизни, когда не получается»: люди ломаются или предают себя... А талантлива ли Катя? Олег Долин много обсуждал это с актерской командой и решил, что – да. Мечты о карьере музыканта разбиваются не у какой-то бездарности, «дурёхи, пошлячки, а у сложного человека, который вообще-то многого хотел добиться». И выбранный ракурс, конечно, делает все несовпадения, все потери в «Ионыче» более драматическими, связывает их причины в более сложные узлы.
Юрий Поляк в первой части спектакля наделяет своего героя, начинающего врача из пригорода, благородством князя Андрея, которого играет в «Войне и мире», причем это благородство всего строя мыслей, всей «ценностной сетки», а не только манеры держать себя – здесь-то как раз проступает то, что выдает в Дмитрии Старцеве исключительную скромность, интровертную уязвимость и сердечный трепет. Последний усиливается в сцене на кладбище – самой важной для понимания того, что же станет причиной страшной трансформации молодого человека с музыкой в душе, врача по призванию, эмпатия в котором так же сильна, как желание любить.
«Жи-и-ить хочется!» – выкрикнет за него одна из трех «нимф», трех оживших статуй некрополя, куда он приходит ночью на свидание. Ребята из стажерской группы откликнулись на предложение режиссера поиграть здесь с грёзами, которые вдруг накрывают влюбленного, поискать юмор, поискать театр в абсолютно описательной, но сущностной сцене – и кладбище ожило, как в какой-нибудь романтической балладе, где происходящее похоже на сон, высветленный поэзией. Три юные девушки – недолюбившие, не успевшие узнать любви – ловят «стук сердца» молодого доктора (у каждой – фонендоскоп, где учащенный ритм звучит так же, как низкие басы в долби стерео), а потом это самое сердце – раскаленное и светящееся – бережно кладут в банку. Образ очень наивный, но невероятно трогательный. Именно он объяснит то непоправимое, что случилось с человеком, который перестал чувствовать, взял – и «выключил» все эмоции, чтобы не возвращаться в точку боли.
Дмитрий Ионыч, получив отказ Кати, бросит банку куда подальше – разобьет вдребезги – и станет просто Ионычем. Покончит со своей ненужностью – и с собой прежним. Сдвиг будет заметен не сразу, но страшен в конце. Из высокой миссии его работа станет рутиной, бесконечным конвейером пациентов на операционном столе. Доктор будет шить и шить, не глядя, а за отрешенным взглядом – ничего, кроме пустоты, чёрной дыры вместо сердца. Со временем она затянет всё, что «перегорело» в этом светлом человеке, трансформирует его до неузнаваемости – и погасит «свет». Он наденет тёмные очки – размером с монеты (как на глазах мертвеца) – и станет похож на слепого крота, раздутого от самодовольства и не способного видеть чужую боль… Итог разрушения личности Олег Долин рисует в финале жуткий. И констатирует: «Жизнь устроена так, что иногда не бывает никакого света, и дело художника – показать, как оно бывает».
В спектакле, построенном и сыгранном, как сложная музыкальная партитура, есть своя система повторов, и она очень тонко и точно – почти без слов – показывает необратимый процесс «распада» самой возможности счастья, которое «было так близко, так возможно». Катя-Котик протягивает руку, а Дмитрий целует и никак не может оторваться – волосы зацепились за её манжету. Эта сцена повториться – спустя четыре года – вроде бы всё так же, да не так: улетучилась вся легкость, прелесть её образа – и его волнение, которое ни с чем не сравнить, тоже ушло. Навсегда. «Хорошо, что я на ней тогда не женился», – подумает Ионыч, а Катя скажет вслух. И снова они пойдут в сад, на свою скамейку; и снова он припадет на колено – вспомнит, как делал ей предложение; и снова не случится поцелуй, но увернется, уйдет теперь уже он, а она останется в одном рукаве чёрного пальто, под которым только что были двое.
Простое человеческое счастье проходит мимо. А почему? Ася Домская объясняет это цитатой из «Войны и мира»: «Когда созрело яблоко и падает, – отчего оно падает? Оттого ли, что тяготеет к земле, оттого ли, что засыхает стержень, оттого ли, что сушится солнцем, что тяжелеет, что ветер трясет его, оттого ли, что стоящему внизу мальчику хочется съесть его? Ничто не причина. Все это только совпадение условий… И определено предвечно».
Лирика «на вдохе» – ирония «на выдохе». За «кислородный обмен» и движение отвечает стажерская группа, выпускники Кирилла Пирогова в «Щуке», а за сердечный ритм – Ася Домская и Юрий Поляк. Оба начинали в Студии при театре, набранной Римасом Туминасом, оба играют в «Войне и мире» – и наследуют сдержанной красоте, знакомой по спектаклям мастера. В «Ионыче» их актерская задача – показать, как эта красота в человеке разрушается. И они справляются с ней безупречно.
Эта история о страшной метаморфозе доктора, который превратился в ходячий купюроприемник, причем крупногабаритный, не имеющий ничего общего со стройным во всех смыслах молодым человеком, – дана как пространство воспоминаний. Стройность личности уже мутировала в нечто бесформенное – выработалась непереносимость любви во всех её проявлениях: от любви к ближнему до любви к женщине. Жизнь уже прошла мимо. Но режиссер предлагает вернуться назад. Начинает спектакль со слов: «Как мало знают те, которые никогда не любили! Мне кажется, никто еще не описал верно любви, и едва ли можно описать это нежное, радостное, мучительное чувство, и кто испытал его хоть раз, тот не станет передавать его на словах». Олег Долин «конфисковал» этот вывод у Дмитрия Ионыча Старцева (Юрий Поляк) и отдал рассказчице – Кате, Котику, единственной дочери Туркиных, самой благополучной пары в городе. И единственной, кого доктор любил. Все события, все детали чеховского рассказа показаны с её точки зрения. Ася Домская не раз повторит эту цитату и перемотает воспоминания, чтобы понять, как настоящее и ненастоящее подменяют друг друга: одно кажется другим – и наоборот. Это вынуждает ошибаться – расставлять приоритеты не в пользу того, что действительно может сделать жизнь наполненной, идти по пути, который приводит только к саморазрушению, к ощущению, что проиграл вчистую – и отыграться уже нет никакой возможности.
Перевёртыш «настоящее-ненастоящее» Олег Долин показывает через пару придуманных персонажей в красном – «графиня из романа» и «художник из романа» графоманствующей хозяйки дома, эти «картонные» Коломбина и Арлекин вышли из сочинений «о том, чего никогда не бывает в жизни». Их пантомима прошивает весь спектакль, бросает «красные отсветы» рафинированной пошлости и театральности, такой же яркой и вызывающей, как их бархат. Они пускают свой «подстрочник» чуть ли не к каждой сцене с внутренним надрывом, «кровавым» опытом потери лучшей части себя – а с 18-летней пианисткой и пока еще не безразличным молодым врачом происходит именно это – и каждый раз с тонкой издевкой замечают: извините, друзья, перебор. «Человеческие проблемы им чужды, – как говорит режиссер. – Им кажется: ну, что это вообще за спектакль на два часа про то, как сначала она ему отказала, а потом – он ей. Что тут рассусоливать? Что тут горевать? Женитесь – и живите себе. Эти персонажи пытаются объяснить, что вообще-то всё просто в жизни. А Чехов говорит, что нет: человек – сложная штука, и попытка его упростить, уместить в простую формулу «так будете счастливы, а так несчастливы» – невозможно». И невозможно передать словами, что случилось в Москве с девочкой, которую растили в идеальном домашнем микроклимате, как нежный и прихотливый цветок. «Я избалована. Я капризна. Я сплю до двух часов», – вот неполный список причин отказаться от замужества. И главное – «безумно люблю, обожаю музыку». Можно только догадываться, как она уничтожала себя – после провала конкурса в консерваторию и попыток зацепиться в столице несмотря ни на что... Всего одно предложение «прошло четыре года» – эту фигуру умолчания Чехова – Долин развертывает в самую страшную сцену. Без слов. Но под музыку, поднимающую до экстремальных значений степень опустошения Кати, которая перестала верить в себя, уже не может себя уважать – и от самой себя смертельно устала. Вот она стучит по клавишам в пьяном трактире – с непроницаемым, «выключенным» лицом – а вот танцует на столе, потому что терять уже нечего. Хотя за край перевернутой столешницы – как за свою «принадлежность» к музыке – она отчаянно цепляется, делает последнее усилие над собой, чтобы совсем не скатиться, не опуститься так, что и глаз нельзя будет поднять. На родителей. На врача с лицом юного Вертера. Хотя он тоже теперь танцует на столе, тоже в пьяном клубе – и привычным уже движением указывает на нагрудный кармашек: на месте разбитого сердца – «банковская ячейка» для взяток. Купюрами у доктора забиты все имеющиеся карманы: в брюках, в жилете… даже из-за шиворота достает. Сделана эта оглушительная кода спектакля, эта развернутая метафора падения так, что невозможно не «сочувствовать до боли в груди, до потери сознания». Невозможно без содрогания смотреть, как Катя «топит» свою чистоту в ведре поломойки: погружает голову, а потом еще собирает с пола разлитую воду и «смывает» вместе со слезами свое лицо – то лицо, которым четыре года назад любовался Дмитрий Ионыч, ту свежесть, ту трепетность. А на заднем фоне – парочка в красном (точнее уже в исподнем) со свойственным им жеманством разыгрывает эротическую сцену. И эта откровенность – про новое самоощущение бывшей первой невесты города, талантливой пианистки, а она «ощущает себя в нижнем белье, в центре Москвы», в абсолютном одиночестве посреди множества людей, от которых можно ждать только презрения. Эта Катина история отношений с искусством напоминает «Чайку» и чеховские рассказы «про непростой творческий путь, желание состояться в профессии и про то, как это бывает в жизни, когда не получается»: люди ломаются или предают себя... А талантлива ли Катя? Олег Долин много обсуждал это с актерской командой и решил, что – да. Мечты о карьере музыканта разбиваются не у какой-то бездарности, «дурёхи, пошлячки, а у сложного человека, который вообще-то многого хотел добиться». И выбранный ракурс, конечно, делает все несовпадения, все потери в «Ионыче» более драматическими, связывает их причины в более сложные узлы.
Юрий Поляк в первой части спектакля наделяет своего героя, начинающего врача из пригорода, благородством князя Андрея, которого играет в «Войне и мире», причем это благородство всего строя мыслей, всей «ценностной сетки», а не только манеры держать себя – здесь-то как раз проступает то, что выдает в Дмитрии Старцеве исключительную скромность, интровертную уязвимость и сердечный трепет. Последний усиливается в сцене на кладбище – самой важной для понимания того, что же станет причиной страшной трансформации молодого человека с музыкой в душе, врача по призванию, эмпатия в котором так же сильна, как желание любить.«Жи-и-ить хочется!» – выкрикнет за него одна из трех «нимф», трех оживших статуй некрополя, куда он приходит ночью на свидание. Ребята из стажерской группы откликнулись на предложение режиссера поиграть здесь с грёзами, которые вдруг накрывают влюбленного, поискать юмор, поискать театр в абсолютно описательной, но сущностной сцене – и кладбище ожило, как в какой-нибудь романтической балладе, где происходящее похоже на сон, высветленный поэзией. Три юные девушки – недолюбившие, не успевшие узнать любви – ловят «стук сердца» молодого доктора (у каждой – фонендоскоп, где учащенный ритм звучит так же, как низкие басы в долби стерео), а потом это самое сердце – раскаленное и светящееся – бережно кладут в банку. Образ очень наивный, но невероятно трогательный. Именно он объяснит то непоправимое, что случилось с человеком, который перестал чувствовать, взял – и «выключил» все эмоции, чтобы не возвращаться в точку боли.
Дмитрий Ионыч, получив отказ Кати, бросит банку куда подальше – разобьет вдребезги – и станет просто Ионычем. Покончит со своей ненужностью – и с собой прежним. Сдвиг будет заметен не сразу, но страшен в конце. Из высокой миссии его работа станет рутиной, бесконечным конвейером пациентов на операционном столе. Доктор будет шить и шить, не глядя, а за отрешенным взглядом – ничего, кроме пустоты, чёрной дыры вместо сердца. Со временем она затянет всё, что «перегорело» в этом светлом человеке, трансформирует его до неузнаваемости – и погасит «свет». Он наденет тёмные очки – размером с монеты (как на глазах мертвеца) – и станет похож на слепого крота, раздутого от самодовольства и не способного видеть чужую боль… Итог разрушения личности Олег Долин рисует в финале жуткий. И констатирует: «Жизнь устроена так, что иногда не бывает никакого света, и дело художника – показать, как оно бывает». В спектакле, построенном и сыгранном, как сложная музыкальная партитура, есть своя система повторов, и она очень тонко и точно – почти без слов – показывает необратимый процесс «распада» самой возможности счастья, которое «было так близко, так возможно». Катя-Котик протягивает руку, а Дмитрий целует и никак не может оторваться – волосы зацепились за её манжету. Эта сцена повториться – спустя четыре года – вроде бы всё так же, да не так: улетучилась вся легкость, прелесть её образа – и его волнение, которое ни с чем не сравнить, тоже ушло. Навсегда. «Хорошо, что я на ней тогда не женился», – подумает Ионыч, а Катя скажет вслух. И снова они пойдут в сад, на свою скамейку; и снова он припадет на колено – вспомнит, как делал ей предложение; и снова не случится поцелуй, но увернется, уйдет теперь уже он, а она останется в одном рукаве чёрного пальто, под которым только что были двое.Простое человеческое счастье проходит мимо. А почему? Ася Домская объясняет это цитатой из «Войны и мира»: «Когда созрело яблоко и падает, – отчего оно падает? Оттого ли, что тяготеет к земле, оттого ли, что засыхает стержень, оттого ли, что сушится солнцем, что тяжелеет, что ветер трясет его, оттого ли, что стоящему внизу мальчику хочется съесть его? Ничто не причина. Все это только совпадение условий… И определено предвечно».
