Антон Федоров в своем спектакле оставил от повести Гоголя сюжетную основу, дополнил ее юмором и фирменными режиссерскими приемами, все это приправил гротеском. То, что за почти два часа происходит на очень камерной сцене «Внутри», разбору поддается сложно, но желание погрузиться снова в мирок маленького человека, выросшего до исполинских размеров, вызывает непременное.
Этот спектакль хочется рассмотреть, возможно, взглянуть на него с другого ракурса, но главное – расслышать его. Свою «Шинель» режиссер населяет звуками – игрой слов, цитатами из Гоголя, емкими отрывистыми фразами, вздохами и охами, меткими шутками. Повествования как такового нет, потому что «противно, когда нарративно». В спектакле, скорее, друг друга сменяют картины (художник – сам Антон Федоров), а название каждого локуса обозначают, словно выводя пером, на белом занавесе-экране. Сценические картины оживляет звук, который здесь почти на вес золота – и из-за своей ценности, и из-за редкости, и из-за вложенных в него смыслов. «Такое понимать надо», – снова и снова будет повторять персонаж Семена Штейнберга, обозначенный в программке как Кто-то.
В самом начале этот Кто-то будет заходить в серую полуподвальную комнату Акакия (Сергей Шайдаков), пока тот еще спит, а у плиты орудует Хозяйка (Наталья Рычкова). Кто-то зайдет не раз. И не раз мы услышим женское сдавленное: «Валееера, ты мне всю жизнь испортил!». Это доносится от соседей или говорит Хозяйка, чье лицо скрыто за седыми нечесаными волосами? А кто же этот Кто-то? Вот он снова – в круглых темных очечках, шортах-бермудах и носках на подтяжках. Сцена затягивается и затягивает. Хотя остается практически бессловесной. При этом жизнь персонажей не останавливается, она наполнена внутренним, сюжетным, смыслом. И весь этот пролог почему-то заставляет вспомнить «Ежика в тумане» Норштейна, чья «Шинель» за 40 лет до сих пор не завершена, и «Дядюшку Ау».
Наконец пробуждается Акакий, мирно спавший на высоченной, будто лишенной нижнего яруса, кровати. Он – по Гоголю «низенького роста» – свешивает на пол ноги и оказывается в два-три раза выше всех остальных. Даже завтрак низенькая Хозяйка ему подает ухватом – иначе не дотянуться. Ходули, на которых весь спектакль передвигается персонаж Сергея Шайдакова, венчают кукольные башмачки. «Небольшая лысина на лбу» у этого Акакия протянулась аж до темени. Он не рыжеват, а темноволос и с небрежно отросшим каре. Еще – с накладным носом-картошкой и болезненными глазами. Башмачкин, как и другие персонажи спектакля, марионеточный, гротескный, не похожий на нормальных людей.
Акакий живет ограниченной жизнью. Его маршрут «дом – Департамент – дом» простроен годами. «Исаакий, Невский, Достоевский, Зимний, Летний», – бормочет он, привычно шагая на работу. Холодный завьюженный Петербург оживает в анимации Нади Гольдман на том же белом занавесе. В Департамент Акакий идет в старой влажной шинели, которая просто не успевает просыхать в его комнатенке. На улице Башмачкин, будто ребенок, чувствует свою уязвимость и даже выставляет вперед руку – защищая то ли лицо от ветра со снегом, то ли всего себя от внешнего мира. Он будто всей своей фигурой говорит: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?».
Персонаж Сергея Шайдакова со своим исполинским ростом находится «над» обычной жизнью, перед лицом которой лишь беспомощно улыбается. Он устремлен к высшему предназначению – переписыванию бумаг каллиграфическим почерком, поэтому не утруждает себя заботами о мирском. Готовит еду ему Хозяйка, которая обращается к Башмачкину исключительно в среднем роде, она же подает ведро после сна: «Попишай». В своем отречении от мирского Акакий уподобляется Иисусу, ходившему по воде – герой Шайдакова на своих двоих переходит Неву, когда над рекой уже развели мосты.
Служит высшей цели Башмачкин в Департаменте, где каждое утро его встречает уборщица Марьюшка – та же квартирная хозяйка, но в натянутой на глаза шапочке и с трубкой, откуда вьется белый дым-вата. Он садится на высоченный, под стать своему росту, стул, включает лампу с теплым желтым светом, и уносится из безрадостной пугающей реальности в комфортный для себя мир – с крючками, палочками и иероглифами, которыми разрисовано даже рабочее место. То, что Башмачкин пишет на бумаге, мы видим в видеопроекции: на белой ткани возникают символы, будто их и вправду выводят пером. «Богом поцелованный», – восхищается Марьюшка. «Ну, удиви нас!», – провоцирует Кто-то, попутно успевая пошутить про сыроватый спектакль и обвинить во всем режиссера. Но никого из них Башмачкин не слышит – он зачарован начертанием странных иероглифов.
Вообще тема мистического, во многом даже инфернального в спектакле одна из важных, что лишь укрепляет связь Федорова с Гоголем. Ведь Хозяйка со своей кочергой у печки так похожа на бабу ягу из сказок, Кто-то – совершеннейший черт, провоцирующий и предсказывающий Башмачкину безрадостный финал («П…ец тебе, Акакий»), а Значительное лицо (Алексей Чернышев) – не кто иной, как Вий. «Подымите мне в кои-то веки!» – рычит он, глядя в зал уродливыми накладными глазами.
Интертекстуальность связана и с еще одним, не менее пугающим, персонажем Алексея Чернышева – портным Петровичем. Скрытый под черным сукном, он появляется, словно… Хочется написать «черт из табакерки», но в иерархии персонажей Петрович, скорее, бес. Он подначивает Акакия заказать новую шинель, а старую чинить отказывается. И этим запускает маховик трагического исхода. Похожий на Тараса Бульбу своими длинными вьющимися усами, Петрович его почти дословно цитирует. «Поворотись-ка спинкой», – требует он от Башмачкина.
В новой шинели Акакий обретает прямо-таки веру в себя. Его скованные движения делаются более уверенными, пропадает сутулость, привычных Исаакия и Невский он воспринимает как добрых знакомых, впервые здоровается с Марьюшкой по имени и даже отваживается пойти на вечер к чиновнику из Департамента. Словом, начинает чувствовать себя безопаснее в этом страшном мире. Но мир спешит показать свои зубы. Обворованный мерзкой парочкой, в которой угадываются все тот же Кто-то и Хозяйка с примитивной женской физиономией на натянутом на голову чулке, Башмачкин получает вместо помощи – пощечину от Частного: «Че ты мямлишь?».
В спектакле Антона Федорова, словно у являющегося в финале Гоголя, смех смешивается с жалостью к бедному Акакию, который так беззащитно затыкает пальцем дырочку в старой шинели, словно это решит проблему прорехи в гниющем сукне. А гниет-то не столько сукно…
Этот спектакль хочется рассмотреть, возможно, взглянуть на него с другого ракурса, но главное – расслышать его. Свою «Шинель» режиссер населяет звуками – игрой слов, цитатами из Гоголя, емкими отрывистыми фразами, вздохами и охами, меткими шутками. Повествования как такового нет, потому что «противно, когда нарративно». В спектакле, скорее, друг друга сменяют картины (художник – сам Антон Федоров), а название каждого локуса обозначают, словно выводя пером, на белом занавесе-экране. Сценические картины оживляет звук, который здесь почти на вес золота – и из-за своей ценности, и из-за редкости, и из-за вложенных в него смыслов. «Такое понимать надо», – снова и снова будет повторять персонаж Семена Штейнберга, обозначенный в программке как Кто-то.
В самом начале этот Кто-то будет заходить в серую полуподвальную комнату Акакия (Сергей Шайдаков), пока тот еще спит, а у плиты орудует Хозяйка (Наталья Рычкова). Кто-то зайдет не раз. И не раз мы услышим женское сдавленное: «Валееера, ты мне всю жизнь испортил!». Это доносится от соседей или говорит Хозяйка, чье лицо скрыто за седыми нечесаными волосами? А кто же этот Кто-то? Вот он снова – в круглых темных очечках, шортах-бермудах и носках на подтяжках. Сцена затягивается и затягивает. Хотя остается практически бессловесной. При этом жизнь персонажей не останавливается, она наполнена внутренним, сюжетным, смыслом. И весь этот пролог почему-то заставляет вспомнить «Ежика в тумане» Норштейна, чья «Шинель» за 40 лет до сих пор не завершена, и «Дядюшку Ау».Наконец пробуждается Акакий, мирно спавший на высоченной, будто лишенной нижнего яруса, кровати. Он – по Гоголю «низенького роста» – свешивает на пол ноги и оказывается в два-три раза выше всех остальных. Даже завтрак низенькая Хозяйка ему подает ухватом – иначе не дотянуться. Ходули, на которых весь спектакль передвигается персонаж Сергея Шайдакова, венчают кукольные башмачки. «Небольшая лысина на лбу» у этого Акакия протянулась аж до темени. Он не рыжеват, а темноволос и с небрежно отросшим каре. Еще – с накладным носом-картошкой и болезненными глазами. Башмачкин, как и другие персонажи спектакля, марионеточный, гротескный, не похожий на нормальных людей.
Акакий живет ограниченной жизнью. Его маршрут «дом – Департамент – дом» простроен годами. «Исаакий, Невский, Достоевский, Зимний, Летний», – бормочет он, привычно шагая на работу. Холодный завьюженный Петербург оживает в анимации Нади Гольдман на том же белом занавесе. В Департамент Акакий идет в старой влажной шинели, которая просто не успевает просыхать в его комнатенке. На улице Башмачкин, будто ребенок, чувствует свою уязвимость и даже выставляет вперед руку – защищая то ли лицо от ветра со снегом, то ли всего себя от внешнего мира. Он будто всей своей фигурой говорит: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?».
Персонаж Сергея Шайдакова со своим исполинским ростом находится «над» обычной жизнью, перед лицом которой лишь беспомощно улыбается. Он устремлен к высшему предназначению – переписыванию бумаг каллиграфическим почерком, поэтому не утруждает себя заботами о мирском. Готовит еду ему Хозяйка, которая обращается к Башмачкину исключительно в среднем роде, она же подает ведро после сна: «Попишай». В своем отречении от мирского Акакий уподобляется Иисусу, ходившему по воде – герой Шайдакова на своих двоих переходит Неву, когда над рекой уже развели мосты.Служит высшей цели Башмачкин в Департаменте, где каждое утро его встречает уборщица Марьюшка – та же квартирная хозяйка, но в натянутой на глаза шапочке и с трубкой, откуда вьется белый дым-вата. Он садится на высоченный, под стать своему росту, стул, включает лампу с теплым желтым светом, и уносится из безрадостной пугающей реальности в комфортный для себя мир – с крючками, палочками и иероглифами, которыми разрисовано даже рабочее место. То, что Башмачкин пишет на бумаге, мы видим в видеопроекции: на белой ткани возникают символы, будто их и вправду выводят пером. «Богом поцелованный», – восхищается Марьюшка. «Ну, удиви нас!», – провоцирует Кто-то, попутно успевая пошутить про сыроватый спектакль и обвинить во всем режиссера. Но никого из них Башмачкин не слышит – он зачарован начертанием странных иероглифов.
Вообще тема мистического, во многом даже инфернального в спектакле одна из важных, что лишь укрепляет связь Федорова с Гоголем. Ведь Хозяйка со своей кочергой у печки так похожа на бабу ягу из сказок, Кто-то – совершеннейший черт, провоцирующий и предсказывающий Башмачкину безрадостный финал («П…ец тебе, Акакий»), а Значительное лицо (Алексей Чернышев) – не кто иной, как Вий. «Подымите мне в кои-то веки!» – рычит он, глядя в зал уродливыми накладными глазами.
Интертекстуальность связана и с еще одним, не менее пугающим, персонажем Алексея Чернышева – портным Петровичем. Скрытый под черным сукном, он появляется, словно… Хочется написать «черт из табакерки», но в иерархии персонажей Петрович, скорее, бес. Он подначивает Акакия заказать новую шинель, а старую чинить отказывается. И этим запускает маховик трагического исхода. Похожий на Тараса Бульбу своими длинными вьющимися усами, Петрович его почти дословно цитирует. «Поворотись-ка спинкой», – требует он от Башмачкина.В новой шинели Акакий обретает прямо-таки веру в себя. Его скованные движения делаются более уверенными, пропадает сутулость, привычных Исаакия и Невский он воспринимает как добрых знакомых, впервые здоровается с Марьюшкой по имени и даже отваживается пойти на вечер к чиновнику из Департамента. Словом, начинает чувствовать себя безопаснее в этом страшном мире. Но мир спешит показать свои зубы. Обворованный мерзкой парочкой, в которой угадываются все тот же Кто-то и Хозяйка с примитивной женской физиономией на натянутом на голову чулке, Башмачкин получает вместо помощи – пощечину от Частного: «Че ты мямлишь?».
В спектакле Антона Федорова, словно у являющегося в финале Гоголя, смех смешивается с жалостью к бедному Акакию, который так беззащитно затыкает пальцем дырочку в старой шинели, словно это решит проблему прорехи в гниющем сукне. А гниет-то не столько сукно…
