14 и 15 октября театр «Ателье» представит московскую премьеру спектакля «Зал ожидания». Режиссер — Павел Пархоменко, с которым мы поговорили об особенностях работы в независимом театре, отказе от карьеры актера и «воздухе репетиций».
— Павел, «Зал Ожидания» — ваша первая премьера в новом сезоне. Почему была выбрана именно эта пьеса Виктора Аима?
— Это было предложение Эльшана Мамедова, продюсера театра «Ателье» («Независимый театральныий проект»). Мне понравилась идея пьесы — женщина попадает в некое чистилище, и ей предлагается сыграть в странную игру — набрать сто баллов за рассказы о своей жизни: если интересно — попадаешь в рай, если нет — в ад…
У Виктора Аима это, безусловно, легкая французская комедия со множеством сентиментальностей и такого легкого, мольеровского абсурда. Мне же захотелось написать режиссерскую версию этой пьесы, своего рода «последнее интервью», в котором героине приходится столкнуться со всеми гранями собственной личности, в том числе и с теми, о которых не хочется говорить даже самой себе… Своего рода исповедь, от которой не увернуться, ситуация вынуждает признаться во всем здесь и сейчас, отчего и возникает эффект знакомства с самой собой. Отчего ты понимаешь, что не все в ее жизни так, как ей казалось…
Она видит, что где-то ошиблась, где-то была не права, где-то помогла, где-то была жертвой, для кого-то была ангелом, а для кого-то — бесом. Но это еще не она, а только разные части целого, которые нужно как-то осознать, осмыслить, нырнуть в свое подсознание. Эльшану Мамедову понравилась эта затея, я написал инсценировку, и мы начали репетировать.
— Главные роли играют Светлана Ходченкова и Александр Метелкин. Есть ли определенные трудности в работе с известными актерами, или степень популярности не имеет для вас значения?
— Ну, признаюсь честно, у меня была некоторая степень волнения: попадет ли инсценировка, будет ли взаимопонимание, сойдемся ли характерами — как мы вообще будем это делать в условиях свободного, независимого формата? Страх был тот еще, ну, потому что в театре никогда не бывает гладко, поиск — это всегда определенная степень напряженности и столкновение. Но для меня была показательна первая читка, после нее у всех глаза загорелись, и я почувствовал, что все случится. Сказал себе: «Не знаю почему, но мы на правильном пути».
Дальше начались репетиции: некоторые были классными, у нас все получалось; какие-то были спорными и даже конфликтными — все расходились по углам и не хотели друг с другом разговаривать. Но это нормально, когда артисты и режиссер не согласны, в споре-то и рождается истина. Мы репетировали на Чистых прудах, на нулевом этаже камерного театра и договорились держать в секрете наши репетиции.
От Светланы Ходченковой и Александра Метелкина я совсем не почувствовал никакой звездности, скорее наоборот — какую-то невероятную преданность профессии. Мне в этом смысле повезло. У нас в театральной среде есть такое особое отношение к антрепризе: считается, что это какая-то халтурка, и лучше в этом не участвовать. Но в нашем случае — это совсем другая история. Да и не мы одни такие, просто независимый продюсерский театр — это редкость для нашей страны.
— А о чем ваш спектакль? Эта история о судьбе человека важна сейчас так же, как и гуманизм Горького в вашей постановке «По Руси»?
— Героиня Светланы Ходченковой всю свою жизнь искала ту самую, идеальную любовь, но, когда хватается за нее мертвой хваткой — это ослепляет… Думаю, наш спектакль о прозрении.
Что же касается Горького, полагаю, это все-таки разные истории. Максим Горький для меня — глыба, миссионер, сверхчеловек. Его гуманизм был единственным средством для человеческого духа. Тогда ведь было страшное время: нищета, болезни, расслоение масс… Спектакль «По Руси» — это документальный материал, а в спектакле «Зал ожидания» есть доля мистерии, потусторонности и тема «смерти как неизбежности», которая побуждает героиню ко внутренней трансформации.
— Серьезная проблематика пьесы как будто была создана для спектакля большой формы. Но сделан он всего для двух актеров — как у вас получилось это совместить?
— Честно говоря, для меня это был вызов, так как я никогда не работал с материалом, где только два артиста. Полагался на интуицию, я только на нее и полагаюсь в этой профессии, если честно… На поиск всегда толкает суть. Как мне кажется, если понимаешь «про что» ставишь — все само приходит, выстраивается. Но и был, конечно, азарт большой формы. Я на протяжении последних четырех лет ставил только на малой сцене, а тут громада…Это был челендж.
— В Театре Маяковского до начала режиссерской карьеры вы служили как артист. Почему со временем решили уйти из актерской профессии?
— У меня случился кризис. Я вдруг понял, что уперся в какой-то непонятный потолок. Несмотря на то, что я играл много ролей в театре, все перестало радовать. Было много проб в кино, но все двери закрывались, да и тяги какой-то особо не было: читаю киносценарий — ну, чушь какая-то… Не подключаюсь и все… Не попадает… По началу пробовал себя убедить, что надо через это пройти, посниматься, где возьмут, а там и выплыву... Так было 10 лет, и я понял, что нужно что-то менять.
В Театре Маяковского на репетициях часто приходили в голову варианты: а как бы я решил эту сцену, а этот спектакль... И там я сделал свою первую режиссерскую работу. Пришел смотреть весь театр, и в конце нам много аплодировали, я чувствовал, что это «туда». Но его не увидел зритель, случился только внутренний показ, с которого ушел художественный руководитель. Я еще две недели ходил за ним, стучался в дверь, хотел узнать, почему спектакля не будет. Он дал мне гениальный ответ. Он сказал: «Паша, это же театр».
Дальше меня позвал Виктор Рыжаков на лабораторию по Мольеру, там я сделал отрывок, где и увидел мою работу Эльшан Мамедов. Меня очень хвалил Видмантас Юргевич Силюнас, говорил: «Это так смешно, это настоящий Мольер». А мне было вообще не до смеха. Я ушел из Театра Маяковского, потому что для меня это было предательство. Еле сводил концы с концами, жил на кредиты… Так было 2 года, и это был ад. Я обзванивал разные театры, никуда не брали. Позвонил в Театр Моссовета, где еще была директором Валентина Тихоновна Панфилова. Она знала меня с курса Олега Львовича Кудряшова и сказала: «Паша, я была у вас на дипломных спектаклях, вы замечательный артист, приходите к нам в театр!» И я пришел, предложил ей постановку «Игроки» по Гоголю, мы сыграли премьеру, все как-то закрутилось. Потом я познакомился с Евгением Марчелли, и вот до сих сотрудничаем. Он меня поддерживает, а я ему очень благодарен.
— А как бы вы описали отличия работы в частном и в государственном театре?
— Скажем так, государственный театр — это системная история, в которой есть некий план производства. И это, конечно, накладывает свой отпечаток. Есть такая наработанность, в которой артисты приходят на репетицию выжатыми из-за сплошного графика. Отчасти, это мешает сосредоточиться на чем-то одном и плодотворно этим заниматься. Но приходится в этих условиях существовать.
— В чем же было отличие с театром «Ателье»?
— Все было гораздо проще. Мы собрались, прочитали пьесу, составили наше расписание репетиций. И я шел на репетицию с пониманием — это наше время и никто никуда не уходит, никто ничего не отменяет. Мы были сосредоточены, заняты делом от читки до выпуска, а ведь спектакль создается в репетициях. Мой педагог, Светлана Васильевна Землякова, когда-то говорила о воздухе репетиций. Я это понимал как некую сонастройку актеров и режиссера на одну волну — и если мы правильно настраиваемся, то репетиция просто летит! В репертуарном театре это очень сложно: кто-то неожиданно отравился, у кого-то съемка, кто-то застрял в лифте, у кого-то два спектакля — утренний и вечерний, у кого-то кота закрыли в холодильнике — и так далее… Смешно конечно, но это реальность. Есть и положительные моменты — например, всегда можно рассчитывать на то, что останешься в профессии, что бы ни происходило. Много случаев, когда репертуарный театр становился в кризисные моменты серьезной опорой. — Ранее вы говорили, что хотели бы не быть привязанным к определенному театру, а творить свободно. Постановка в частном театре — это тоже про некоторую свободу от внешних условий?
— Да, конечно! У меня самого, честно говоря, как и у моих коллег из репертуарных театров, были предубеждения на счет антрепризы. Но я сразу озвучил Эльшану, что не смогу делать поверхностную работу, мне нужен серьезный спектакль. И Эльшан меня в этом поддержал. Он сам хочет выбить тот стереотип, что антрепризный театр — плохой, поверхностный, глупый. Это какой-то совершенно новый для меня опыт.
— Какие планы на открывшийся сезон, кроме московской премьеры в театре «Ателье»?
— Сейчас репетирую «Сны Городничего» в Театре Моссовета. Это спектакль по произведениям Николая Гоголя «Ревизор», «Нос», «Мертвые души». Премьера будет уже в ноябре.
— Павел, «Зал Ожидания» — ваша первая премьера в новом сезоне. Почему была выбрана именно эта пьеса Виктора Аима?
— Это было предложение Эльшана Мамедова, продюсера театра «Ателье» («Независимый театральныий проект»). Мне понравилась идея пьесы — женщина попадает в некое чистилище, и ей предлагается сыграть в странную игру — набрать сто баллов за рассказы о своей жизни: если интересно — попадаешь в рай, если нет — в ад…
У Виктора Аима это, безусловно, легкая французская комедия со множеством сентиментальностей и такого легкого, мольеровского абсурда. Мне же захотелось написать режиссерскую версию этой пьесы, своего рода «последнее интервью», в котором героине приходится столкнуться со всеми гранями собственной личности, в том числе и с теми, о которых не хочется говорить даже самой себе… Своего рода исповедь, от которой не увернуться, ситуация вынуждает признаться во всем здесь и сейчас, отчего и возникает эффект знакомства с самой собой. Отчего ты понимаешь, что не все в ее жизни так, как ей казалось…
Она видит, что где-то ошиблась, где-то была не права, где-то помогла, где-то была жертвой, для кого-то была ангелом, а для кого-то — бесом. Но это еще не она, а только разные части целого, которые нужно как-то осознать, осмыслить, нырнуть в свое подсознание. Эльшану Мамедову понравилась эта затея, я написал инсценировку, и мы начали репетировать.
— Главные роли играют Светлана Ходченкова и Александр Метелкин. Есть ли определенные трудности в работе с известными актерами, или степень популярности не имеет для вас значения?
— Ну, признаюсь честно, у меня была некоторая степень волнения: попадет ли инсценировка, будет ли взаимопонимание, сойдемся ли характерами — как мы вообще будем это делать в условиях свободного, независимого формата? Страх был тот еще, ну, потому что в театре никогда не бывает гладко, поиск — это всегда определенная степень напряженности и столкновение. Но для меня была показательна первая читка, после нее у всех глаза загорелись, и я почувствовал, что все случится. Сказал себе: «Не знаю почему, но мы на правильном пути».
Дальше начались репетиции: некоторые были классными, у нас все получалось; какие-то были спорными и даже конфликтными — все расходились по углам и не хотели друг с другом разговаривать. Но это нормально, когда артисты и режиссер не согласны, в споре-то и рождается истина. Мы репетировали на Чистых прудах, на нулевом этаже камерного театра и договорились держать в секрете наши репетиции.
От Светланы Ходченковой и Александра Метелкина я совсем не почувствовал никакой звездности, скорее наоборот — какую-то невероятную преданность профессии. Мне в этом смысле повезло. У нас в театральной среде есть такое особое отношение к антрепризе: считается, что это какая-то халтурка, и лучше в этом не участвовать. Но в нашем случае — это совсем другая история. Да и не мы одни такие, просто независимый продюсерский театр — это редкость для нашей страны.
— А о чем ваш спектакль? Эта история о судьбе человека важна сейчас так же, как и гуманизм Горького в вашей постановке «По Руси»?
— Героиня Светланы Ходченковой всю свою жизнь искала ту самую, идеальную любовь, но, когда хватается за нее мертвой хваткой — это ослепляет… Думаю, наш спектакль о прозрении.
Что же касается Горького, полагаю, это все-таки разные истории. Максим Горький для меня — глыба, миссионер, сверхчеловек. Его гуманизм был единственным средством для человеческого духа. Тогда ведь было страшное время: нищета, болезни, расслоение масс… Спектакль «По Руси» — это документальный материал, а в спектакле «Зал ожидания» есть доля мистерии, потусторонности и тема «смерти как неизбежности», которая побуждает героиню ко внутренней трансформации.
— Серьезная проблематика пьесы как будто была создана для спектакля большой формы. Но сделан он всего для двух актеров — как у вас получилось это совместить?
— Честно говоря, для меня это был вызов, так как я никогда не работал с материалом, где только два артиста. Полагался на интуицию, я только на нее и полагаюсь в этой профессии, если честно… На поиск всегда толкает суть. Как мне кажется, если понимаешь «про что» ставишь — все само приходит, выстраивается. Но и был, конечно, азарт большой формы. Я на протяжении последних четырех лет ставил только на малой сцене, а тут громада…Это был челендж.
— В Театре Маяковского до начала режиссерской карьеры вы служили как артист. Почему со временем решили уйти из актерской профессии?
— У меня случился кризис. Я вдруг понял, что уперся в какой-то непонятный потолок. Несмотря на то, что я играл много ролей в театре, все перестало радовать. Было много проб в кино, но все двери закрывались, да и тяги какой-то особо не было: читаю киносценарий — ну, чушь какая-то… Не подключаюсь и все… Не попадает… По началу пробовал себя убедить, что надо через это пройти, посниматься, где возьмут, а там и выплыву... Так было 10 лет, и я понял, что нужно что-то менять.
В Театре Маяковского на репетициях часто приходили в голову варианты: а как бы я решил эту сцену, а этот спектакль... И там я сделал свою первую режиссерскую работу. Пришел смотреть весь театр, и в конце нам много аплодировали, я чувствовал, что это «туда». Но его не увидел зритель, случился только внутренний показ, с которого ушел художественный руководитель. Я еще две недели ходил за ним, стучался в дверь, хотел узнать, почему спектакля не будет. Он дал мне гениальный ответ. Он сказал: «Паша, это же театр».
Дальше меня позвал Виктор Рыжаков на лабораторию по Мольеру, там я сделал отрывок, где и увидел мою работу Эльшан Мамедов. Меня очень хвалил Видмантас Юргевич Силюнас, говорил: «Это так смешно, это настоящий Мольер». А мне было вообще не до смеха. Я ушел из Театра Маяковского, потому что для меня это было предательство. Еле сводил концы с концами, жил на кредиты… Так было 2 года, и это был ад. Я обзванивал разные театры, никуда не брали. Позвонил в Театр Моссовета, где еще была директором Валентина Тихоновна Панфилова. Она знала меня с курса Олега Львовича Кудряшова и сказала: «Паша, я была у вас на дипломных спектаклях, вы замечательный артист, приходите к нам в театр!» И я пришел, предложил ей постановку «Игроки» по Гоголю, мы сыграли премьеру, все как-то закрутилось. Потом я познакомился с Евгением Марчелли, и вот до сих сотрудничаем. Он меня поддерживает, а я ему очень благодарен.
— А как бы вы описали отличия работы в частном и в государственном театре?
— Скажем так, государственный театр — это системная история, в которой есть некий план производства. И это, конечно, накладывает свой отпечаток. Есть такая наработанность, в которой артисты приходят на репетицию выжатыми из-за сплошного графика. Отчасти, это мешает сосредоточиться на чем-то одном и плодотворно этим заниматься. Но приходится в этих условиях существовать.
— В чем же было отличие с театром «Ателье»?
— Все было гораздо проще. Мы собрались, прочитали пьесу, составили наше расписание репетиций. И я шел на репетицию с пониманием — это наше время и никто никуда не уходит, никто ничего не отменяет. Мы были сосредоточены, заняты делом от читки до выпуска, а ведь спектакль создается в репетициях. Мой педагог, Светлана Васильевна Землякова, когда-то говорила о воздухе репетиций. Я это понимал как некую сонастройку актеров и режиссера на одну волну — и если мы правильно настраиваемся, то репетиция просто летит! В репертуарном театре это очень сложно: кто-то неожиданно отравился, у кого-то съемка, кто-то застрял в лифте, у кого-то два спектакля — утренний и вечерний, у кого-то кота закрыли в холодильнике — и так далее… Смешно конечно, но это реальность. Есть и положительные моменты — например, всегда можно рассчитывать на то, что останешься в профессии, что бы ни происходило. Много случаев, когда репертуарный театр становился в кризисные моменты серьезной опорой. — Ранее вы говорили, что хотели бы не быть привязанным к определенному театру, а творить свободно. Постановка в частном театре — это тоже про некоторую свободу от внешних условий?
— Да, конечно! У меня самого, честно говоря, как и у моих коллег из репертуарных театров, были предубеждения на счет антрепризы. Но я сразу озвучил Эльшану, что не смогу делать поверхностную работу, мне нужен серьезный спектакль. И Эльшан меня в этом поддержал. Он сам хочет выбить тот стереотип, что антрепризный театр — плохой, поверхностный, глупый. Это какой-то совершенно новый для меня опыт.
— Какие планы на открывшийся сезон, кроме московской премьеры в театре «Ателье»?
— Сейчас репетирую «Сны Городничего» в Театре Моссовета. Это спектакль по произведениям Николая Гоголя «Ревизор», «Нос», «Мертвые души». Премьера будет уже в ноябре.