Премьера «Евгений Онегин» – спектакль с молодой энергией: главные роли здесь играют недавние выпускники, «свежие» артисты Театра Маяковского. Как и режиссёр Егор Перегудов, они не видят в Пушкине «незыблемую глыбу, под которой все творческие поиски могут быть похоронены».
Это «настолько свободолюбивый, настолько стремительный, лёгкий и ироничный» поэт, что игра с текстом напрашивается сама собой. Композиция в спектакле – очень причудливая: начинается всё с предпоследней главы – Татьяна приходит в дом Онегина, а «дядя самых честных правил» даёт комментарии – «от автора» – и ещё не раз обратится к зрителям с пушкинскими стихами. В двух составах (Анатолий Лобоцкий/ Евгений Парамонов) он отвечает за интонацию иронии и самоиронии, а за неподражаемый юмор – Татьяна Орлова: её маскулинная, невозмутимая няня – между прочим, до сих пор гадающая на любовь, – разбивает все стереотипы. Как и сама Татьяна (дебютантка Варвара Бочкова) – она не «тиха, печальна, молчалива», а наоборот, горяча, одержима, смешна – и когда выделывает «па» в ночной сорочке, и когда нарезает круги по зрительному залу, подобрав подол ярко-красного платья. Ну, совсем ещё девочка – и стихи читает, как школьница у доски. А вот Мамука Патарава – в роли Онегина – так присваивает стихотворный текст, что он звучит как вербатим. 100-процентное попадание в роль.
«Человек, ломающий лёд»
Художник Владимир Арефьев, постоянный соавтор Егора Перегудова, уже заливал водой всю сцену «Маяковки», в спектакле «Лес», а для премьеры «Евгений Онегин» придумал, как показать разные её состояния, связанные с «кардиограммой» пушкинских героев – с «оттепелью» или, наоборот «заморозками» в их сердце. Первая влюблённость 18-летней Татьяны, которая не знает, что делать со своим чувством, здесь буквально струится. Вода пробивается сквозь щели в дощатой стене – всё активнее, всё смелее – сначала тонкими струйками, потом быстрыми потоками. И вот уже по сцене бегут ручьи, а девушки – «копии» Татьяны – пускают бумажные кораблики. Отправляют в неизведанное свою мечту. Своё признание. «Я вам пишу, чего же боле…»
«Пушкин – человек, ломающий лёд, чтобы в него нырнуть», – это, по словам Егора Перегудова, «один из слоёв пушкинской реальности», который он снимает в спектакле. В романе Онегин принимает ванну со льдом, а в «Маяковке» – сносит тростью огромные сосульки, похожие на ряд острых зубов – «оскал судьбы». Как будто рубит головы своим прошлым ошибкам. Яростно. Отчаянно. Но понимает, что «оттепели» не будет. Отношения с Татьяной – закрытая тема. Но вот чувство к Татьяне, которое он вдруг в себе обнаружил, выстраивает перспективу: запускает внутреннюю трансформацию, меняет настройки личности – и, как ни странно, ставит на паузу «роптанье вечное души». Онегин и не думал, что это возможно.
«Когда тебе изначально всё дано, лучшие женщины, лучший алкоголь, лучшие места, ты рано это пробуешь – всё больше, больше – тебе становится мало. И вдруг ничего не прельщает, от вина не пьянеешь, становится скучно, – говорит Мамука Патарава. – И как это преодолеть?..»
Стена, которая в первом действии отделаят Татьяну от всей будущей, взрослой жизни, – разве это не стена, построенная Онегиным, который всё перепробовал, всё познал, в красавиц перестал влюбляться? Он закрыт, молчалив, «заморожен». И если сбивает тростью пламя свечей, пустые бокалы – прицельным и точным ударом, как кием по бильярдным шарам, – то потому что бесцельная смена дней ничего уже не дает, ни горения, ни опьянения чувством. Отсюда – усталая, ленивая грация наездника, который решил, что больше не участвует в скачках, и уныло-задумчивый взгляд демона с чёрными кудрями.
«Дневник Пушкина»
Мамука Патарава, кстати, здесь очень похож на Пушкина – и когда репетировал, вдохновлялся его биографией, его характером, его сложностью и хулиганством. Ну, а когда пришёл на одну из репетиций в цилиндре, все были в шоке – внешнее сходство с поэтом стало очевидным, даже без приталенного пальто с меховым воротником и без плаща-крылатки. Без трости, с которой он не расстаётся, как и Пушкин (сам Александр Сергеевич носил, кстати, очень тяжёлую – тренировал руку для дуэлей).
«Когда я писал композицию, мне как раз было очень важно придумать, как сделать так, чтобы Пушкин был, не выводя его в виде автора, – рассказал режиссер. – Мне кажется, что «Онегина» правильно рассматривать как дневник Пушкина на протяжении тех восьми лет, что он писался. Потому что он сам меняется, меняются его мысли». И это в постановке есть: образ, найденный актером, каким-то непостижимым образом двоится: он и Онегин, и Пушкин – автор проступает в своём герое.
«Танцы-танцы»
На инсценировку ушло полгода, и «трудности перевода», конечно, были: в «Евгении Онегине» нет никакой прямой речи. Кроме Пушкина, вообще мало кто говорит. Даже главный герой молчит практически на протяжении всего романа. «Что играть? 2,5 сцены…», – Патарава был в панике, Перегудов – тоже. Но всё не проговоренное или вообще невыразимое словами хореограф Игорь Шаройко (знаком молодому зрителю по работам в Гоголь-центре и ЦИМе) аккуратно «распаковал» в пластических сценах. Танцы он поставил не только для домашнего бала на именинах Татьяны – и фешенебельного бала в Петербурге, где дамы и кавалеры из высшего света двигаются механически, кажется, против своей воли. «Конвейер» невест, причем лучших, «отборных», а выглядит зловеще… Как муторный сон. Здесь Онегин не танцует – только говорит с мужем Татьяны, всё остальное – фоном. Ну, а пару сцен (пару лет) назад он ленивыми, томными движениями денди совершенно очаровал Ольгу – а заодно всех зрительниц в зале – и непринуждённо, даже изящно, «прошёлся» по чувствам Ленского. Здесь такт за таком за таком, шаг за шагом всё сползает к катастрофе – и это видно в танце. Как было видно, что Онегин и Ленский (Никита Языков) – мальчишки, по сути: перебирают ногами-руками, сидя друг напротив друга, как будто это игра (одному наскучившая, другому – нет) – что-то среднее между «камень-ножницы-бумага» и дуэлью.
«Убийца поневоле»
Ленский ещё жив, ещё ждет поединка в утренние часы, а его уже засыпает снег – падает и падает на волосы, на плечи, на руки, а он стоит неподвижно, как статуя. Как будто уже помечен смертью. Зимний лес на сцене «Маяковки» – это сугробы из белых подушек и одеял. После именин здесь улеглись спать и гости, и сёстры Ларины – но то было накануне, а теперь – дуэль. Выстрел будет беззвучным: пуля пролетит бабочкой – дрожащей на проволоке в руках Ольги. И одна секунда – когда Онегин поймёт, что Ленский убит – растянется на выморочные минуты, заполненные попытками поднять, поставить на ноги, заставить очнуться… Потому что – «не может быть…» Эту мучительную сцену отыграет разум Онегина – ну, а сам он не сдвинется с места, не приблизится ни на шаг, оставив это секунданту. Нет слов…
Но эта, опять же, движенческая сцена убеждает, что Онегин стал «убийцей поневоле», как писал Юрий Лотман. Не хотел смерти друга. Даже опоздал больше, чем на час – по правилам дуэль не должна была состояться. Но стала точкой отсчета. В метущемся и как будто вздорном человеке наметилась большая перемена. Письмо Татьяны – тоже её катализатор.
Интересно, что в последнем диалоге с Татьяной Онегин говорит её же словами, цитирует её письмо – эти строки по-другому в спектакле и не звучат, только как апелляция к прошлому. «Другой!.. Нет, никому на свете/ Не отдала бы сердца я!» Каждая цитата разбивается, как лёд, о данность замужества, хотя казалась незыблемым столпом – опорой, на которой Евгений отстраивал нового себя. Но из осколков несбывшегося счастья, которое «было так близко, так возможно», всё-таки складывается финальный пазл, образ, задуманный Богом, – и Онегин, которого встреча с Татьяной в итоге изменила (пусть и не сразу, а спустя два долгих года) становится цельным человеком: равнодушие ко всему, постоянная презрительная скука таят буквально на глазах у зрителей – вместе с плачущим ледяным «частоколом».
Это «настолько свободолюбивый, настолько стремительный, лёгкий и ироничный» поэт, что игра с текстом напрашивается сама собой. Композиция в спектакле – очень причудливая: начинается всё с предпоследней главы – Татьяна приходит в дом Онегина, а «дядя самых честных правил» даёт комментарии – «от автора» – и ещё не раз обратится к зрителям с пушкинскими стихами. В двух составах (Анатолий Лобоцкий/ Евгений Парамонов) он отвечает за интонацию иронии и самоиронии, а за неподражаемый юмор – Татьяна Орлова: её маскулинная, невозмутимая няня – между прочим, до сих пор гадающая на любовь, – разбивает все стереотипы. Как и сама Татьяна (дебютантка Варвара Бочкова) – она не «тиха, печальна, молчалива», а наоборот, горяча, одержима, смешна – и когда выделывает «па» в ночной сорочке, и когда нарезает круги по зрительному залу, подобрав подол ярко-красного платья. Ну, совсем ещё девочка – и стихи читает, как школьница у доски. А вот Мамука Патарава – в роли Онегина – так присваивает стихотворный текст, что он звучит как вербатим. 100-процентное попадание в роль.
«Человек, ломающий лёд»Художник Владимир Арефьев, постоянный соавтор Егора Перегудова, уже заливал водой всю сцену «Маяковки», в спектакле «Лес», а для премьеры «Евгений Онегин» придумал, как показать разные её состояния, связанные с «кардиограммой» пушкинских героев – с «оттепелью» или, наоборот «заморозками» в их сердце. Первая влюблённость 18-летней Татьяны, которая не знает, что делать со своим чувством, здесь буквально струится. Вода пробивается сквозь щели в дощатой стене – всё активнее, всё смелее – сначала тонкими струйками, потом быстрыми потоками. И вот уже по сцене бегут ручьи, а девушки – «копии» Татьяны – пускают бумажные кораблики. Отправляют в неизведанное свою мечту. Своё признание. «Я вам пишу, чего же боле…»
«Пушкин – человек, ломающий лёд, чтобы в него нырнуть», – это, по словам Егора Перегудова, «один из слоёв пушкинской реальности», который он снимает в спектакле. В романе Онегин принимает ванну со льдом, а в «Маяковке» – сносит тростью огромные сосульки, похожие на ряд острых зубов – «оскал судьбы». Как будто рубит головы своим прошлым ошибкам. Яростно. Отчаянно. Но понимает, что «оттепели» не будет. Отношения с Татьяной – закрытая тема. Но вот чувство к Татьяне, которое он вдруг в себе обнаружил, выстраивает перспективу: запускает внутреннюю трансформацию, меняет настройки личности – и, как ни странно, ставит на паузу «роптанье вечное души». Онегин и не думал, что это возможно.
«Когда тебе изначально всё дано, лучшие женщины, лучший алкоголь, лучшие места, ты рано это пробуешь – всё больше, больше – тебе становится мало. И вдруг ничего не прельщает, от вина не пьянеешь, становится скучно, – говорит Мамука Патарава. – И как это преодолеть?..»Начинает Онегин с хандры, утратив «жизни лучший цвет», а заканчивает на моменте, когда вдруг понимает: «Без мечты сложно жить. Если нет у человека этой «вертикали», он не знает, что делать, чего хотеть…»
Стена, которая в первом действии отделаят Татьяну от всей будущей, взрослой жизни, – разве это не стена, построенная Онегиным, который всё перепробовал, всё познал, в красавиц перестал влюбляться? Он закрыт, молчалив, «заморожен». И если сбивает тростью пламя свечей, пустые бокалы – прицельным и точным ударом, как кием по бильярдным шарам, – то потому что бесцельная смена дней ничего уже не дает, ни горения, ни опьянения чувством. Отсюда – усталая, ленивая грация наездника, который решил, что больше не участвует в скачках, и уныло-задумчивый взгляд демона с чёрными кудрями.
«Дневник Пушкина»Мамука Патарава, кстати, здесь очень похож на Пушкина – и когда репетировал, вдохновлялся его биографией, его характером, его сложностью и хулиганством. Ну, а когда пришёл на одну из репетиций в цилиндре, все были в шоке – внешнее сходство с поэтом стало очевидным, даже без приталенного пальто с меховым воротником и без плаща-крылатки. Без трости, с которой он не расстаётся, как и Пушкин (сам Александр Сергеевич носил, кстати, очень тяжёлую – тренировал руку для дуэлей).
«Когда я писал композицию, мне как раз было очень важно придумать, как сделать так, чтобы Пушкин был, не выводя его в виде автора, – рассказал режиссер. – Мне кажется, что «Онегина» правильно рассматривать как дневник Пушкина на протяжении тех восьми лет, что он писался. Потому что он сам меняется, меняются его мысли». И это в постановке есть: образ, найденный актером, каким-то непостижимым образом двоится: он и Онегин, и Пушкин – автор проступает в своём герое.
«Танцы-танцы»На инсценировку ушло полгода, и «трудности перевода», конечно, были: в «Евгении Онегине» нет никакой прямой речи. Кроме Пушкина, вообще мало кто говорит. Даже главный герой молчит практически на протяжении всего романа. «Что играть? 2,5 сцены…», – Патарава был в панике, Перегудов – тоже. Но всё не проговоренное или вообще невыразимое словами хореограф Игорь Шаройко (знаком молодому зрителю по работам в Гоголь-центре и ЦИМе) аккуратно «распаковал» в пластических сценах. Танцы он поставил не только для домашнего бала на именинах Татьяны – и фешенебельного бала в Петербурге, где дамы и кавалеры из высшего света двигаются механически, кажется, против своей воли. «Конвейер» невест, причем лучших, «отборных», а выглядит зловеще… Как муторный сон. Здесь Онегин не танцует – только говорит с мужем Татьяны, всё остальное – фоном. Ну, а пару сцен (пару лет) назад он ленивыми, томными движениями денди совершенно очаровал Ольгу – а заодно всех зрительниц в зале – и непринуждённо, даже изящно, «прошёлся» по чувствам Ленского. Здесь такт за таком за таком, шаг за шагом всё сползает к катастрофе – и это видно в танце. Как было видно, что Онегин и Ленский (Никита Языков) – мальчишки, по сути: перебирают ногами-руками, сидя друг напротив друга, как будто это игра (одному наскучившая, другому – нет) – что-то среднее между «камень-ножницы-бумага» и дуэлью.
«Убийца поневоле»Ленский ещё жив, ещё ждет поединка в утренние часы, а его уже засыпает снег – падает и падает на волосы, на плечи, на руки, а он стоит неподвижно, как статуя. Как будто уже помечен смертью. Зимний лес на сцене «Маяковки» – это сугробы из белых подушек и одеял. После именин здесь улеглись спать и гости, и сёстры Ларины – но то было накануне, а теперь – дуэль. Выстрел будет беззвучным: пуля пролетит бабочкой – дрожащей на проволоке в руках Ольги. И одна секунда – когда Онегин поймёт, что Ленский убит – растянется на выморочные минуты, заполненные попытками поднять, поставить на ноги, заставить очнуться… Потому что – «не может быть…» Эту мучительную сцену отыграет разум Онегина – ну, а сам он не сдвинется с места, не приблизится ни на шаг, оставив это секунданту. Нет слов…
Но эта, опять же, движенческая сцена убеждает, что Онегин стал «убийцей поневоле», как писал Юрий Лотман. Не хотел смерти друга. Даже опоздал больше, чем на час – по правилам дуэль не должна была состояться. Но стала точкой отсчета. В метущемся и как будто вздорном человеке наметилась большая перемена. Письмо Татьяны – тоже её катализатор.
Интересно, что в последнем диалоге с Татьяной Онегин говорит её же словами, цитирует её письмо – эти строки по-другому в спектакле и не звучат, только как апелляция к прошлому. «Другой!.. Нет, никому на свете/ Не отдала бы сердца я!» Каждая цитата разбивается, как лёд, о данность замужества, хотя казалась незыблемым столпом – опорой, на которой Евгений отстраивал нового себя. Но из осколков несбывшегося счастья, которое «было так близко, так возможно», всё-таки складывается финальный пазл, образ, задуманный Богом, – и Онегин, которого встреча с Татьяной в итоге изменила (пусть и не сразу, а спустя два долгих года) становится цельным человеком: равнодушие ко всему, постоянная презрительная скука таят буквально на глазах у зрителей – вместе с плачущим ледяным «частоколом».
