Московский Театр «Эрмитаж» открывает 65-й театральный сезон. В преддверии этого события «Театрал» побеседовал с художественным руководителем Михаилом Левитиным, у которого всегда много творческих планов.
– Михаил Захарович, за время существования театра «Эрмитаж» вами были поставлены спектакли, которые просто-таки гремели на всю Москву. Какими новыми постановками вы порадуете зрителя в юбилейном сезоне?
– К открытию юбилейного сезона мы готовим спектакль «Веселая женщина» о Елене Блаватской. Сегодня я прогонял второй акт и понял, что ты читаешь не пьесу, а пишешь огромный комический театральный роман, где люди играют по законам романа, а я сижу в зале, как читатель. Это очень хорошо, но такие фокусы проходят только с моей труппой, которая верит мне безгранично. Я им говорю: «Вот я смотрел сегодня на вас, да, много ошибок, но в основном у меня есть возможность оглядеться, разглядеть, посмотреть, вспомнить». Во время спектакля могу отвлечься, при этом остаюсь в теме, могу закрыть страницу, закрыть эпизод, обдумать его. Сейчас у меня основная мысль – как организовать восприятие зала, чтобы ему было свободнее и спокойнее смотреть эту идущую на них художественную лавину, чтобы им было легче её воспринимать. И понял, что происходит в моем театре – я выпустил джина из бутылки. Этот спектакль я бы показывал молодежи, идите, смотрите, это вам откроет мир, откроет театр. Вот это сейчас происходит абсолютно точно. Не придумываю ни-че-го, могу даже не готовиться к репетиции. Сейчас я добился такого качества в театре, что он живет своей жизнью, будучи высоко организованным структурно, художественно. Актеры знают свои места, знают, откуда начинают бег и идут за мной по извилистой дорожке. Это страшно интересно, и это входит в восприятие зала. Раньше мне было безразлично, как воспримет зал, я много лет говорил актерам: «Играйте только для меня».
– Но это уже режиссерский эгоизм…
– Не то слово. Я до сих пор уверен, что был прав. Но сейчас говорю актерам, чтобы играли вместе с залом, общались с залом, и зритель им ответит пусть мысленно, пусть негромко. Зал может реагировать на это по-разному, но главное, что он на это среагирует. Я их приращиваю к залу, тем более спектакль, слава богу, очень смешной, очень веселый, и чем веселее, тем мне лучше, тем легче. Потому что надоели драматические спектакли, даже собственные, и пустые тоже надоели.
– Блаватская была необыкновенной женщиной, загадочной, спектакль непременно заинтересует зрителя.
– В самом начале у меня идет диалог моего сына, драматурга Михаила Левитина, с очень богатой дамой, выгуливающей собаку. Она сказала, что как-то во сне услышала голос, который повторял «Блаватская, Блаватская, Елена, Елена», после этого дама отправилась в Индию и вступила в группу почитателей Блаватской. И вдруг мой сын, который написал пьесу о Елене Блаватской, совершенно случайно знакомится с этой дамой. Вот такая реальная история. Со мной уже давно так происходит, что спектакль входит в мою жизнь, еще не поставленным. Я окружен фантомами, для меня нет мертвых, я общаюсь с ними, как с живыми, не вычеркиваю из записной книжки телефоны тех, кто давно умер и общаюсь с ними все время. Они все живы, они со мной. Мне больно, что люди умирают. Слово забвение – это то, с чем я борюсь и эту мою веру, непрекращающуюся, приношу в театр. Я когда-то говорил, что так люблю жизнь, что, когда настанет мой час, обниму ее как дерево, и не дам себя оторвать.
– Ваше отношение к жизни сейчас поменялось?
– Нет, не поменялось, мне просто тяжело. Сложились очень тяжелые жизненные обстоятельства, и я не могу ничего исправить. Вся штуковина в том, что я привык побеждать. При этом, замечу, что руководить каким-либо знаменитым театром – это не победа, это случайные обстоятельства жизни. Меня приглашали в крупные театры, но я никогда не хотел там работать, я всегда хотел быть в этом маленьком театре в саду Эрмитаж.
– И за этот прекрасный маленький театр в саду вам пришлось побороться – пожары, письма и звонки с угрозами в ваш адрес...
– Меня убивали. На площадке моего дома меня едва не зарезали отморозки. И всё из-за этого здания. Я сообразил, кто заказал меня и пришел к нему, ничего не говорил о покушении, просто посмотрел ему в глаза, но он догадался, был потрясен абсолютно. Потом мне позвонили по телефону и предупредили: «Если завтра придешь в театр, мы тебя зарежем». И я не просто пришел, а позвал телевидение, тогда руководителем был Олег Попцов и он пятнадцать минут в день показывал, что происходит у меня в театре. Присутствовало также Югославское телевидение, ФРГ-шное, Би-Би-Си. В фойе театра сидели Сережа Соловьев, Владимир Максимов, Сергей Юрский, Фазиль Искандер – я всех позвал. И меня не убили, оставили в покое.
«Он боялся за свою жизнь, потому что убивали не его, а замысел», – это для меня основное и решающее направление. Когда нет замысла ничего не хочешь, а если ничего не хочешь, начинается слабость и надо уходить из театра.
У меня есть две эпитафии, которые я приготовил для себя. Прошу простить, что так грустно. Первая известная, я её часто цитировал – «Очень любил прошлое, равнодушно относился к будущему и с удовольствием жил в настоящем». Недавно появилась еще одна эпитафия – «Жизнь – это изматывающая душу импровизация».
– Вторая эпитафия звучит интереснее, больше соответствует вам и духу вашего театра. Но первая философски смотрится солиднее.
– Конечно, первая – это правда, но эта правда носит внешний характер. Любил прошлое… Какое прошлое, чьё? Я вообще люблю прошлое, узнаю очень много о нем, как литератор. Обожаю свою судьбу, все перипетии моей жизни, даже драматические. Ничего не придумываю, не вру. Конечно, иногда обижался – вот обошли, вот не заметили… И сам обижал, расставался с теми, кто меня любил. Расстаешься, думаешь «как плохо», а потом понимаешь все равно бы она ушла, и хорошо, что ушла. Мне очень важны путешествия по романам и любви, по миру. Одно время я увлекся изучением запретной стороны жизни, криминалом. Любовь к авантюристам, как к персонажам, у людей огромна. Я написал пьесу про Азефа и поставил её в театре. Хуже и страшнее этого провокатора ничего нет в мире. А как ты пишешь о нем, как о чем-то страшном? Нет, ты пишешь о нем, как о человеке. Еще я написал пьесу о Полетике, которая принимала участие в травле Пушкина, а дороже Пушкина для меня никого нет на свете. Написал бы пьесу еще о третьем персонаже, но, к сожалению, я с ним познакомился, и он меня очаровал. Я понимал, что это тот самый авантюрист, но он чудо, и пьесу о нем писать не буду, а напишу о нем прозу. Этот легендарный человек – Виктор Борисович Шкловский, он грандиозен, очень смелый и очень физически сильный. Авантюризм всегда включает в себя какую-то невероятную физическую силу, потому что любая авантюра на грани риска, на грани гибели. Это тот образ жизни, который мне хотелось бы вести, но у меня не получилось.
– Поскольку любая авантюра, как вы сказали, на грани риска и вероятности погибнуть, неужели вы ничего не боитесь? Или все-таки есть какие-то фобии?
– Есть у меня фобии, конечно. Мой главный страх – боязнь высоты, я даже выходить на балкон боюсь. Что касается страха болезни, или смерти, то я боюсь не за себя, а за близких мне людей – не хочу, чтобы они умирали, хотя понимаю, что это же идиотизм и надо принимать жизнь, как она есть. А мне не кажется жизнь вокруг жизнью. Жизнь – это то, что возникло в моем сердце и в душе, и то, что возникло в душе других людей.
В общем-то я человек, расположенный к свету, к смеху, к веселью, но чувствую, что с возрастом становлюсь сильным мистиком, полагаюсь на свою интуицию. Например, у меня есть только первое решение, если появляются сомнения, то всё вычеркиваю. Я никогда не читаю свои книги, когда они выходят из печати. Не смотрю премьеры своих спектаклей. Сдал и всё – до свидания! Правда, иногда могу в процессе жизни спектакля зайти в зал, посмотреть одну картину. Причина простая – я первый режиссер и первый зритель моих спектаклей. Но когда приходит зритель, уже он становится режиссером, а я не хочу смотреть работу зрителей над моим спектаклем. И актеры корректируют свое существование по зрителю и уже ориентируются на зал, а не на меня, хотя с интересом выслушивают мои замечания даже пробуют их выполнять.
Как режиссер я, возможно, даже деспотичный, но только не кричу, не унижаю. Просто очень настойчив. Но мне не приходится быть особенно жестким, потому что актеры меня любят, я живу в любви.
У меня один постулат: в театре есть только артист! Режиссер – обслуживающий человек, он создает композицию, может не создавать композицию, был бы талантливый артист, режиссер работает для него, через него и с ним. У меня постановщиками были лучшие художники – Сергей Бархин, Борис Мессерер, Давид Боровский, я счастлив общению с ними, но мог бы обойтись без них. А без артистов никогда. В театре есть только артисты.
– А артист без режиссера может обойтись?
– Очень даже может, я вас уверяю. Он может быть слабее, может не выразить своих лучших черт, он не отвечает за картину мира, её создает режиссер, но он идет только от актера и благодаря ему мир меняет. Когда в нашем театре появился Виктор Гвоздицкий я подумал – ууу, как много можно с ним сделать, и сделал. Не было бы Любы Полищук, мог бы я развеселить зал, чтобы они так смеялись? Нет, не мог. А если бы не было Романа Карцева? Кто мы были бы все? Да никто.
Если вы меня спрашиваете о профессии режиссера – только Всеволод Мейерхольд воплощенный режиссер. Но эпоха режиссерского театра закончилась. Постановки современных режиссеров я не смотрю, боюсь идти на новое, потому что начну ругать, поэтому лучше не посмотрю, чтобы никого не обидеть. Я смотрю спектакли своих друзей и читаю книги своих друзей, а мои друзья – это Кама Гинкас, Генриетта Яновская, Юрий Погребничко и ныне покойный Петр Фоменко.
Мне повезло, потому что меня никогда не заставляли ставить что-то конкретное, хотя некоторые мои спектакли закрывали, и очень дорогие для меня, такие как концерт Жванецкого в Ленинградском театре комедии имени Акимова. Его закрыл Романов, как главную идеологическую ошибку сезона, а я ставил этот спектакль глазами человека, который любит. Очень тяжелое было время.
– Среди спектаклей, которые вы поставили, есть любимые, или все дороги, как дети?
– Любимый спектакль «Нищий, или Смерть Занда», созданный по черновикам пьесы Юрия Олеши. Он состоялся в 1986 году, если не ошибаюсь. На третьем курсе института я случайно увидел в журнале «Театр» две сцены или даже одну из пьесы Олеши «Нищий, или Смерть Занда», и поставил эту сцену в ГИТИСе, Лёша Бородин играл в ней одну из главных ролей. Помню, только прочитав диалог, я столкнулся со своим Гамлетом. Это моя пьеса, но где она? Первый вариант пьесы Олеша сжег, последующие варианты он писал всю жизнь, переделывал, смещал. Тонны, пуды записей… Двадцать лет я искал эту пьесу, собирал по клочкам и во время поисков познакомился с очень многими людьми, в том числе с Ольгой Густавовной Суок, женой Юрия Карловича Олеши. Она при мне позвонила Виктору Борисовичу Шкловскому, которого я тогда близко не знал и сказала: «Пришел мальчик, просит «Нищий или смерть Занда», дурак или авантюрист», на что он ответил: «Безусловно, не дурак, но возможно авантюрист». И в конце концов в силу разных обстоятельств и благодаря Ирине Озерной, которая тогда работала в фонде Олеши, у меня в руках оказалась эта пьеса. Но я чувствовал, что мне чего-то не хватает, позвонил Озерной и сказал: «Ирочка, где-то должен быть монолог директора театра», а никакого директора театра в записях нет, но я уже создал в своем уме пьесу и мне нужен был этот текст. И она вдруг приносит мне промокашку, на которой рукой Олеши записан монолог директора театра. Вот такая мистика! Поскольку пьесу я составлял из разрозненных записей, она была вариантная, т.е. мы ставили несколько вариантов одних и тех же отношений. Я делал ее вместе с Давидом Боровским и Альфредом Шнитке. Это мой любимейший спектакль, большой, огромный, долгий. Главный спектакль в моей жизни, который мне никогда не забыть.
– Но сначала был «Хармс! Чармс! Шардам! или школа клоунов» по Даниилу Хармсу, который принес театру известность, успех…
– Хармс принес мне успех и приносит до сих пор. Как только поставлю Хармса, тут же его снимает телевидение и показывает на юбилей театра. Он моё не достижение даже, он – моя радость. Автор, совпавший со мной светлой стороной своей личности, веселой, изумительной, безумной, стороной, дающей театру право на безумие. Потому что театр должен быть безумен. Нынешнее поколение режиссеров вряд ли создаст такой театр. В театральном мире сейчас ничего не происходит. Нет движения, нет сильной индивидуальности, которая могла бы создать новое театральное мышление, поразить. Я не вижу лидера, который открывает мир заново. Ничего нет, и ничего не будет. Пустота. Кажется, что театр умер.
– Невеселый разговор у нас с вами получился в юбилейный год вашего театра.
– А что может быть веселого? Только то, что мы уцелели и не потеряли своё лицо, несмотря ни на что. Сейчас вот придумали эксперимент, с которым я категорически не согласен, соединять театры. Когда соединили маленькие театры с большими, я это как-то понимал. Но попытка соединить самостоятельный театр «Сфера» с самостоятельнейшим театром «Эрмитаж» – это какая-то интрига, которую мы всем театром сейчас расхлебываем. К тому же затянулся ремонт нашего здания в Каретном ряду. Мы освободили его в 2016 году, но ремонт до сих пор не начали, и, хотя деньги у департамента на наш театр есть, когда начнется стройка не известно. Мне очень хотелось совершить такой последний мой мужской поступок – вернуть здание театру. Но, наверное, это многовато для одной жизни, и я в то обновленное здание вряд ли войду.
– Будем надеяться, что Театр «Эрмитаж» вернется к себе домой и вы первым войдете в обновленное здание.
– Театр – не есть здание, он про что-то... Вот, например, МХАТ про Станиславского и Немировича-Данченко. А этот театр про Станиславского и Немировича, которые там первые шесть лет провели, про Таирова с Коонен, которые поставили первые два спектакля, про Эйзенштейна, поставившего спектакль «Мексиканец» – это всё в этом здании, всё до меня. Я пришел к ним в гости, удачно пришел, и меня впустили.
В этом году на канале «Культура» сняли прекрасный фильм о нашем театре и обо мне, он выйдет в сентябре. Когда вы посмотрите фильм, вы поймете, что это за гавань, куда я стремился, про что этот театр. Ведь театр – это особая история – всё совершенно другое: другая реальность, другие требования ко мне. Необходимый мне мир, в котором я родился и в котором живу. Когда-то я сказал: «Как только перестану быть сам себе интересным, уйду из театра». Но пока мне самому с собой интересно, и я еще поработаю.
– Михаил Захарович, за время существования театра «Эрмитаж» вами были поставлены спектакли, которые просто-таки гремели на всю Москву. Какими новыми постановками вы порадуете зрителя в юбилейном сезоне?
– К открытию юбилейного сезона мы готовим спектакль «Веселая женщина» о Елене Блаватской. Сегодня я прогонял второй акт и понял, что ты читаешь не пьесу, а пишешь огромный комический театральный роман, где люди играют по законам романа, а я сижу в зале, как читатель. Это очень хорошо, но такие фокусы проходят только с моей труппой, которая верит мне безгранично. Я им говорю: «Вот я смотрел сегодня на вас, да, много ошибок, но в основном у меня есть возможность оглядеться, разглядеть, посмотреть, вспомнить». Во время спектакля могу отвлечься, при этом остаюсь в теме, могу закрыть страницу, закрыть эпизод, обдумать его. Сейчас у меня основная мысль – как организовать восприятие зала, чтобы ему было свободнее и спокойнее смотреть эту идущую на них художественную лавину, чтобы им было легче её воспринимать. И понял, что происходит в моем театре – я выпустил джина из бутылки. Этот спектакль я бы показывал молодежи, идите, смотрите, это вам откроет мир, откроет театр. Вот это сейчас происходит абсолютно точно. Не придумываю ни-че-го, могу даже не готовиться к репетиции. Сейчас я добился такого качества в театре, что он живет своей жизнью, будучи высоко организованным структурно, художественно. Актеры знают свои места, знают, откуда начинают бег и идут за мной по извилистой дорожке. Это страшно интересно, и это входит в восприятие зала. Раньше мне было безразлично, как воспримет зал, я много лет говорил актерам: «Играйте только для меня».
– Но это уже режиссерский эгоизм…– Не то слово. Я до сих пор уверен, что был прав. Но сейчас говорю актерам, чтобы играли вместе с залом, общались с залом, и зритель им ответит пусть мысленно, пусть негромко. Зал может реагировать на это по-разному, но главное, что он на это среагирует. Я их приращиваю к залу, тем более спектакль, слава богу, очень смешной, очень веселый, и чем веселее, тем мне лучше, тем легче. Потому что надоели драматические спектакли, даже собственные, и пустые тоже надоели.
– Блаватская была необыкновенной женщиной, загадочной, спектакль непременно заинтересует зрителя.
– В самом начале у меня идет диалог моего сына, драматурга Михаила Левитина, с очень богатой дамой, выгуливающей собаку. Она сказала, что как-то во сне услышала голос, который повторял «Блаватская, Блаватская, Елена, Елена», после этого дама отправилась в Индию и вступила в группу почитателей Блаватской. И вдруг мой сын, который написал пьесу о Елене Блаватской, совершенно случайно знакомится с этой дамой. Вот такая реальная история. Со мной уже давно так происходит, что спектакль входит в мою жизнь, еще не поставленным. Я окружен фантомами, для меня нет мертвых, я общаюсь с ними, как с живыми, не вычеркиваю из записной книжки телефоны тех, кто давно умер и общаюсь с ними все время. Они все живы, они со мной. Мне больно, что люди умирают. Слово забвение – это то, с чем я борюсь и эту мою веру, непрекращающуюся, приношу в театр. Я когда-то говорил, что так люблю жизнь, что, когда настанет мой час, обниму ее как дерево, и не дам себя оторвать.
– Ваше отношение к жизни сейчас поменялось?
– Нет, не поменялось, мне просто тяжело. Сложились очень тяжелые жизненные обстоятельства, и я не могу ничего исправить. Вся штуковина в том, что я привык побеждать. При этом, замечу, что руководить каким-либо знаменитым театром – это не победа, это случайные обстоятельства жизни. Меня приглашали в крупные театры, но я никогда не хотел там работать, я всегда хотел быть в этом маленьком театре в саду Эрмитаж.
– И за этот прекрасный маленький театр в саду вам пришлось побороться – пожары, письма и звонки с угрозами в ваш адрес...
– Меня убивали. На площадке моего дома меня едва не зарезали отморозки. И всё из-за этого здания. Я сообразил, кто заказал меня и пришел к нему, ничего не говорил о покушении, просто посмотрел ему в глаза, но он догадался, был потрясен абсолютно. Потом мне позвонили по телефону и предупредили: «Если завтра придешь в театр, мы тебя зарежем». И я не просто пришел, а позвал телевидение, тогда руководителем был Олег Попцов и он пятнадцать минут в день показывал, что происходит у меня в театре. Присутствовало также Югославское телевидение, ФРГ-шное, Би-Би-Си. В фойе театра сидели Сережа Соловьев, Владимир Максимов, Сергей Юрский, Фазиль Искандер – я всех позвал. И меня не убили, оставили в покое.
«Он боялся за свою жизнь, потому что убивали не его, а замысел», – это для меня основное и решающее направление. Когда нет замысла ничего не хочешь, а если ничего не хочешь, начинается слабость и надо уходить из театра.
У меня есть две эпитафии, которые я приготовил для себя. Прошу простить, что так грустно. Первая известная, я её часто цитировал – «Очень любил прошлое, равнодушно относился к будущему и с удовольствием жил в настоящем». Недавно появилась еще одна эпитафия – «Жизнь – это изматывающая душу импровизация».
– Вторая эпитафия звучит интереснее, больше соответствует вам и духу вашего театра. Но первая философски смотрится солиднее.
– Конечно, первая – это правда, но эта правда носит внешний характер. Любил прошлое… Какое прошлое, чьё? Я вообще люблю прошлое, узнаю очень много о нем, как литератор. Обожаю свою судьбу, все перипетии моей жизни, даже драматические. Ничего не придумываю, не вру. Конечно, иногда обижался – вот обошли, вот не заметили… И сам обижал, расставался с теми, кто меня любил. Расстаешься, думаешь «как плохо», а потом понимаешь все равно бы она ушла, и хорошо, что ушла. Мне очень важны путешествия по романам и любви, по миру. Одно время я увлекся изучением запретной стороны жизни, криминалом. Любовь к авантюристам, как к персонажам, у людей огромна. Я написал пьесу про Азефа и поставил её в театре. Хуже и страшнее этого провокатора ничего нет в мире. А как ты пишешь о нем, как о чем-то страшном? Нет, ты пишешь о нем, как о человеке. Еще я написал пьесу о Полетике, которая принимала участие в травле Пушкина, а дороже Пушкина для меня никого нет на свете. Написал бы пьесу еще о третьем персонаже, но, к сожалению, я с ним познакомился, и он меня очаровал. Я понимал, что это тот самый авантюрист, но он чудо, и пьесу о нем писать не буду, а напишу о нем прозу. Этот легендарный человек – Виктор Борисович Шкловский, он грандиозен, очень смелый и очень физически сильный. Авантюризм всегда включает в себя какую-то невероятную физическую силу, потому что любая авантюра на грани риска, на грани гибели. Это тот образ жизни, который мне хотелось бы вести, но у меня не получилось.
– Поскольку любая авантюра, как вы сказали, на грани риска и вероятности погибнуть, неужели вы ничего не боитесь? Или все-таки есть какие-то фобии?
– Есть у меня фобии, конечно. Мой главный страх – боязнь высоты, я даже выходить на балкон боюсь. Что касается страха болезни, или смерти, то я боюсь не за себя, а за близких мне людей – не хочу, чтобы они умирали, хотя понимаю, что это же идиотизм и надо принимать жизнь, как она есть. А мне не кажется жизнь вокруг жизнью. Жизнь – это то, что возникло в моем сердце и в душе, и то, что возникло в душе других людей.
В общем-то я человек, расположенный к свету, к смеху, к веселью, но чувствую, что с возрастом становлюсь сильным мистиком, полагаюсь на свою интуицию. Например, у меня есть только первое решение, если появляются сомнения, то всё вычеркиваю. Я никогда не читаю свои книги, когда они выходят из печати. Не смотрю премьеры своих спектаклей. Сдал и всё – до свидания! Правда, иногда могу в процессе жизни спектакля зайти в зал, посмотреть одну картину. Причина простая – я первый режиссер и первый зритель моих спектаклей. Но когда приходит зритель, уже он становится режиссером, а я не хочу смотреть работу зрителей над моим спектаклем. И актеры корректируют свое существование по зрителю и уже ориентируются на зал, а не на меня, хотя с интересом выслушивают мои замечания даже пробуют их выполнять.
Как режиссер я, возможно, даже деспотичный, но только не кричу, не унижаю. Просто очень настойчив. Но мне не приходится быть особенно жестким, потому что актеры меня любят, я живу в любви.
У меня один постулат: в театре есть только артист! Режиссер – обслуживающий человек, он создает композицию, может не создавать композицию, был бы талантливый артист, режиссер работает для него, через него и с ним. У меня постановщиками были лучшие художники – Сергей Бархин, Борис Мессерер, Давид Боровский, я счастлив общению с ними, но мог бы обойтись без них. А без артистов никогда. В театре есть только артисты.
– А артист без режиссера может обойтись?
– Очень даже может, я вас уверяю. Он может быть слабее, может не выразить своих лучших черт, он не отвечает за картину мира, её создает режиссер, но он идет только от актера и благодаря ему мир меняет. Когда в нашем театре появился Виктор Гвоздицкий я подумал – ууу, как много можно с ним сделать, и сделал. Не было бы Любы Полищук, мог бы я развеселить зал, чтобы они так смеялись? Нет, не мог. А если бы не было Романа Карцева? Кто мы были бы все? Да никто.
Если вы меня спрашиваете о профессии режиссера – только Всеволод Мейерхольд воплощенный режиссер. Но эпоха режиссерского театра закончилась. Постановки современных режиссеров я не смотрю, боюсь идти на новое, потому что начну ругать, поэтому лучше не посмотрю, чтобы никого не обидеть. Я смотрю спектакли своих друзей и читаю книги своих друзей, а мои друзья – это Кама Гинкас, Генриетта Яновская, Юрий Погребничко и ныне покойный Петр Фоменко.
Мне повезло, потому что меня никогда не заставляли ставить что-то конкретное, хотя некоторые мои спектакли закрывали, и очень дорогие для меня, такие как концерт Жванецкого в Ленинградском театре комедии имени Акимова. Его закрыл Романов, как главную идеологическую ошибку сезона, а я ставил этот спектакль глазами человека, который любит. Очень тяжелое было время.
– Среди спектаклей, которые вы поставили, есть любимые, или все дороги, как дети?
– Любимый спектакль «Нищий, или Смерть Занда», созданный по черновикам пьесы Юрия Олеши. Он состоялся в 1986 году, если не ошибаюсь. На третьем курсе института я случайно увидел в журнале «Театр» две сцены или даже одну из пьесы Олеши «Нищий, или Смерть Занда», и поставил эту сцену в ГИТИСе, Лёша Бородин играл в ней одну из главных ролей. Помню, только прочитав диалог, я столкнулся со своим Гамлетом. Это моя пьеса, но где она? Первый вариант пьесы Олеша сжег, последующие варианты он писал всю жизнь, переделывал, смещал. Тонны, пуды записей… Двадцать лет я искал эту пьесу, собирал по клочкам и во время поисков познакомился с очень многими людьми, в том числе с Ольгой Густавовной Суок, женой Юрия Карловича Олеши. Она при мне позвонила Виктору Борисовичу Шкловскому, которого я тогда близко не знал и сказала: «Пришел мальчик, просит «Нищий или смерть Занда», дурак или авантюрист», на что он ответил: «Безусловно, не дурак, но возможно авантюрист». И в конце концов в силу разных обстоятельств и благодаря Ирине Озерной, которая тогда работала в фонде Олеши, у меня в руках оказалась эта пьеса. Но я чувствовал, что мне чего-то не хватает, позвонил Озерной и сказал: «Ирочка, где-то должен быть монолог директора театра», а никакого директора театра в записях нет, но я уже создал в своем уме пьесу и мне нужен был этот текст. И она вдруг приносит мне промокашку, на которой рукой Олеши записан монолог директора театра. Вот такая мистика! Поскольку пьесу я составлял из разрозненных записей, она была вариантная, т.е. мы ставили несколько вариантов одних и тех же отношений. Я делал ее вместе с Давидом Боровским и Альфредом Шнитке. Это мой любимейший спектакль, большой, огромный, долгий. Главный спектакль в моей жизни, который мне никогда не забыть.
– Но сначала был «Хармс! Чармс! Шардам! или школа клоунов» по Даниилу Хармсу, который принес театру известность, успех…– Хармс принес мне успех и приносит до сих пор. Как только поставлю Хармса, тут же его снимает телевидение и показывает на юбилей театра. Он моё не достижение даже, он – моя радость. Автор, совпавший со мной светлой стороной своей личности, веселой, изумительной, безумной, стороной, дающей театру право на безумие. Потому что театр должен быть безумен. Нынешнее поколение режиссеров вряд ли создаст такой театр. В театральном мире сейчас ничего не происходит. Нет движения, нет сильной индивидуальности, которая могла бы создать новое театральное мышление, поразить. Я не вижу лидера, который открывает мир заново. Ничего нет, и ничего не будет. Пустота. Кажется, что театр умер.
– Невеселый разговор у нас с вами получился в юбилейный год вашего театра.
– А что может быть веселого? Только то, что мы уцелели и не потеряли своё лицо, несмотря ни на что. Сейчас вот придумали эксперимент, с которым я категорически не согласен, соединять театры. Когда соединили маленькие театры с большими, я это как-то понимал. Но попытка соединить самостоятельный театр «Сфера» с самостоятельнейшим театром «Эрмитаж» – это какая-то интрига, которую мы всем театром сейчас расхлебываем. К тому же затянулся ремонт нашего здания в Каретном ряду. Мы освободили его в 2016 году, но ремонт до сих пор не начали, и, хотя деньги у департамента на наш театр есть, когда начнется стройка не известно. Мне очень хотелось совершить такой последний мой мужской поступок – вернуть здание театру. Но, наверное, это многовато для одной жизни, и я в то обновленное здание вряд ли войду.
– Будем надеяться, что Театр «Эрмитаж» вернется к себе домой и вы первым войдете в обновленное здание.
– Театр – не есть здание, он про что-то... Вот, например, МХАТ про Станиславского и Немировича-Данченко. А этот театр про Станиславского и Немировича, которые там первые шесть лет провели, про Таирова с Коонен, которые поставили первые два спектакля, про Эйзенштейна, поставившего спектакль «Мексиканец» – это всё в этом здании, всё до меня. Я пришел к ним в гости, удачно пришел, и меня впустили.
В этом году на канале «Культура» сняли прекрасный фильм о нашем театре и обо мне, он выйдет в сентябре. Когда вы посмотрите фильм, вы поймете, что это за гавань, куда я стремился, про что этот театр. Ведь театр – это особая история – всё совершенно другое: другая реальность, другие требования ко мне. Необходимый мне мир, в котором я родился и в котором живу. Когда-то я сказал: «Как только перестану быть сам себе интересным, уйду из театра». Но пока мне самому с собой интересно, и я еще поработаю.
