За десять лет в Театре Вахтангова Павел Попов сыграл немало, но роль Пьера Безухова в спектакле «Война и мир» принесла ему популярность. Несомненной удачей стала и главная роль в премьерном спектакле Анатолия Шульева «Солнце Ландау», где Павел знакомит зрителя с выдающимся ученым, физиком, Нобелевским лауреатом Львом Ландау.
– Павел, что вы знали о Льве Ландау?
– Вообще ничего. Обобщено знал, что это советский физик, Нобелевский лауреат, но чем именно он занимался, за что конкретно получил премию, не знал. В процессе работы мы погрузились не только в то, как жил Ландау, но и в ту область квантовой механики, в которой он был гуру. Поэтому я могу сейчас рассказывать о нём очень долго. Он – первый физик-теоретик, вместе со своим другом выпустил десятитомник Ландау-Лившиц – учебник, по которому учатся до сих пор.
– Как сложился образ главного героя?
– Сначала у меня была идея сделать портретное сходство, надеть какой-то парик, потом мы поняли, что это не нужно. Работа осложнялась тем, что существует всего лишь одно короткое видео с Ландау. Во время репетиций у меня вдруг появилась необычная пластика. Если посмотреть мои роли в театре и кино, ничего подобного у меня не было, а тут я почувствовал, что именно такая пластика и нужна для образа. Это было как озарение.
Четыре месяца, пока шёл выпуск спектакля, мы пробовали, предлагали, хотелось на сцене с помощью театральных приёмов соединить науку и философию. Меня сильно тянуло в философию. Мне понравилась идея, что мы лишь всплески в море бытия, не нужно думать, что ты Вселенная, когда ты всего лишь её часть.
– Но ведь публика приходит не на лекцию по философии, а на спектакль. Ставилась ли задача сделать так, чтобы это было понятно зрителю?
– Этим как раз и занимался Толя. Он любит физику, по-моему, он даже хотел стать физиком. Он читал не только то, что связано с самим Ландау, но и то, что было вокруг него.
Толя сокращал, старался сделать материал доступным для понимания каждого зрителя. Он как бы алмаз «облагораживал», делал из него бриллиант. Мой финальный монолог, вначале по длительности в 10 минут, сократился до очень коротких размеров, но стал понятнее. Там даже вставлена фраза Римаса Туминаса, как дань художественному руководителю.
– Наркомпросс послал Ландау за границу учиться и поначалу оплачивал его обучение, потом прекратил, и по инициативе Нильса Бора Рокфеллеровский центр стал выплачивать ему стипендию. Почему спустя три года Ландау возвращается домой?
– Он говорил, что заграница хороша на короткий срок. И, правда, мы имеем опыт людей, уехавших и не состоявшихся там. Люди, которые расцветают на Родине, увядают на чужбине.
– Ну, не скажите, Петр Капица проработал 13 лет в Англии, в Кембридже, получил учёную степень, создал магнитную лабораторию и 8 лет был её директором. Ни о каком увядании не было и речи. В 1934 году он приехал в СССР, а обратно его не выпустили. Так почему же Ландау вернулся?
– Ну, я склонен думать, что им двигали амбиции. Он говорил: «Я возвращаюсь на Родину, буду строить самую лучшую в мире науку, а вы попробуйте угнаться за мной».
– Дау. Звучит, как кличка, а он требовал, чтоб его так называли.
– «Лан» в переводе с французского – «осёл», то есть фамилия Ландау означает осёл Дау. Он говорил, что друзья придумали так сократить фамилию и, что кличка лучше его имени. Если учесть, что в своей стихии он был богом, то бог Дау созвучен с богом солнца Ра, а наш спектакль так и называется «Солнце Ландау».
– Не слишком ли жёстко поступал с ним отец, называя его ничтожеством?
– У любого отца есть некоторые иллюзии, что сын – его продолжение, но это может быть совсем не так. Ведь в отношениях важно понимать интересы сына, даже если они отличаются от твоих. Отец заставляет мальчика заниматься музыкой, может быть, он сам мечтал об этом, а у Льва были совсем другие предпочтения.
– В противовес отцу мама относилась к нему с любовью.
– Мама его любила, хотя он и доставлял ей много хлопот: спорил с учителями, плохо учился. Когда его спрашивали: «Почему ты не учишься, как все?», – он обижался: «Я не хочу, как все!» Мать видела, что он выбивается из общей массы, и сразу поняла, что её сын – гений.
– А ваша мама тоже сразу поняла, что вы станете артистом?
– Вот уж не знаю, но, если учесть, что я с четырёх лет занимаюсь театром, думаю, что нечто подобное она себе представляла. Дело в том, что мама работала во Дворце детского творчества, девать меня было некуда, и она решила, что ребёнка нужно чем-то занять, а поскольку мне было всего 4 года, взять меня смогли только в кружок, где читали стихи. Так что весь год я был пристроен, а лето у меня было всё расписано.
Сначала я был в лагере дневного посещения при маминой работе, потом уезжал к родственникам в деревню Спасск, которая располагалась на правом берегу речки Кермись, затем в летний лагерь на целую смену, и настоящим приключение была поездка к Чёрному морю. Мы с мамой селились в палаточном городке, готовили на костре, причём каждое лето меняли место отдыха, объехав почти всё черноморское побережье. Это впечатление на всю жизнь, я маме за это очень благодарен.
– Рязань вашего детства?
– Ох, вы такой вопрос задаёте. Я не знаю, как описать, мне трудно найти слова, чтобы объяснить, как мне это дорого. Это – моя земля, место, которое, несмотря на то что я его покинул, никогда не покинет меня. Это моя Родина во всех смыслах: корни мои там, счастливое детство, природа. Я никогда не стану москвичом. Вот мой сын – он москвич, а я несмотря на то, что у меня квартира в Москве, я работаю в Москве и в Рязани бываю редко, всё равно рязанец.
– Вы любите сахарные леденцы-петушки?
– Люблю, а почему вы спрашиваете?
– Потому что Рязань – родина сахарных петушков, там даже есть «Музей истории сахарного леденца» на Соборной улице.
– Да что вы, а я и не знал!
– У вас в Рязани есть ещё необычные памятники: свинья-копилка, памятник Шурику и Лидочке у политехнического института, грибы с глазами. Знаете, как появилась поговорка?
– Не знаю, все говорят эту фразу «А у нас в Рязани – грибы с глазами». Может быть, ради шутки поставили этот памятник.
– По одной из версий, появилась она во время монголо-татарского нашествия. Рязанцы не трогали грибы в пограничных лесах, а по срезанным и сбитым грибам определяли продвижение вражеских войск.
– Очень интересная легенда.
– А вы знаете, что ваш театр открывал в 1787 году Державин, и он назывался «Оперный дом»?
– Я не осведомлён. Это какой – театр драмы?
– Тот театр просуществовал 70 лет и был снесен. С ним связана интересная история. Адвокат Плевако приехал в Рязань с репортёром. Вечером они отправились в театр, но по случаю ненастной погоды спектакль был отменён. Плевако заплатил за полный сбор около 500 рублей, и они, сидя на галёрке, кричали «Браво!» Однако самой главной достопримечательностью вашего края является село Константиново, родина Есенина. Вы его поэзию любите?
– Обожаю. Его ранние произведения про природу – я их чувствую. Когда приезжаешь в Константиново, ты попадаешь в атмосферу русской потрясающей природы: березы, холмы, речка… И начинаешь понимать, что он потерял, когда уехал из дома. Есенин сильно рефлексировал оттого, что оторван от родины. Помню, мы там праздновали окончание начальной школы и в честь этого устроили пикник. Вообще мы постоянно туда ездили, читали стихи на фестивалях, посвященных Есенину.
– Чем занимались кроме школы?
– Спортом. Сначала футболом, потом баскетболом. Я даже выступал за сборную города. Я всегда очень серьёзно погружался в то, чем занимался, фанатично относился к тому, за что брался. У меня было желание стать великим спортсменом. Я вот сейчас задумываюсь, что я вкладывал в это понятие – «великий». Думаю, дело не в титулах, которых у известных спортсменов много, а в умении не обращая внимание на поражения, идти дальше.
Вот, например, Майкл Джордан – величайший баскетболист всех времён. После смерти отца взял и отказался играть в баскетбол – ушёл в бейсбольную лигу. Конечно, таких же высот, как в баскетболе он не добился, но выступал на профессиональном уровне. Меня это поразило. Ну, представьте, я бросаю актёрское мастерство и начинаю заниматься квантовой механикой.
– Неправильный пример, потому что квантовую механику в вашем возрасте не освоить. Из физиков можно перейти в лирики, а вот наоборот – я таких случаев не знаю.
– Я считаю, что нет ничего невозможного, было бы желание. Если не кардинально менять род деятельности, скажем – операторское мастерство.
– Бросают профессию в двух случаях: когда человек всего добился и, образно говоря, «упёрся в потолок»; и когда человек ничего не может добиться и уходит в надежде, что в другой профессии ему повезёт больше. У вас какой вариант был?
– Вы знаете, если говорить про баскетбол, то всё-таки у меня не так хорошо получалось. С моим ростом 187 см для этого спорта я маленький и заниматься я стал довольно поздно.
Когда я это понял, решил заняться тем, что мне лучше всего удаётся. Я с четырёх лет выступая на сцене, читал стихи, участвовал в школьных постановках, поэтому и решил попробовать себя в актёрском мастерстве.
– Считали, что здесь вас ждёт успех?
– Амбиции были большие, и я решил, что поступать нужно только в Москве. Сначала пошёл во ВГИК к Михайлову, потому что он любимый актёр сестры моей бабушки, тёти Нины. Я подумал должно сложиться. Начал читать «Ярмарку» Евтушенко, а он меня сразу остановил, даже слушать не стал.
– Интересно, что он думает о вас сейчас?
– Не знаю. Возможно, он про меня и не знает ничего.
– Я так понимаю, вы не пали духом и пошли поступать дальше.
– В ГИТИСе дошёл до конкурса – набирал Андреев, то же самое было в Школе-студии МХАТ – на втором туре был, по-моему, у Хейфеца, а в Щукинском институте меня сразу отправили на этюды, минуя конкурс и все предыдущие туры, так что выбор для меня был очевиден.
– Что же вы такое прочитали?
– В фильме «12» Никиты Михалкова есть монолог актёра, которого играл Михаил Ефремов. Я, прокручивая фильм, весь монолог переписал, выучил и читал его. Попал на курс к Валентине Петровне Николаенко. Это был её первый курс. Она педагог со стажем, но курс никогда не набирала. Мы получили много любви от неё. Она очень строгая, требовательная, после первого курса отчислила 12 человек. Оставшимся страшновато стало.
– Еще серьёзней к занятиям относиться стали?
– Куда уж серьёзней. Представьте, мне 16 лет, я попадаю в театральный институт. Для меня всё круто, я ловлю кайф, мне всё нравится. При таком кураже ты всё время готов работать. Мы ночевали в институте, чтобы порепетировать. Когда у меня начался роман с Леной Полянской, я учёбу немножко забросил, но первые три курса у меня роман был только с институтом.
– Окончив в 2012 году, артистом Театра Вахтангова вы стали только в 2018-м. Это что за временной промежуток?
– Сначала нас приняли в стажёрскую группу. Мы играли в Студии, и потихоньку нас стали занимать в постановках театра. Сергей Яшин ставил у нас выпускной спектакль и всех, кто в нём играл, взял к себе в Театр Гоголя. Спустя два месяца его убрали, поставили Серебренникова. Будучи ещё совсем «зелёными», мы стали свидетелями восстания артистов против нового худрука. Артисты, которых привёл Яшин, говорили, что не может быть этого театра без Яшина.
– Они ушли вслед за ним?
– Они не только не ушли, они сразу стали играть в спектаклях нового худрука. Так я воочию убедился, что фраза «артисты служат любой власти» имеет место быть. Когда ты выпускаешься, у тебя максимализм зашкаливает, ты не понимаешь, как такое возможно, а всё гораздо проще: у всех семьи, их надо кормить, да и артистам хочется играть. Эта ситуация научила меня ещё одному: «Надо всегда следить за тем, что ты говоришь».
– В Театр Вахтангова вас принимал Туминас?
– Не только меня, всех студийцев. Небольшое количество не прижилось, и они сами ушли, а остальных перевели в артисты. Специально мы с Туминасом не беседовали, потому что давно были знакомы. К тому времени, я уже шесть лет играл в его спектакле «Улыбнись нам, господи».
– Вы сыграли в 13-ти спектаклях, и вот наступил ваш звёздный час – постановка «Войны и мира». Как Римас Владимирович предложил участие в ней?
– Он лично ко мне подошёл и спросил, что у меня по съёмкам, свободен ли я. Не задумываясь, я ответил, что готов. Он сказал: «Хорошо, значит вызову тебя». Начались репетиции, сначала мы читали, сидя за столом. У меня было ощущение, что он позовёт меня на Андрея Болконского, а он неожиданно позвал на Пьера Безухова.
– Дело в том, что Андрей Болконский невысокого роста. Это Вячеслав Тихонов был 185 см.
– Внешне я совсем не Пьер, разве что рост, но тем интереснее мне было работать. В МДТ в Санкт-Петербурге есть такой актёр Сергей Курышев. Я взял его характерность, решил, что Пьеру это подойдёт. Я надеваю толщинки, у меня меняется пластика, голос, манеры. У Безухова был некий дефект речи, и я чуть-чуть заикаюсь, хотя Туминас говорил: «Вообще всего этого не надо, он разговаривает, как ты». Но я подумал, что это нужно, всё-таки русская классика. Я обратил внимание, что у Пьера были большие, красные руки. Раздобыл резиновые, объёмные перчатки, надел, пришёл на репетицию, хлопнул ими об стол – все покатились со смеху, на этом мои придумки закончились.
– Римас Владимирович по натуре был человек мягкий, а какой он был в работе?
– Это были два разных режиссёра: на «Улыбнись нам, господи» и на «Войне и мире». На первом спектакле он был яростный, жестко требовал порядка. Он меня даже по имени не называл, обращался ко мне: «Эй, мальчик!» Меня это жутко задевало. Но сейчас я понимаю, что он это специально делал, чтобы я ушёл от своего эго, он меня придавливал. Это был очень важный урок.
А на «Войне и мире» был человек, который делает выводы из своей жизни, карьеры, режиссуры. Он последний раз пытался разгадать загадку чёрной коробки, он сцену так называл. Он уходил от всего, что использовал ранее: от эффектов, дыма, снега и приходил к тому, что если это пожар, то это спичка, если поле боя, то это один солдат. Мне посчастливилось быть свидетелем этой трудной работы. Жаль, что это не повторится никогда.
– О роли Пьера он что-то говорил?
– Он интонационно выстраивал какие-то сцены, но в целом не контролировал, а на выпуске он мне сказал: «Я вас не трогал, теперь слушайте!» И стал править, сделал ряд замечаний.
– Должно ли быть у актёра любопытство к профессии героя?
– Конечно, меня так научили, и я считаю, что это правильно. Ты обязан, в театре уж точно, выяснить, чем занимался твой герой, изучить его биографию, узнать какие у него были события в жизни, проникнуться его характером. Для меня это важно.
– Много времени вы этому уделяете?
– В театре месяца четыре идут репетиции, в кино по-разному. На протяжении этого времени, пока идёт выпуск, мы пробуем, предлагаем. Когда ставится русская классика, нужно типажу соответствовать. Чем больше времени ты отдаёшь на создание персонажа, тем легче его потом играть.
– За один год вы сыграли в двух сериалах: «Столыпин» и «Золотое дно». И там, и там – отрицательные герои. В «Столыпине» он внешне спокоен, а в «Золотом дне» – взрывной, неуправляемый. Они такие разные.
– Мне как раз кажется, что они похожи. Михаил Соколов из «Столыпина» – это история унижения. Он хотел убить Столыпина, но струсил, а Пётр Аркадьевич его видел и запомнил. Спустя время Соколов хочет отомстить за своё унижение, доказать, что он не трус, но чужими руками.
Дима Градов, из «Золотого дна» – это история недолюбленного ребёнка. Он не очень силён в бизнесе, но пытается доказать, что всё может. Стремится получить одобрение отца, а когда тот умирает, понимает, что уже никогда этого не дождётся. Для обоих их существование – трагедия.
– А почему так сложилось, что в кино, кроме роли в «Серебряном волке», у вас все герои отрицательные?
– Я задавался этим вопросом и не нашёл ответа. Моя жена, актриса Лена Полянская, сказала, что возможно в кино больше играет роль фактура, а в театре – внутренняя составляющая. В кино у меня были сплошь отрицательные роли, и Фёдор Сергеевич Бондарчук, снимая картину «Актрисы», тоже брал меня как отрицательного мерзкого крысёныша. Все эти персонажи разные, у них у всех свои проблемы, но они все не очень приятные.
Сейчас Стас Иванов пригласил меня на роль в «Высоком сезоне». Это первый режиссёр в кино, который во мне разглядел простого парня. Съёмки были во Вьетнаме, мы объездили почти всю страну. Со мной там много чего приключилось. Меня укусила обезьяна, мне делали прививки, за два дня до съёмок я упал с мопеда, весь ободрался и потом ходил в зелёнке. Поскольку мой герой занимался кайтсёрфингом, то травмы могли иметь место, но, когда у меня всё зажило, меня всё равно мазали зелёнкой, потому что были стыковые сцены. В Москву я возвращался, чтобы играть спектакли.
– Помните, герой Баталова в фильме «Москва слезам не верит» говорит: «Люблю свою работу, потому что, когда я туда прихожу, там начинает крутиться то, что без меня не крутилось». А вы, когда приходите в свой театр, там что-то начинает меняться?
– Эта фраза мне очень нравится, и именно поэтому я занимаюсь этой профессией. Может быть, я испытываю некоторые иллюзии, но мне хочется верить, что, когда я прихожу в театр, там действительно что-то немножко меняется.
– Очень болезненная вещь для артистов – пробы. Вы как к ним относитесь?
– Для того, чтобы хорошо пробоваться, ты должен быть подготовлен. Мы, конечно, артисты театра и кино, но наша педагогика, вся система, которая преподаётся веками, заточена на способы существования на сцене. Мы это впитываем, и это у нас в крови, а законы кино нам никто не преподаёт.
– Может быть потому, что в театре проб не бывает, назначают актёра и не меняют его на другого.
– В отношении проб существует несколько правил: нужно знать не только свой текст, но и всю партитуру в целом, прочитать всё, что тебе прислали, чтобы ты мог от чего-то оттолкнуться. Знание текста даёт тебе свободу в кадре. Я люблю пробы. Это такой момент творчества, когда ты можешь что-то предложить, попробовать сыграть и так, и сяк.
– Хорошо, вы выучили текст, предложили разные варианты и слышите: «Спасибо! Вам позвонят». А дальше – тишина. Не обидно?
– Нет, а что мне делать, страдать: «Ой, меня не взяли!»
– Многие страдают.
– Какой смысл? Я не переживаю по этому поводу, отношусь к этому философски.
– Вы что же, вот так по щелчку можете выключить эмоции?
– Не надо их включать. Значит это не твоё, не надо тебе там быть. Ну не приходишься ты ко двору. Лучше быть там, где ты действительно нужен. Нужно сделать вывод из этого и двигаться дальше.
– В прошлом году вы получили роль отца, и, я так понимаю, это и есть ваша самая любимая роль на всю жизнь.
– Безусловно. Это огромное количество чувств: от растерянности, страха, переживаний за маленького человечка до абсолютного счастья от его улыбки, первого зубика, первого шага, от того, что он поел хорошо, поспал, тихо посапывая. У меня всё капитально поменялось. Хотя мы и не спим ночами, я не знаю, как описать это чудо, которое случилось в моей жизни. Сейчас у меня большая занятость, и моя жена постоянно с Тимохой. Я понимаю, как ей трудно. Несмотря на то, что он ещё маленький, у меня уже масса вопросов: как быть хорошими родителями, чтобы он нам доверял, как объяснить ему сложности нашего мира, с которыми он столкнётся. В общем, это огромное счастье, значительная ответственность и колоссальный труд.
– Я всем актёрам Театра Вахтангова задаю этот вопрос – вахтанговский актёр он какой?
– Вахтанговский актёр – современный, театральный, праздничный, он владеет всей палитрой красок актёрского мастерства.
– Павел, что вы знали о Льве Ландау?
– Вообще ничего. Обобщено знал, что это советский физик, Нобелевский лауреат, но чем именно он занимался, за что конкретно получил премию, не знал. В процессе работы мы погрузились не только в то, как жил Ландау, но и в ту область квантовой механики, в которой он был гуру. Поэтому я могу сейчас рассказывать о нём очень долго. Он – первый физик-теоретик, вместе со своим другом выпустил десятитомник Ландау-Лившиц – учебник, по которому учатся до сих пор.
– Как сложился образ главного героя?
– Сначала у меня была идея сделать портретное сходство, надеть какой-то парик, потом мы поняли, что это не нужно. Работа осложнялась тем, что существует всего лишь одно короткое видео с Ландау. Во время репетиций у меня вдруг появилась необычная пластика. Если посмотреть мои роли в театре и кино, ничего подобного у меня не было, а тут я почувствовал, что именно такая пластика и нужна для образа. Это было как озарение.
Четыре месяца, пока шёл выпуск спектакля, мы пробовали, предлагали, хотелось на сцене с помощью театральных приёмов соединить науку и философию. Меня сильно тянуло в философию. Мне понравилась идея, что мы лишь всплески в море бытия, не нужно думать, что ты Вселенная, когда ты всего лишь её часть.
– Но ведь публика приходит не на лекцию по философии, а на спектакль. Ставилась ли задача сделать так, чтобы это было понятно зрителю?
– Этим как раз и занимался Толя. Он любит физику, по-моему, он даже хотел стать физиком. Он читал не только то, что связано с самим Ландау, но и то, что было вокруг него.
Толя сокращал, старался сделать материал доступным для понимания каждого зрителя. Он как бы алмаз «облагораживал», делал из него бриллиант. Мой финальный монолог, вначале по длительности в 10 минут, сократился до очень коротких размеров, но стал понятнее. Там даже вставлена фраза Римаса Туминаса, как дань художественному руководителю.
– Наркомпросс послал Ландау за границу учиться и поначалу оплачивал его обучение, потом прекратил, и по инициативе Нильса Бора Рокфеллеровский центр стал выплачивать ему стипендию. Почему спустя три года Ландау возвращается домой?
– Он говорил, что заграница хороша на короткий срок. И, правда, мы имеем опыт людей, уехавших и не состоявшихся там. Люди, которые расцветают на Родине, увядают на чужбине.
– Ну, не скажите, Петр Капица проработал 13 лет в Англии, в Кембридже, получил учёную степень, создал магнитную лабораторию и 8 лет был её директором. Ни о каком увядании не было и речи. В 1934 году он приехал в СССР, а обратно его не выпустили. Так почему же Ландау вернулся?
– Ну, я склонен думать, что им двигали амбиции. Он говорил: «Я возвращаюсь на Родину, буду строить самую лучшую в мире науку, а вы попробуйте угнаться за мной».
– Дау. Звучит, как кличка, а он требовал, чтоб его так называли.
– «Лан» в переводе с французского – «осёл», то есть фамилия Ландау означает осёл Дау. Он говорил, что друзья придумали так сократить фамилию и, что кличка лучше его имени. Если учесть, что в своей стихии он был богом, то бог Дау созвучен с богом солнца Ра, а наш спектакль так и называется «Солнце Ландау».
– Не слишком ли жёстко поступал с ним отец, называя его ничтожеством?
– У любого отца есть некоторые иллюзии, что сын – его продолжение, но это может быть совсем не так. Ведь в отношениях важно понимать интересы сына, даже если они отличаются от твоих. Отец заставляет мальчика заниматься музыкой, может быть, он сам мечтал об этом, а у Льва были совсем другие предпочтения.
– В противовес отцу мама относилась к нему с любовью.
– Мама его любила, хотя он и доставлял ей много хлопот: спорил с учителями, плохо учился. Когда его спрашивали: «Почему ты не учишься, как все?», – он обижался: «Я не хочу, как все!» Мать видела, что он выбивается из общей массы, и сразу поняла, что её сын – гений.
– А ваша мама тоже сразу поняла, что вы станете артистом?
– Вот уж не знаю, но, если учесть, что я с четырёх лет занимаюсь театром, думаю, что нечто подобное она себе представляла. Дело в том, что мама работала во Дворце детского творчества, девать меня было некуда, и она решила, что ребёнка нужно чем-то занять, а поскольку мне было всего 4 года, взять меня смогли только в кружок, где читали стихи. Так что весь год я был пристроен, а лето у меня было всё расписано.
Сначала я был в лагере дневного посещения при маминой работе, потом уезжал к родственникам в деревню Спасск, которая располагалась на правом берегу речки Кермись, затем в летний лагерь на целую смену, и настоящим приключение была поездка к Чёрному морю. Мы с мамой селились в палаточном городке, готовили на костре, причём каждое лето меняли место отдыха, объехав почти всё черноморское побережье. Это впечатление на всю жизнь, я маме за это очень благодарен.
– Рязань вашего детства?
– Ох, вы такой вопрос задаёте. Я не знаю, как описать, мне трудно найти слова, чтобы объяснить, как мне это дорого. Это – моя земля, место, которое, несмотря на то что я его покинул, никогда не покинет меня. Это моя Родина во всех смыслах: корни мои там, счастливое детство, природа. Я никогда не стану москвичом. Вот мой сын – он москвич, а я несмотря на то, что у меня квартира в Москве, я работаю в Москве и в Рязани бываю редко, всё равно рязанец.
– Вы любите сахарные леденцы-петушки?
– Люблю, а почему вы спрашиваете?
– Потому что Рязань – родина сахарных петушков, там даже есть «Музей истории сахарного леденца» на Соборной улице.
– Да что вы, а я и не знал!
– У вас в Рязани есть ещё необычные памятники: свинья-копилка, памятник Шурику и Лидочке у политехнического института, грибы с глазами. Знаете, как появилась поговорка?
– Не знаю, все говорят эту фразу «А у нас в Рязани – грибы с глазами». Может быть, ради шутки поставили этот памятник.
– По одной из версий, появилась она во время монголо-татарского нашествия. Рязанцы не трогали грибы в пограничных лесах, а по срезанным и сбитым грибам определяли продвижение вражеских войск.
– Очень интересная легенда.
– А вы знаете, что ваш театр открывал в 1787 году Державин, и он назывался «Оперный дом»?
– Я не осведомлён. Это какой – театр драмы?
– Тот театр просуществовал 70 лет и был снесен. С ним связана интересная история. Адвокат Плевако приехал в Рязань с репортёром. Вечером они отправились в театр, но по случаю ненастной погоды спектакль был отменён. Плевако заплатил за полный сбор около 500 рублей, и они, сидя на галёрке, кричали «Браво!» Однако самой главной достопримечательностью вашего края является село Константиново, родина Есенина. Вы его поэзию любите?
– Обожаю. Его ранние произведения про природу – я их чувствую. Когда приезжаешь в Константиново, ты попадаешь в атмосферу русской потрясающей природы: березы, холмы, речка… И начинаешь понимать, что он потерял, когда уехал из дома. Есенин сильно рефлексировал оттого, что оторван от родины. Помню, мы там праздновали окончание начальной школы и в честь этого устроили пикник. Вообще мы постоянно туда ездили, читали стихи на фестивалях, посвященных Есенину.
– Чем занимались кроме школы?
– Спортом. Сначала футболом, потом баскетболом. Я даже выступал за сборную города. Я всегда очень серьёзно погружался в то, чем занимался, фанатично относился к тому, за что брался. У меня было желание стать великим спортсменом. Я вот сейчас задумываюсь, что я вкладывал в это понятие – «великий». Думаю, дело не в титулах, которых у известных спортсменов много, а в умении не обращая внимание на поражения, идти дальше.
Вот, например, Майкл Джордан – величайший баскетболист всех времён. После смерти отца взял и отказался играть в баскетбол – ушёл в бейсбольную лигу. Конечно, таких же высот, как в баскетболе он не добился, но выступал на профессиональном уровне. Меня это поразило. Ну, представьте, я бросаю актёрское мастерство и начинаю заниматься квантовой механикой.
– Неправильный пример, потому что квантовую механику в вашем возрасте не освоить. Из физиков можно перейти в лирики, а вот наоборот – я таких случаев не знаю.
– Я считаю, что нет ничего невозможного, было бы желание. Если не кардинально менять род деятельности, скажем – операторское мастерство.
– Бросают профессию в двух случаях: когда человек всего добился и, образно говоря, «упёрся в потолок»; и когда человек ничего не может добиться и уходит в надежде, что в другой профессии ему повезёт больше. У вас какой вариант был?
– Вы знаете, если говорить про баскетбол, то всё-таки у меня не так хорошо получалось. С моим ростом 187 см для этого спорта я маленький и заниматься я стал довольно поздно.
Когда я это понял, решил заняться тем, что мне лучше всего удаётся. Я с четырёх лет выступая на сцене, читал стихи, участвовал в школьных постановках, поэтому и решил попробовать себя в актёрском мастерстве.
– Считали, что здесь вас ждёт успех?
– Амбиции были большие, и я решил, что поступать нужно только в Москве. Сначала пошёл во ВГИК к Михайлову, потому что он любимый актёр сестры моей бабушки, тёти Нины. Я подумал должно сложиться. Начал читать «Ярмарку» Евтушенко, а он меня сразу остановил, даже слушать не стал.
– Интересно, что он думает о вас сейчас?
– Не знаю. Возможно, он про меня и не знает ничего.
– Я так понимаю, вы не пали духом и пошли поступать дальше.
– В ГИТИСе дошёл до конкурса – набирал Андреев, то же самое было в Школе-студии МХАТ – на втором туре был, по-моему, у Хейфеца, а в Щукинском институте меня сразу отправили на этюды, минуя конкурс и все предыдущие туры, так что выбор для меня был очевиден.
– Что же вы такое прочитали?
– В фильме «12» Никиты Михалкова есть монолог актёра, которого играл Михаил Ефремов. Я, прокручивая фильм, весь монолог переписал, выучил и читал его. Попал на курс к Валентине Петровне Николаенко. Это был её первый курс. Она педагог со стажем, но курс никогда не набирала. Мы получили много любви от неё. Она очень строгая, требовательная, после первого курса отчислила 12 человек. Оставшимся страшновато стало.
– Еще серьёзней к занятиям относиться стали?
– Куда уж серьёзней. Представьте, мне 16 лет, я попадаю в театральный институт. Для меня всё круто, я ловлю кайф, мне всё нравится. При таком кураже ты всё время готов работать. Мы ночевали в институте, чтобы порепетировать. Когда у меня начался роман с Леной Полянской, я учёбу немножко забросил, но первые три курса у меня роман был только с институтом.
– Окончив в 2012 году, артистом Театра Вахтангова вы стали только в 2018-м. Это что за временной промежуток?
– Сначала нас приняли в стажёрскую группу. Мы играли в Студии, и потихоньку нас стали занимать в постановках театра. Сергей Яшин ставил у нас выпускной спектакль и всех, кто в нём играл, взял к себе в Театр Гоголя. Спустя два месяца его убрали, поставили Серебренникова. Будучи ещё совсем «зелёными», мы стали свидетелями восстания артистов против нового худрука. Артисты, которых привёл Яшин, говорили, что не может быть этого театра без Яшина.
– Они ушли вслед за ним?
– Они не только не ушли, они сразу стали играть в спектаклях нового худрука. Так я воочию убедился, что фраза «артисты служат любой власти» имеет место быть. Когда ты выпускаешься, у тебя максимализм зашкаливает, ты не понимаешь, как такое возможно, а всё гораздо проще: у всех семьи, их надо кормить, да и артистам хочется играть. Эта ситуация научила меня ещё одному: «Надо всегда следить за тем, что ты говоришь».
– В Театр Вахтангова вас принимал Туминас?
– Не только меня, всех студийцев. Небольшое количество не прижилось, и они сами ушли, а остальных перевели в артисты. Специально мы с Туминасом не беседовали, потому что давно были знакомы. К тому времени, я уже шесть лет играл в его спектакле «Улыбнись нам, господи».
– Вы сыграли в 13-ти спектаклях, и вот наступил ваш звёздный час – постановка «Войны и мира». Как Римас Владимирович предложил участие в ней?
– Он лично ко мне подошёл и спросил, что у меня по съёмкам, свободен ли я. Не задумываясь, я ответил, что готов. Он сказал: «Хорошо, значит вызову тебя». Начались репетиции, сначала мы читали, сидя за столом. У меня было ощущение, что он позовёт меня на Андрея Болконского, а он неожиданно позвал на Пьера Безухова.
– Дело в том, что Андрей Болконский невысокого роста. Это Вячеслав Тихонов был 185 см.
– Внешне я совсем не Пьер, разве что рост, но тем интереснее мне было работать. В МДТ в Санкт-Петербурге есть такой актёр Сергей Курышев. Я взял его характерность, решил, что Пьеру это подойдёт. Я надеваю толщинки, у меня меняется пластика, голос, манеры. У Безухова был некий дефект речи, и я чуть-чуть заикаюсь, хотя Туминас говорил: «Вообще всего этого не надо, он разговаривает, как ты». Но я подумал, что это нужно, всё-таки русская классика. Я обратил внимание, что у Пьера были большие, красные руки. Раздобыл резиновые, объёмные перчатки, надел, пришёл на репетицию, хлопнул ими об стол – все покатились со смеху, на этом мои придумки закончились.
– Римас Владимирович по натуре был человек мягкий, а какой он был в работе?
– Это были два разных режиссёра: на «Улыбнись нам, господи» и на «Войне и мире». На первом спектакле он был яростный, жестко требовал порядка. Он меня даже по имени не называл, обращался ко мне: «Эй, мальчик!» Меня это жутко задевало. Но сейчас я понимаю, что он это специально делал, чтобы я ушёл от своего эго, он меня придавливал. Это был очень важный урок.
А на «Войне и мире» был человек, который делает выводы из своей жизни, карьеры, режиссуры. Он последний раз пытался разгадать загадку чёрной коробки, он сцену так называл. Он уходил от всего, что использовал ранее: от эффектов, дыма, снега и приходил к тому, что если это пожар, то это спичка, если поле боя, то это один солдат. Мне посчастливилось быть свидетелем этой трудной работы. Жаль, что это не повторится никогда.
– О роли Пьера он что-то говорил?
– Он интонационно выстраивал какие-то сцены, но в целом не контролировал, а на выпуске он мне сказал: «Я вас не трогал, теперь слушайте!» И стал править, сделал ряд замечаний.
– Должно ли быть у актёра любопытство к профессии героя?
– Конечно, меня так научили, и я считаю, что это правильно. Ты обязан, в театре уж точно, выяснить, чем занимался твой герой, изучить его биографию, узнать какие у него были события в жизни, проникнуться его характером. Для меня это важно.
– Много времени вы этому уделяете?
– В театре месяца четыре идут репетиции, в кино по-разному. На протяжении этого времени, пока идёт выпуск, мы пробуем, предлагаем. Когда ставится русская классика, нужно типажу соответствовать. Чем больше времени ты отдаёшь на создание персонажа, тем легче его потом играть.
– За один год вы сыграли в двух сериалах: «Столыпин» и «Золотое дно». И там, и там – отрицательные герои. В «Столыпине» он внешне спокоен, а в «Золотом дне» – взрывной, неуправляемый. Они такие разные.
– Мне как раз кажется, что они похожи. Михаил Соколов из «Столыпина» – это история унижения. Он хотел убить Столыпина, но струсил, а Пётр Аркадьевич его видел и запомнил. Спустя время Соколов хочет отомстить за своё унижение, доказать, что он не трус, но чужими руками.
Дима Градов, из «Золотого дна» – это история недолюбленного ребёнка. Он не очень силён в бизнесе, но пытается доказать, что всё может. Стремится получить одобрение отца, а когда тот умирает, понимает, что уже никогда этого не дождётся. Для обоих их существование – трагедия.
– А почему так сложилось, что в кино, кроме роли в «Серебряном волке», у вас все герои отрицательные?
– Я задавался этим вопросом и не нашёл ответа. Моя жена, актриса Лена Полянская, сказала, что возможно в кино больше играет роль фактура, а в театре – внутренняя составляющая. В кино у меня были сплошь отрицательные роли, и Фёдор Сергеевич Бондарчук, снимая картину «Актрисы», тоже брал меня как отрицательного мерзкого крысёныша. Все эти персонажи разные, у них у всех свои проблемы, но они все не очень приятные.
Сейчас Стас Иванов пригласил меня на роль в «Высоком сезоне». Это первый режиссёр в кино, который во мне разглядел простого парня. Съёмки были во Вьетнаме, мы объездили почти всю страну. Со мной там много чего приключилось. Меня укусила обезьяна, мне делали прививки, за два дня до съёмок я упал с мопеда, весь ободрался и потом ходил в зелёнке. Поскольку мой герой занимался кайтсёрфингом, то травмы могли иметь место, но, когда у меня всё зажило, меня всё равно мазали зелёнкой, потому что были стыковые сцены. В Москву я возвращался, чтобы играть спектакли.
– Помните, герой Баталова в фильме «Москва слезам не верит» говорит: «Люблю свою работу, потому что, когда я туда прихожу, там начинает крутиться то, что без меня не крутилось». А вы, когда приходите в свой театр, там что-то начинает меняться?
– Эта фраза мне очень нравится, и именно поэтому я занимаюсь этой профессией. Может быть, я испытываю некоторые иллюзии, но мне хочется верить, что, когда я прихожу в театр, там действительно что-то немножко меняется.
– Очень болезненная вещь для артистов – пробы. Вы как к ним относитесь?
– Для того, чтобы хорошо пробоваться, ты должен быть подготовлен. Мы, конечно, артисты театра и кино, но наша педагогика, вся система, которая преподаётся веками, заточена на способы существования на сцене. Мы это впитываем, и это у нас в крови, а законы кино нам никто не преподаёт.
– Может быть потому, что в театре проб не бывает, назначают актёра и не меняют его на другого.
– В отношении проб существует несколько правил: нужно знать не только свой текст, но и всю партитуру в целом, прочитать всё, что тебе прислали, чтобы ты мог от чего-то оттолкнуться. Знание текста даёт тебе свободу в кадре. Я люблю пробы. Это такой момент творчества, когда ты можешь что-то предложить, попробовать сыграть и так, и сяк.
– Хорошо, вы выучили текст, предложили разные варианты и слышите: «Спасибо! Вам позвонят». А дальше – тишина. Не обидно?
– Нет, а что мне делать, страдать: «Ой, меня не взяли!»
– Многие страдают.
– Какой смысл? Я не переживаю по этому поводу, отношусь к этому философски.
– Вы что же, вот так по щелчку можете выключить эмоции?
– Не надо их включать. Значит это не твоё, не надо тебе там быть. Ну не приходишься ты ко двору. Лучше быть там, где ты действительно нужен. Нужно сделать вывод из этого и двигаться дальше.
– В прошлом году вы получили роль отца, и, я так понимаю, это и есть ваша самая любимая роль на всю жизнь.
– Безусловно. Это огромное количество чувств: от растерянности, страха, переживаний за маленького человечка до абсолютного счастья от его улыбки, первого зубика, первого шага, от того, что он поел хорошо, поспал, тихо посапывая. У меня всё капитально поменялось. Хотя мы и не спим ночами, я не знаю, как описать это чудо, которое случилось в моей жизни. Сейчас у меня большая занятость, и моя жена постоянно с Тимохой. Я понимаю, как ей трудно. Несмотря на то, что он ещё маленький, у меня уже масса вопросов: как быть хорошими родителями, чтобы он нам доверял, как объяснить ему сложности нашего мира, с которыми он столкнётся. В общем, это огромное счастье, значительная ответственность и колоссальный труд.
– Я всем актёрам Театра Вахтангова задаю этот вопрос – вахтанговский актёр он какой?
– Вахтанговский актёр – современный, театральный, праздничный, он владеет всей палитрой красок актёрского мастерства.
