«Мистическое путешествие» – так Филипп Гуревич обозначил жанр спектакля «Ленинградские сказки» в РАМТе. Пять книг Юлии Яковлевой о детях, взросление которых пришлось на время катастрофических потерь, он уместил в три акта: «Блокада», «Эвакуация», «Победа».
Первый – криповый, похожий на хоррор, второй – эпично-поэтичный, по словам самого режиссера, а третий – совсем не победный, скорее, траурный, но способный убедить, что «иногда любовь побеждает».
Почти четыре часа эту «формулу» выводят Таня, Шурка и Бобка (Татьяна Матюхова, Владимир Зомерфельд и Алексей Бобров) – их родители стали жертвами репрессий, бесследно исчезли в конце 1930-х, а детям предстоит пройти через голод в блокадном Ленинграде, потерять друг друга в эвакуации, а потом, после войны, объединиться и переиграть фатум, точнее – одноглазого Одина, властелина Страны игрушек. «Не я решаю, кто и когда умрёт. Этим и вправду занимается смерть. Я в её дела не вмешиваюсь. Просто констатирую факты», – говорит он Тане, объясняет, что хочет порядка, а нарушают его как раз дети, которые пересекают границу между миром живых и миром мертвых, приходят вслед за мишками и куклами, «шаркают» здесь своими маленькими ножками в поисках пап и мам. Эта страна прячется за плюшевым занавесом и похожа на Зачарованный лес (художники Анна Агафонова и Антон Трошин). Если переход совершает взрослый, назад он уже не возвращается, а если ребенок, то есть шанс договориться.
Один в «мистическом комиксе» РАМТа раздвоился на мужскую и женскую сущность: Алексей Блохин и Татьяна Курьянова, хоть и разменяли седьмой десяток, носят детские очки с заклеенным стеклом, шорты и сандалики, а еще – любят лопать конфеты, развернув фантик с именем, фамилией, возрастом, даже адресом обреченных людей. Конфета съедена – и жизни конец.
Проводником в потустороннюю реальность становится плюшевый мишка, только здесь, в «лесу», он вырастает и выглядит, совсем как взрослый. И ведет себя соответственно: чтобы спасти от смерти замерзающих, угасающих детей, жертвует собой – сначала отрывает и отдает свой пластмассовый глаз, как разменную монету для Одина, а потом прыгает в печку, где почти погас огонь. Он уже много раз навсегда расставался со своими и, как маленький Бобка, «устал любить заново».
Способность жертвовать ради другого тем, что, кажется, нельзя отдать – как собственный глаз – проявит и мальчик Шурка, самый упёртый из троих. «Я злюсь, что люди сейчас могут быть счастливыми», – твердит он после Победы, посреди пустой, чернильно-чёрной сцены, где одиноко стоит голое, облетевшее от длительных «заморозков» в душах мировое древо, ось мироздания. Сдаваться, мириться с потерей сестры он не намерен, поэтому делает рывок за пределы, положенные человеку, чтобы её вернуть.
Двоемирие «Ленинградских сказок» – это попытка детского сознания адаптироваться к своему и чужому горю, трансформировать «оскалившуюся» реальность в фантасмагорию и вместить в себя то, что, кажется, нельзя вместить; попытка преодолеть свой страх и действовать, раздвигая границы возможного. Оставшись один на один со смертью и с уполномоченным представителем мирового зла – как видится им Один – дети проходят инициацию, стремительно взрослеют (хотя, «пока никто не видит, можно побыть и маленьким, чуть-чуть»). Причем это по большей части визуальная история, смонтированная из ассоциаций, – слова здесь «теряют силу» и уступают место картинкам, как в комиксах, – эмоционально цепким, ёмким и резким образам, заполняющим пробелы, умолчания в «пунктирной» инсценировке Марии Малухиной.
Люди с лицами-камнями стоят в очереди за пустотой вместо хлеба, держатся друг за друга, как слепые. Пара в белом – похожая на парковую скульптуру советского образца – отправляется то ли на парад, то ли на битву (и Шурка машет им, как родителям, самым лучшим на свете), а возвращаются эти «небожители» разлинованными кровью. Девушки из санитарного поезда – в гимнастерках и балетных пачках, в берцах и белых колготках – ходят строем, держась за длинный командирский ремень, мечтают, как школьницы, о танцах, но размазывают по лицу красную помаду – обстрел беззвучно и одномоментно отменяет всех. Один в рыцарских латах играет с Таней в шахматы, как Смерть в фильме Бергмана «Седьмая печать», – ставит шах и мат: тифозная горячка бьет, как разряды тока. Уже после войны немая девочка-сиротка Сара (Антонина Писарева) никак не может заговорить (потому что помнит: каждое слово – как желтая звездочка) и извлекает из себя звуки, только проводя смычком по горлу.
Отстранение, на которое Филипп Гуревич сделал ставку (оно, кстати, есть и в музыке, в каверах поп-хитов, звучащих на контрапункте), принцип магического реализма и масочное существование актеров помогает рассказать о прошлых и страшных испытаниях страны без пафоса, без нажима, с безопасной дистанции – но броско, эффектно и так, что до боли сжимается сердечная мышца. Хотя интимность, камерность переживаний здесь тоже есть – и генерирует их Нелли Уварова. Её героиня Луша укутала материнским теплом Шурку с Бобкой, как безразмерным жилетом крупной вязки. Уже «большие» мальчики кладут головы на её ладони и, прикрыв глаза, на минутку возвращаются к утраченному чувству безмятежности… Своего крошечного Вальку она потеряла (как ни обмирала над ним, как ни прислушивалась – дышит-не дышит). Но веру в то, что вернет домой Вальку большого, сначала пропавшего без вести, потом – в лагерях за «дезертирство», она не утратила. Эта вера – упрямая, неистребимая, вопреки всему – еще одна «формула», которую выводит спектакль. Даже в самые темные времена она помогает примириться с реальностью, хотя бы чуть-чуть.
Первый – криповый, похожий на хоррор, второй – эпично-поэтичный, по словам самого режиссера, а третий – совсем не победный, скорее, траурный, но способный убедить, что «иногда любовь побеждает».
Почти четыре часа эту «формулу» выводят Таня, Шурка и Бобка (Татьяна Матюхова, Владимир Зомерфельд и Алексей Бобров) – их родители стали жертвами репрессий, бесследно исчезли в конце 1930-х, а детям предстоит пройти через голод в блокадном Ленинграде, потерять друг друга в эвакуации, а потом, после войны, объединиться и переиграть фатум, точнее – одноглазого Одина, властелина Страны игрушек. «Не я решаю, кто и когда умрёт. Этим и вправду занимается смерть. Я в её дела не вмешиваюсь. Просто констатирую факты», – говорит он Тане, объясняет, что хочет порядка, а нарушают его как раз дети, которые пересекают границу между миром живых и миром мертвых, приходят вслед за мишками и куклами, «шаркают» здесь своими маленькими ножками в поисках пап и мам. Эта страна прячется за плюшевым занавесом и похожа на Зачарованный лес (художники Анна Агафонова и Антон Трошин). Если переход совершает взрослый, назад он уже не возвращается, а если ребенок, то есть шанс договориться.
Один в «мистическом комиксе» РАМТа раздвоился на мужскую и женскую сущность: Алексей Блохин и Татьяна Курьянова, хоть и разменяли седьмой десяток, носят детские очки с заклеенным стеклом, шорты и сандалики, а еще – любят лопать конфеты, развернув фантик с именем, фамилией, возрастом, даже адресом обреченных людей. Конфета съедена – и жизни конец.
Проводником в потустороннюю реальность становится плюшевый мишка, только здесь, в «лесу», он вырастает и выглядит, совсем как взрослый. И ведет себя соответственно: чтобы спасти от смерти замерзающих, угасающих детей, жертвует собой – сначала отрывает и отдает свой пластмассовый глаз, как разменную монету для Одина, а потом прыгает в печку, где почти погас огонь. Он уже много раз навсегда расставался со своими и, как маленький Бобка, «устал любить заново».Способность жертвовать ради другого тем, что, кажется, нельзя отдать – как собственный глаз – проявит и мальчик Шурка, самый упёртый из троих. «Я злюсь, что люди сейчас могут быть счастливыми», – твердит он после Победы, посреди пустой, чернильно-чёрной сцены, где одиноко стоит голое, облетевшее от длительных «заморозков» в душах мировое древо, ось мироздания. Сдаваться, мириться с потерей сестры он не намерен, поэтому делает рывок за пределы, положенные человеку, чтобы её вернуть.
Эта упёртость, неуспокоенность, эта неистовость желания собрать то, что распалось из-за войны, собрать свою семью, как разбитый сервиз, даже одноглазому Одину видится как преимущество нового поколения – чем больше таких мальчиков выживет, тем больше шансов у человечества.
Двоемирие «Ленинградских сказок» – это попытка детского сознания адаптироваться к своему и чужому горю, трансформировать «оскалившуюся» реальность в фантасмагорию и вместить в себя то, что, кажется, нельзя вместить; попытка преодолеть свой страх и действовать, раздвигая границы возможного. Оставшись один на один со смертью и с уполномоченным представителем мирового зла – как видится им Один – дети проходят инициацию, стремительно взрослеют (хотя, «пока никто не видит, можно побыть и маленьким, чуть-чуть»). Причем это по большей части визуальная история, смонтированная из ассоциаций, – слова здесь «теряют силу» и уступают место картинкам, как в комиксах, – эмоционально цепким, ёмким и резким образам, заполняющим пробелы, умолчания в «пунктирной» инсценировке Марии Малухиной. Люди с лицами-камнями стоят в очереди за пустотой вместо хлеба, держатся друг за друга, как слепые. Пара в белом – похожая на парковую скульптуру советского образца – отправляется то ли на парад, то ли на битву (и Шурка машет им, как родителям, самым лучшим на свете), а возвращаются эти «небожители» разлинованными кровью. Девушки из санитарного поезда – в гимнастерках и балетных пачках, в берцах и белых колготках – ходят строем, держась за длинный командирский ремень, мечтают, как школьницы, о танцах, но размазывают по лицу красную помаду – обстрел беззвучно и одномоментно отменяет всех. Один в рыцарских латах играет с Таней в шахматы, как Смерть в фильме Бергмана «Седьмая печать», – ставит шах и мат: тифозная горячка бьет, как разряды тока. Уже после войны немая девочка-сиротка Сара (Антонина Писарева) никак не может заговорить (потому что помнит: каждое слово – как желтая звездочка) и извлекает из себя звуки, только проводя смычком по горлу.
Отстранение, на которое Филипп Гуревич сделал ставку (оно, кстати, есть и в музыке, в каверах поп-хитов, звучащих на контрапункте), принцип магического реализма и масочное существование актеров помогает рассказать о прошлых и страшных испытаниях страны без пафоса, без нажима, с безопасной дистанции – но броско, эффектно и так, что до боли сжимается сердечная мышца. Хотя интимность, камерность переживаний здесь тоже есть – и генерирует их Нелли Уварова. Её героиня Луша укутала материнским теплом Шурку с Бобкой, как безразмерным жилетом крупной вязки. Уже «большие» мальчики кладут головы на её ладони и, прикрыв глаза, на минутку возвращаются к утраченному чувству безмятежности… Своего крошечного Вальку она потеряла (как ни обмирала над ним, как ни прислушивалась – дышит-не дышит). Но веру в то, что вернет домой Вальку большого, сначала пропавшего без вести, потом – в лагерях за «дезертирство», она не утратила. Эта вера – упрямая, неистребимая, вопреки всему – еще одна «формула», которую выводит спектакль. Даже в самые темные времена она помогает примириться с реальностью, хотя бы чуть-чуть. 