12 апреля в Портретном фойе МХТ состоялась презентация книги, подготовленной научным сектором Школы-студии МХАТ и Музеем МХАТ, «Николай Ставрогин» на сцене Московского Художественного театра. 1913». Это исследование посвящено знаменитому спектаклю Немировича-Данченко по роману Достоевского «Бесы». Историк театра Анатолий Смелянский прислал к этому событию текст, который с разрешения автора «Театрал» полностью публикует на сайте.
Прежде всего приветствую всех, кто собрался в нашем портретном фойе по случаю выпуска очередной книги, которую в электронном виде мне прислала Ольга Егошина. Прочитав книгу, я решил зафиксировать свои впечатления ответственно, то есть письменно. Может быть, это будет полезно для следующих наших изысканий.
Главное впечатление возникло не столько от «отрывков из романа Достоевского «Бесы», выбранных Немировичем-Данченко, сколько от тех материалов, которые собрались под одной обложкой с инсценировкой. Не случайное соседство придает остроту и смысл публикации.
Триггером, как известно, стали два открытых письма Горького в «Русском слове». Там автор «Врагов», еще в эмиграции, то есть из-за бугра, решил предупредить читающую Россию о готовящейся в Художественном театре литературно-политической акции. Знаменитый писатель в изгнании призывал властителей умов протестовать против постановки «Бесов» на сцене первого театра России. До премьеры оставалось несколько недель, скандал вокруг «Бесов» мог стать прекрасным фоном для возвращения Горького на родину.
Он вернулся, напомню, в декабре 1913 года. В феврале того же года началось ликование в связи с 300-летием дома Романовых. Был издан высочайший указ, который среди прочего разрешал эмигрантам вернуться в страну. Самодержавная власть допустила юбилейную слабину, Горький был едва ли не самым известным релокантом империи и решил воспользоваться ситуацией. Открытое письмо была своего рода артподготовкой перед появлением мятежного писателя в России.
Алексей Максимович «Бесов» на сцене не видел, ни до, ни после премьеры, но роман Достоевского знал превосходно. Выступить против Достоевского на сцене Художественного театра значило для него поддержать группу идейных застрельщиков революции, с которыми у него в Италии установились товарищеские отношения. Там он по-настоящему сблизился с Ульяновым-Лениным, оказался под его мощным влиянием. Протест против новых «Бесов» на сцене МХТ для эсдека Горького стал поводом защитить тех, кого Достоевский в «Бесах» язвительно назвал «нашими».
Немирович на самом деле не собирался на сцене МХТ еще раз унизить «наших». Он как раз решил взять совершенно иную ноту. Режиссер почувствовал – цитирую Н-Д. – «какое-то озарение насчет именно революционной части романа». Над ним это тоже его слова, «разодралась какая-то завеса и освободила его от разных соображений». Он хотел открыть в «Бесах» не памфлет, а «духовную ширь и глубину, при которых нет места специфическим тенденциозным соображениям общественного характера».
Конфликт с МХТ и персонально с Немировичем возник еще в 1904 году, когда драматург прочитал труппе своих «Дачников». В опасном порыве откровенности Н-Д. высказал автору резкое, без привычного театрального наркоза впечатление. Он не расслышал в «Дачниках» чеховской ноты, без которой нет искусства Художественного театра – а именно «уважай человека». Н-Д в истории с «Дачнниками», а К.С. в истории с «Детьми солнца» пытались встать над «специфическими тенденциями». К.С. сжал в несколько слов свою мечту «не быть ни революционным, ни черносотенным».
Н-Д. послал гордому автору своего рода трактат, который Горький воспринял как оскорбление. Они расстались на десятилетия.
Завершая репетиции «Николая Ставрогина» осенью 1913 года, Н-Д. внес в пьесу решительные изменения. Инна Соловьева в 1998 году в нашем мхатовском двухтомнике назовет впервые тайный источник режиссерских опасений. «Еще до писем Горького страх реакционности сковывал режиссера. Из двух вариантов инсценировки он выбирает не ту, которую сам же считает более смелой и глубокой. Тому причина не столько давление общественного мнения, сколько давление изнутри, давление собственных душевных навыков. Можно проследить, как изменяется структура спектакля по ходу его создания: из «наших» в инсценировке был один Лямшин (…), но и он исключен; исключен Кармазинов; (…), перед самым выпуском снимаются обе картины «На мосту», исключается Федька Каторжный; сокращается «Бал искусств», … сомневаются, оставить ли одну из самых существенных сцен – убийство Лизы на пожарище, эту маленькую тихую толпу, которая беззвучно накрывает собой и беззвучно расступается, убивши».
Из страха «реакционности» Н-Д сминает собственный замысел.
Горький завершает открытое письмо в стиле нынешней «отмены культуры». «И Достоевский велик, и Толстой гениален… но Русь и народ ее значительнее, дороже Толстого, Достоевского и даже Пушкина, не говоря обо всех нас».
М.Горький, ставший партийным журналистом, попытался вписать еще не вышедший спектакль в общественно-политический контекст той России, которую он покинул. В стране назревали крупнейшие перемены, писатель готовился вернуться на родину и вступить в схватку. «Мы живем в стране с пестрым населением в 170 миллионов людей, говорящих на полусотне языков и наречий; наш нищий народ выпивает водки почти на миллиард ежегодно и – пьет все больше. (…) Почему же внимание общества пытаются остановить именно на этих болезненных явлениях нашей национальной психики, на этих ее уродствах? Их необходимо побороть, от них нужно лечиться, необходимо создать здоровую атмосферу, в которой эти болезни не могли бы иметь места. А у нас показывают гнойные язвы, омертвевшие тела, заставляя думать, что мы живем среди мертвых душ и живых трупов».
Финальный аккорд прямо взывал к отмене премьеры. «И вот, в интересах духовного оздоровления, необходимо, как мне кажется, определить социально воспитательное значение тех идей, которые Художественный театр предполагает показать нам в образах. Нужно ли это увечное представление? Я уверен, что – нет. Это «представление» – затея сомнительная эстетически и безусловно вредная социально».
На премьере режиссер был поражен молчанием зрительного зала в финале. Константин Сергеевич комментировал премьеру в своем стиле. «Помнишь милого, обаятельного Горького на Капри? – сообщает К.С. дочери в день публикации письма Горького – Какая разница! Письмо, конечно не достигло цели. Оно принято почти всеми отрицательно и, повредив Горькому, послужит великолепной рекламой для «Бесов».
Дискуссия 1913 году на тему «как нам обустроить Россию» была прервана с началом мировой войны. Спектакль «Николай Ставрогин» тихо исчез из репертуара.
Никто из споривших тогда о Достоевском своей собственной судьбы не предвидел. Февральскую революцию 1917 года руководители МХТ приветствовали телеграммой, поздравив Думу и страну «с чудесным освобождением России». Горький в «окаянные годы» резко отошел от партийной тенденциозности, стал публично спорить с новым вождем. Свою публицистику 17-18 года в газете «Новое время» он собрал в книгу под названием «Несвоевременные мысли» (в памяти Горького явно задержалась похвала Ленина, прочитавшего когда-то в рукописи роман «Мать»: «Очень своевременная книга».
«Бесов» в советском театре после революции практически не ставят, зато по настойчивому совету «кремлевского горца» Владимир Иванович ставит на сцене МХАТ СССР им. Горького забытую пьесу «Враги». Спектакль 1935 года предваряет эпоху «большого террора» и становится эталонной театральной работой зрелого сталинизма.
Напомню, что на премьеру Алексей Максимович не пришел. Театральные обиды не изживаются десятилетиями.
В декабре 1991 года, то есть в самый канун роспуска Советского Союза, Лев Додин вместе с Эдуардом Кочергиным, представят своих «Бесов» Одно из впечатлений того могучего трехчастного спектакля хорошо помню: а где же здесь «наши» и «ваши»? Да ведь все наши. «Все рядком лежат – не развесть межой…»
Прочитав сейчас инсценировку и сопутствующие материалы к «Николаю Ставрогину», я подумал о том, что когда-нибудь, в прекрасной России будущего, Художественный театр поместит роман Достоевского в список своих наиважнейших репертуарных долгов. Рядом с «Самоубийцей».
Считайте это предложением от человека, который много лет был литературным директором Художественного театра и ректором Школы-студии, в недрах которой зародилась идея публикации «Николая Ставрогина».
Прежде всего приветствую всех, кто собрался в нашем портретном фойе по случаю выпуска очередной книги, которую в электронном виде мне прислала Ольга Егошина. Прочитав книгу, я решил зафиксировать свои впечатления ответственно, то есть письменно. Может быть, это будет полезно для следующих наших изысканий.Главное впечатление возникло не столько от «отрывков из романа Достоевского «Бесы», выбранных Немировичем-Данченко, сколько от тех материалов, которые собрались под одной обложкой с инсценировкой. Не случайное соседство придает остроту и смысл публикации.
Триггером, как известно, стали два открытых письма Горького в «Русском слове». Там автор «Врагов», еще в эмиграции, то есть из-за бугра, решил предупредить читающую Россию о готовящейся в Художественном театре литературно-политической акции. Знаменитый писатель в изгнании призывал властителей умов протестовать против постановки «Бесов» на сцене первого театра России. До премьеры оставалось несколько недель, скандал вокруг «Бесов» мог стать прекрасным фоном для возвращения Горького на родину.
Он вернулся, напомню, в декабре 1913 года. В феврале того же года началось ликование в связи с 300-летием дома Романовых. Был издан высочайший указ, который среди прочего разрешал эмигрантам вернуться в страну. Самодержавная власть допустила юбилейную слабину, Горький был едва ли не самым известным релокантом империи и решил воспользоваться ситуацией. Открытое письмо была своего рода артподготовкой перед появлением мятежного писателя в России.
Алексей Максимович «Бесов» на сцене не видел, ни до, ни после премьеры, но роман Достоевского знал превосходно. Выступить против Достоевского на сцене Художественного театра значило для него поддержать группу идейных застрельщиков революции, с которыми у него в Италии установились товарищеские отношения. Там он по-настоящему сблизился с Ульяновым-Лениным, оказался под его мощным влиянием. Протест против новых «Бесов» на сцене МХТ для эсдека Горького стал поводом защитить тех, кого Достоевский в «Бесах» язвительно назвал «нашими».
Немирович на самом деле не собирался на сцене МХТ еще раз унизить «наших». Он как раз решил взять совершенно иную ноту. Режиссер почувствовал – цитирую Н-Д. – «какое-то озарение насчет именно революционной части романа». Над ним это тоже его слова, «разодралась какая-то завеса и освободила его от разных соображений». Он хотел открыть в «Бесах» не памфлет, а «духовную ширь и глубину, при которых нет места специфическим тенденциозным соображениям общественного характера».
Конфликт с МХТ и персонально с Немировичем возник еще в 1904 году, когда драматург прочитал труппе своих «Дачников». В опасном порыве откровенности Н-Д. высказал автору резкое, без привычного театрального наркоза впечатление. Он не расслышал в «Дачниках» чеховской ноты, без которой нет искусства Художественного театра – а именно «уважай человека». Н-Д в истории с «Дачнниками», а К.С. в истории с «Детьми солнца» пытались встать над «специфическими тенденциями». К.С. сжал в несколько слов свою мечту «не быть ни революционным, ни черносотенным».
Н-Д. послал гордому автору своего рода трактат, который Горький воспринял как оскорбление. Они расстались на десятилетия.
Завершая репетиции «Николая Ставрогина» осенью 1913 года, Н-Д. внес в пьесу решительные изменения. Инна Соловьева в 1998 году в нашем мхатовском двухтомнике назовет впервые тайный источник режиссерских опасений. «Еще до писем Горького страх реакционности сковывал режиссера. Из двух вариантов инсценировки он выбирает не ту, которую сам же считает более смелой и глубокой. Тому причина не столько давление общественного мнения, сколько давление изнутри, давление собственных душевных навыков. Можно проследить, как изменяется структура спектакля по ходу его создания: из «наших» в инсценировке был один Лямшин (…), но и он исключен; исключен Кармазинов; (…), перед самым выпуском снимаются обе картины «На мосту», исключается Федька Каторжный; сокращается «Бал искусств», … сомневаются, оставить ли одну из самых существенных сцен – убийство Лизы на пожарище, эту маленькую тихую толпу, которая беззвучно накрывает собой и беззвучно расступается, убивши».
Из страха «реакционности» Н-Д сминает собственный замысел.
Горький завершает открытое письмо в стиле нынешней «отмены культуры». «И Достоевский велик, и Толстой гениален… но Русь и народ ее значительнее, дороже Толстого, Достоевского и даже Пушкина, не говоря обо всех нас».
М.Горький, ставший партийным журналистом, попытался вписать еще не вышедший спектакль в общественно-политический контекст той России, которую он покинул. В стране назревали крупнейшие перемены, писатель готовился вернуться на родину и вступить в схватку. «Мы живем в стране с пестрым населением в 170 миллионов людей, говорящих на полусотне языков и наречий; наш нищий народ выпивает водки почти на миллиард ежегодно и – пьет все больше. (…) Почему же внимание общества пытаются остановить именно на этих болезненных явлениях нашей национальной психики, на этих ее уродствах? Их необходимо побороть, от них нужно лечиться, необходимо создать здоровую атмосферу, в которой эти болезни не могли бы иметь места. А у нас показывают гнойные язвы, омертвевшие тела, заставляя думать, что мы живем среди мертвых душ и живых трупов».
Финальный аккорд прямо взывал к отмене премьеры. «И вот, в интересах духовного оздоровления, необходимо, как мне кажется, определить социально воспитательное значение тех идей, которые Художественный театр предполагает показать нам в образах. Нужно ли это увечное представление? Я уверен, что – нет. Это «представление» – затея сомнительная эстетически и безусловно вредная социально».
На премьере режиссер был поражен молчанием зрительного зала в финале. Константин Сергеевич комментировал премьеру в своем стиле. «Помнишь милого, обаятельного Горького на Капри? – сообщает К.С. дочери в день публикации письма Горького – Какая разница! Письмо, конечно не достигло цели. Оно принято почти всеми отрицательно и, повредив Горькому, послужит великолепной рекламой для «Бесов».
Дискуссия 1913 году на тему «как нам обустроить Россию» была прервана с началом мировой войны. Спектакль «Николай Ставрогин» тихо исчез из репертуара.
Никто из споривших тогда о Достоевском своей собственной судьбы не предвидел. Февральскую революцию 1917 года руководители МХТ приветствовали телеграммой, поздравив Думу и страну «с чудесным освобождением России». Горький в «окаянные годы» резко отошел от партийной тенденциозности, стал публично спорить с новым вождем. Свою публицистику 17-18 года в газете «Новое время» он собрал в книгу под названием «Несвоевременные мысли» (в памяти Горького явно задержалась похвала Ленина, прочитавшего когда-то в рукописи роман «Мать»: «Очень своевременная книга».
«Бесов» в советском театре после революции практически не ставят, зато по настойчивому совету «кремлевского горца» Владимир Иванович ставит на сцене МХАТ СССР им. Горького забытую пьесу «Враги». Спектакль 1935 года предваряет эпоху «большого террора» и становится эталонной театральной работой зрелого сталинизма.
Напомню, что на премьеру Алексей Максимович не пришел. Театральные обиды не изживаются десятилетиями.
В декабре 1991 года, то есть в самый канун роспуска Советского Союза, Лев Додин вместе с Эдуардом Кочергиным, представят своих «Бесов» Одно из впечатлений того могучего трехчастного спектакля хорошо помню: а где же здесь «наши» и «ваши»? Да ведь все наши. «Все рядком лежат – не развесть межой…»
Прочитав сейчас инсценировку и сопутствующие материалы к «Николаю Ставрогину», я подумал о том, что когда-нибудь, в прекрасной России будущего, Художественный театр поместит роман Достоевского в список своих наиважнейших репертуарных долгов. Рядом с «Самоубийцей».
Считайте это предложением от человека, который много лет был литературным директором Художественного театра и ректором Школы-студии, в недрах которой зародилась идея публикации «Николая Ставрогина».
