20 и 21 марта в театре «Сатирикон» выйдет премьера «Дубровский». Пушкинский роман о вражде ближайших соседей и мести «благородного разбойника» Яков Ломкин ставит как пластическую фантасмагорию, где нашлось место для рыжего бесенка, группы химер и самого Александра Сергеевича.
– Как возник «Дубровский» в премьерных планах: Константин Аркадьевич предложил или вы сами? В новом сезоне, кстати, многие взялись за Пушкина.
– Ну и слава Богу… Для меня Пушкин – это всегда и остроумно, и глубоко, и злободневно, а в этом году ещё и «юбилейно»: 225 лет все-таки. Кстати, совершенно случайно об этом узнал. Мы поехали на гастроли с театром «Сатирикон» в Санкт-Петербург, и вдруг я увидел поезд «Александр Сергеевич Пушкин – 225» – анонс юбилейного года.
«Дубровский» – не первое мое свидание с Пушкиным. Пару лет назад я делал камерную работу – квартет из четырех поэм: «Домик в Коломне», «Граф Нулин», «Цыганы» и «Анджело». Объединил их одним приёмом и уже тогда понял, как нетривиально можно рождать каждую сцену, насколько Пушкин ёмкий и сочный по языку, сколько возможностей он дает для неординарных решений. Потом была «Пиковая дама» в Русском театре Ижевска. Мы соединили её со «Сценой из Фауста», которая вошла в «Маленькие трагедии». Герман обрёл душу Фауста, а Мефистофель проявлялся и в Томском, и в старой графине, и в Чекалинском, то есть шел «искусительным пунктиром» через весь спектакль. Я убедился, что пушкинская проза может быть театральной, яркой, пластичной с точки зрения преломления фантазий – просто подарок для любого режиссера. А буквально пару месяцев назад там же, в столице Удмуртии, я выпустил «Сказку о царе Салтане» и был просто в восторге от того, как это глубоко и порой совсем не для детей написано.
– «Дубровского» Пушкин не закончил. Не успел или не захотел?
– Я думаю, что не успел, потому что в дневниках есть наброски и есть даже план третьего тома. Маша уезжает в Италию со своим мужем, потом он умирает, и она, уже вдова, вдруг встречается с учителем из Лондона. Оказывается, что это тот самый Дубровский. Видимо, был задуман хэппи-энд, востребованный читателями, а вернее – читательницами. И, слава Богу, что Пушкин его не дописал…
Но, на самом деле, эта незавершенность совсем не пугает. Мне кажется, она даже дает дополнительный импульс для азартного исследования темы... Суть проблемы, которую Пушкин поднимает, понятна и очень важна – для меня и, надеюсь, для многих из нас… Даже представить себе сложно: люди, которые хотели породниться, женить своих детей и таким образом зафиксировать свою многолетнюю дружбу, бывалые победы на благо Родины и государства – вдруг начинаются враждовать. Из-за нежелания простить возникшую на ровном месте обиду один отбирает у другого поместье, чем сначала сводит с ума, а позже, своим явлением, по сути, убивает.
Но мне очень важно нейтрализовать этот «вирус вражды», который помножен на самолюбие, на обиды, на ущемленные чувства, и найти к нему «антидот». Кровь отца и гордыня распаляет Владимира Дубровского. Он сжигает свой дом вместе с приказчиками, которые пришли управлять несправедливо отнятым имением. И только любовь, только встреча с Машей уводит его с тропы мести.
– Эту мелодраматическую линию многие брали как основную, начиная от голливудского фильма «Орел» и заканчивая фильмом 80-х, где играли Марина Зудина с Михаилом Ефремовым. На каком она месте у вас?
– Не на последнем месте, но и не на первом. Так получается, что весь первый акт посвящен взаимоотношениям Троекурова и Дубровского-старшего, и заканчивается он пожаром. А дальше уже начинается история лирическая, ироничная, даже фарсовая… Разбойник, которого все в округе знают, сначала представляется генералом, потом переодевается в учителя французского – это же очень театральный ход. То есть Дубровский – талантливый лицедей в первую очередь. И мне как раз это хотелось развить.
– Инсценировку вы писали целых 1,5 года. Почему? Новые задачи ставили драматургу?
– Мы начали писать инсценировку сразу после пандемии. И, конечно, было интересно исследовать историю создания романа, запараллелить с основной линией бедного Пушкина, который сидит в Болдино, пишет письма жене, общается с няней, а она рассказывает, что здесь, в Кистенёвке – это как раз пушкинская деревня – есть помещик Троекуров, у которого вышла ссора с соседом. Но потом, когда Анастасия Ермолова – молодой драматург, училась в ВШСИ у Михаила Дурненкова и Павла Руднева – закончила текст, мы устроили читку. Хотели, конечно, чтобы мастер курса послушал. Получили очень много ценных советов и поняли, что просто тонем оттого, что инсценировка перенасыщена и толком не получается развернуть пушкинскую линию. В следующей редакции убрали Пушкина (в спектакле он будет, но это, скорее, «пластический намёк» на Александра Сергеевича), добавили много стихов и нашли интересный, как мне кажется, ход с Дубровским-старшим. Не буду раскрывать всех карт.
– Пушкин, который все-таки остался в спектакле, как он будет представлен?
– Бессловесно. Пластически.
– Почему эту роль вы отдали актрисе?
– Во-первых, Антонина Рыбаловлева – актриса, способная сыграть практически всё, а во-вторых, она обладает пушкинским профилем… что в сочетании с достоверным гримом может обеспечить документальную достоверность. И потом, мне кажется, что Александр Сергеевич может присутствовать в нашей истории как «камео» автора, который за всем наблюдает или придумывает эту историю. Мне кажется, бессловесного присутствия достаточно. Если мы будем еще одну линию придумывать для Пушкина, то спектакль растянется часов на пять. Текст, который в итоге остался, больше похож на киносценарий: там всё очень ёмко, там много «воздуха». Это, скорее, кинематографический язык.
– В списке действующих лиц есть еще рыжий бесенок и целая группа химер. Зачем «Дубровскому» эта мистическая линия?
– Это, кстати, у Пушкина рыжий бесенок. Он как раз имеет свою линию в спектакле. Мы его заявляем в начале, в доме Дубровского-старшего, потом пунктирно проводим через всю историю. И кульминацией становится сцена, где рыжий мальчик борется с Сашей за кольцо, которое тот кладет в дупло дуба.
Химеры – это условное название. Мне было интересно визуализировать проникновение в сердце вируса гордыни. И в данном случае химеры искушают главных персонажей, воздействуют на них – а потом с любопытством изучают, как эта болезнь прогрессирует. Они проникают в дом, в жизнь Троекурова, адаптируются под личиной служанок и впоследствии уже управляют им, как кукловоды. Это персонажи не бытовые, а, скорее, инфернальные. Мстительные, обидчивые, самолюбивые, эгоцентричные силы, которые добиваются своего.
Вообще они живут везде: и у Троекурова, и у Дубровского-старшего. И Владимира Дубровского они точно так же искушают, как отца, направляют на путь мщения. То есть они визуально подчеркивают и дают возможность увидеть, каким образом людьми руководит гордыня.
– Анна Ахматова считала, что «Дубровский» – это главная неудача Пушкина. Потому что там нет тайны, тайнописи, как в «Пиковой даме», того, за чем он во всех своих произведениях охотился как автор. А вы, получается, её допридумали...
– Я её либо допридумал, либо попытался вытащить то, что Пушкиным интуитивно было заложено… Не хотелось ставить «Дубровского» как иллюстрацию книги из школьной программы. Мне кажется, у Пушкина гораздо глубже всё, мощнее, чем просто лирическая история Маши и благородного разбойника.
– Причины вражды между ближайшими соседями – в чем они видятся вам и вашей команде?
– Мы довольно долго искали и «выкристаллизовали» ответ на этот вопрос. Двое друзей вместе служили во время Русско-турецкой войны, помогали друг другу, а потом, когда вернулись к мирной жизни, один заправлял в богатом имении, а другой обанкротился и отказывался от помощи («Я бедный, но благородный человек!»). В любом случае, в их ситуации причиной вражды стала гордыня – гордыня Троекурова и гордыня Дубровского. Ведь что он просит? «Вышли мне двух псарей, которые меня обидели, а я уж сам знаю, что буду с ними делать». Думаю, если бы это было не на людях, если бы Троекуров просто письмо получил, ответил бы: «Да, Господи, бери хоть десятерых, дружище! И поехали на охоту!» А раз это было сказано во всеуслышание при всех прихлебателях, естественно, он не мог по-другому среагировать, кроме как: «Что?!! Он будет решать?! А ну-ка послать 20 человек. Пусть рубят его лес».
То есть из-за ущемлённого эгоизма эта вселенская обида рождается на ровном месте и, как снежный ком, наворачивается: «а давай-ка, лес вырублю, а давай-ка, имение отберу, а давай-ка…» Дубровского выгоняют вон. Дело он проигрывает: суды куплены. День сменяется ночью, одно время года – другим, портреты императоров не успевают менять, а «воз и ныне там». Это же пушкинская гениальная фраза: «Всякому приятно будет увидать один из способов, коими на Руси можем мы лишиться имения, на владение коим имеем неоспоримое право».
– То есть кривая судебная практика, вопросы, связанные с коррупцией, с продажными чиновниками – они обыграны в спектакле?
– Конечно, обыграны. Как без них? Пушкин в данном случае – наше всё. Это первая кульминация в спектакле. Именно после суда Дубровский-старший начинает сходить с ума, начинает видеть, как псы бегают по храму: «Прочь, хамово племя!... Слыхано дело, ваше превосходительство, псари вводят собак в божию церковь!» Сознание съезжает именно потому, что он не понимает: как вообще возможно отнять родовое поместье, в котором когда-то родился и вырос ты… потом твои дети, и, естественно, должны будут появиться на свет твои внуки?
– Если говорить про каст. Как вы остановились на Денисе Суханове?
– С Денисом мы знакомы уже почти 25 лет. Мы сидели в одной гримерке, партнёрствовали во многих сатириконовских спектаклях. У нас огромный шлейф актерских и человеческих взаимоотношений. Когда я только перешел на режиссерскую орбиту, даже не мечтал с ним поработать. Он образованный, начитанный, тонкий артист, настоящий соавтор спектакля. Много всего приносит на репетиции, постоянно фонтанирует предложениями, пробует подчас совершенно сумасшедшие этюды.
Мне кажется, он идеальный старик Дубровский. Так же, как Никита Смольянинов для меня – абсолютный Дубровский-младший. Острый, глубокий, ироничный и очень искренний артист. У нас есть сразу две Маши – Ася Войтович и Катя Вьюхина. Они совершенно разные, но при этом точно попадают в роль. Чистая, целомудренная, неискушённая индивидуальность, ангелоподобная что ли – это как раз про них.
А вот «воплощение всех человеческих пороков» – Кирилла Петровича Троекурова – в нашем спектакле бесстрашно репетирует Игорь Гудеев. На первый взгляд может показаться, что для него эта роль на сопротивление, но, я уверен, что у нас всё получится. Нас связывают тоже почти четвертьвековые дружеские и творческие взаимоотношения. Более того, Игорь приезжал и играл в моих постановках не только в Москве, но и в Рязани, и даже в Челябинске.
– Премьера анонсируется как «пластическая фантасмагория». К чему привели ваши поиски пластического языка?
– Я уже не первый раз работаю с хореографом, режиссером по пластике Альбертом Албертсом, с которым мы сейчас изобретаем пластический язык спектакля: он небытовой, он очень образный. В нём нет ничего заумного, ничего вычурного, но при этом есть очень яркое решение. И мне бы хотелось посмотреть, как оно будет эволюционировать. Мы довольно долго запрягали, никуда не спешили. Сейчас спектакль начинает формироваться в геометрической прогрессии. Но пока хочется наслаждаться процессом, не загоняя себя в результативные рамки.
– Райкин говорит, что к Пушкину надо подойти «с очень чистыми руками, очень обновлённым»: «на привычных приемах» не проедешь. Как вы это ощущаете сейчас, находясь в процессе?
– Рецепт тут простой – растворяться в авторе. Я не понимаю, как можно не любить Пушкина. Он из тех Богом поцелованных гениев, которые дают очень много света, несут мощный позитивный заряд. Из той же породы, например, что Шекспир, Моцарт, Чаплин, «Битлз»... Это всё «солнечные ребята», которые нам всем помогают жить.
Сделать максимально свежим, изобретательным тот подход и тот язык, который мы придумываем, задачи не было. Максимально бережно и трепетно вместе с артистами и всей творческой командой пробуем проявить то, что Александром Сергеевичем было задумано.
Конечно, не последнюю роль в создании атмосферы спектакля, а если говорить пафосно – его души – играет композитор Ричардас Норвила. Кстати, один из первых моих спектаклей в театре «Сатирикон», «Укрощение», мы создавали именно с ним.
В тандеме с художником Виктором Герасименко мы изобретаем синтез сегодняшних образов с пушкинскими. И получается, что весь мир – это псарня. На сцене зрители увидят октагон, восьмиугольное пространство, с огромными пятиметровыми заборами из рабицы. С обратной стороны будет полупрозрачная сетка, и на неё мы сможем выводить любую проекцию. Такое мультимедийное пространственное и визуальное решение будет очень современным по языку. Но вся эта наша «обертка» по форме, конечно, должна быть вторичной. Мне бы очень хотелось, чтобы это был, в первую очередь, актерский, ансамблевый спектакль. И преломление трагедии, разворачивающейся на наших глазах в фарсовую ирреальность, для меня первостепенно.
– Как возник «Дубровский» в премьерных планах: Константин Аркадьевич предложил или вы сами? В новом сезоне, кстати, многие взялись за Пушкина.– Ну и слава Богу… Для меня Пушкин – это всегда и остроумно, и глубоко, и злободневно, а в этом году ещё и «юбилейно»: 225 лет все-таки. Кстати, совершенно случайно об этом узнал. Мы поехали на гастроли с театром «Сатирикон» в Санкт-Петербург, и вдруг я увидел поезд «Александр Сергеевич Пушкин – 225» – анонс юбилейного года.
«Дубровский» – не первое мое свидание с Пушкиным. Пару лет назад я делал камерную работу – квартет из четырех поэм: «Домик в Коломне», «Граф Нулин», «Цыганы» и «Анджело». Объединил их одним приёмом и уже тогда понял, как нетривиально можно рождать каждую сцену, насколько Пушкин ёмкий и сочный по языку, сколько возможностей он дает для неординарных решений. Потом была «Пиковая дама» в Русском театре Ижевска. Мы соединили её со «Сценой из Фауста», которая вошла в «Маленькие трагедии». Герман обрёл душу Фауста, а Мефистофель проявлялся и в Томском, и в старой графине, и в Чекалинском, то есть шел «искусительным пунктиром» через весь спектакль. Я убедился, что пушкинская проза может быть театральной, яркой, пластичной с точки зрения преломления фантазий – просто подарок для любого режиссера. А буквально пару месяцев назад там же, в столице Удмуртии, я выпустил «Сказку о царе Салтане» и был просто в восторге от того, как это глубоко и порой совсем не для детей написано.
– «Дубровского» Пушкин не закончил. Не успел или не захотел?
– Я думаю, что не успел, потому что в дневниках есть наброски и есть даже план третьего тома. Маша уезжает в Италию со своим мужем, потом он умирает, и она, уже вдова, вдруг встречается с учителем из Лондона. Оказывается, что это тот самый Дубровский. Видимо, был задуман хэппи-энд, востребованный читателями, а вернее – читательницами. И, слава Богу, что Пушкин его не дописал…
Но, на самом деле, эта незавершенность совсем не пугает. Мне кажется, она даже дает дополнительный импульс для азартного исследования темы... Суть проблемы, которую Пушкин поднимает, понятна и очень важна – для меня и, надеюсь, для многих из нас… Даже представить себе сложно: люди, которые хотели породниться, женить своих детей и таким образом зафиксировать свою многолетнюю дружбу, бывалые победы на благо Родины и государства – вдруг начинаются враждовать. Из-за нежелания простить возникшую на ровном месте обиду один отбирает у другого поместье, чем сначала сводит с ума, а позже, своим явлением, по сути, убивает.
Но мне очень важно нейтрализовать этот «вирус вражды», который помножен на самолюбие, на обиды, на ущемленные чувства, и найти к нему «антидот». Кровь отца и гордыня распаляет Владимира Дубровского. Он сжигает свой дом вместе с приказчиками, которые пришли управлять несправедливо отнятым имением. И только любовь, только встреча с Машей уводит его с тропы мести.
– Эту мелодраматическую линию многие брали как основную, начиная от голливудского фильма «Орел» и заканчивая фильмом 80-х, где играли Марина Зудина с Михаилом Ефремовым. На каком она месте у вас?– Не на последнем месте, но и не на первом. Так получается, что весь первый акт посвящен взаимоотношениям Троекурова и Дубровского-старшего, и заканчивается он пожаром. А дальше уже начинается история лирическая, ироничная, даже фарсовая… Разбойник, которого все в округе знают, сначала представляется генералом, потом переодевается в учителя французского – это же очень театральный ход. То есть Дубровский – талантливый лицедей в первую очередь. И мне как раз это хотелось развить.
– Инсценировку вы писали целых 1,5 года. Почему? Новые задачи ставили драматургу?
– Мы начали писать инсценировку сразу после пандемии. И, конечно, было интересно исследовать историю создания романа, запараллелить с основной линией бедного Пушкина, который сидит в Болдино, пишет письма жене, общается с няней, а она рассказывает, что здесь, в Кистенёвке – это как раз пушкинская деревня – есть помещик Троекуров, у которого вышла ссора с соседом. Но потом, когда Анастасия Ермолова – молодой драматург, училась в ВШСИ у Михаила Дурненкова и Павла Руднева – закончила текст, мы устроили читку. Хотели, конечно, чтобы мастер курса послушал. Получили очень много ценных советов и поняли, что просто тонем оттого, что инсценировка перенасыщена и толком не получается развернуть пушкинскую линию. В следующей редакции убрали Пушкина (в спектакле он будет, но это, скорее, «пластический намёк» на Александра Сергеевича), добавили много стихов и нашли интересный, как мне кажется, ход с Дубровским-старшим. Не буду раскрывать всех карт.
– Пушкин, который все-таки остался в спектакле, как он будет представлен?– Бессловесно. Пластически.
– Почему эту роль вы отдали актрисе?
– Во-первых, Антонина Рыбаловлева – актриса, способная сыграть практически всё, а во-вторых, она обладает пушкинским профилем… что в сочетании с достоверным гримом может обеспечить документальную достоверность. И потом, мне кажется, что Александр Сергеевич может присутствовать в нашей истории как «камео» автора, который за всем наблюдает или придумывает эту историю. Мне кажется, бессловесного присутствия достаточно. Если мы будем еще одну линию придумывать для Пушкина, то спектакль растянется часов на пять. Текст, который в итоге остался, больше похож на киносценарий: там всё очень ёмко, там много «воздуха». Это, скорее, кинематографический язык.
– В списке действующих лиц есть еще рыжий бесенок и целая группа химер. Зачем «Дубровскому» эта мистическая линия?
– Это, кстати, у Пушкина рыжий бесенок. Он как раз имеет свою линию в спектакле. Мы его заявляем в начале, в доме Дубровского-старшего, потом пунктирно проводим через всю историю. И кульминацией становится сцена, где рыжий мальчик борется с Сашей за кольцо, которое тот кладет в дупло дуба.
Химеры – это условное название. Мне было интересно визуализировать проникновение в сердце вируса гордыни. И в данном случае химеры искушают главных персонажей, воздействуют на них – а потом с любопытством изучают, как эта болезнь прогрессирует. Они проникают в дом, в жизнь Троекурова, адаптируются под личиной служанок и впоследствии уже управляют им, как кукловоды. Это персонажи не бытовые, а, скорее, инфернальные. Мстительные, обидчивые, самолюбивые, эгоцентричные силы, которые добиваются своего.
Вообще они живут везде: и у Троекурова, и у Дубровского-старшего. И Владимира Дубровского они точно так же искушают, как отца, направляют на путь мщения. То есть они визуально подчеркивают и дают возможность увидеть, каким образом людьми руководит гордыня.
– Анна Ахматова считала, что «Дубровский» – это главная неудача Пушкина. Потому что там нет тайны, тайнописи, как в «Пиковой даме», того, за чем он во всех своих произведениях охотился как автор. А вы, получается, её допридумали...– Я её либо допридумал, либо попытался вытащить то, что Пушкиным интуитивно было заложено… Не хотелось ставить «Дубровского» как иллюстрацию книги из школьной программы. Мне кажется, у Пушкина гораздо глубже всё, мощнее, чем просто лирическая история Маши и благородного разбойника.
– Причины вражды между ближайшими соседями – в чем они видятся вам и вашей команде?
– Мы довольно долго искали и «выкристаллизовали» ответ на этот вопрос. Двое друзей вместе служили во время Русско-турецкой войны, помогали друг другу, а потом, когда вернулись к мирной жизни, один заправлял в богатом имении, а другой обанкротился и отказывался от помощи («Я бедный, но благородный человек!»). В любом случае, в их ситуации причиной вражды стала гордыня – гордыня Троекурова и гордыня Дубровского. Ведь что он просит? «Вышли мне двух псарей, которые меня обидели, а я уж сам знаю, что буду с ними делать». Думаю, если бы это было не на людях, если бы Троекуров просто письмо получил, ответил бы: «Да, Господи, бери хоть десятерых, дружище! И поехали на охоту!» А раз это было сказано во всеуслышание при всех прихлебателях, естественно, он не мог по-другому среагировать, кроме как: «Что?!! Он будет решать?! А ну-ка послать 20 человек. Пусть рубят его лес».
То есть из-за ущемлённого эгоизма эта вселенская обида рождается на ровном месте и, как снежный ком, наворачивается: «а давай-ка, лес вырублю, а давай-ка, имение отберу, а давай-ка…» Дубровского выгоняют вон. Дело он проигрывает: суды куплены. День сменяется ночью, одно время года – другим, портреты императоров не успевают менять, а «воз и ныне там». Это же пушкинская гениальная фраза: «Всякому приятно будет увидать один из способов, коими на Руси можем мы лишиться имения, на владение коим имеем неоспоримое право».
– То есть кривая судебная практика, вопросы, связанные с коррупцией, с продажными чиновниками – они обыграны в спектакле?– Конечно, обыграны. Как без них? Пушкин в данном случае – наше всё. Это первая кульминация в спектакле. Именно после суда Дубровский-старший начинает сходить с ума, начинает видеть, как псы бегают по храму: «Прочь, хамово племя!... Слыхано дело, ваше превосходительство, псари вводят собак в божию церковь!» Сознание съезжает именно потому, что он не понимает: как вообще возможно отнять родовое поместье, в котором когда-то родился и вырос ты… потом твои дети, и, естественно, должны будут появиться на свет твои внуки?
– Если говорить про каст. Как вы остановились на Денисе Суханове?– С Денисом мы знакомы уже почти 25 лет. Мы сидели в одной гримерке, партнёрствовали во многих сатириконовских спектаклях. У нас огромный шлейф актерских и человеческих взаимоотношений. Когда я только перешел на режиссерскую орбиту, даже не мечтал с ним поработать. Он образованный, начитанный, тонкий артист, настоящий соавтор спектакля. Много всего приносит на репетиции, постоянно фонтанирует предложениями, пробует подчас совершенно сумасшедшие этюды.
Мне кажется, он идеальный старик Дубровский. Так же, как Никита Смольянинов для меня – абсолютный Дубровский-младший. Острый, глубокий, ироничный и очень искренний артист. У нас есть сразу две Маши – Ася Войтович и Катя Вьюхина. Они совершенно разные, но при этом точно попадают в роль. Чистая, целомудренная, неискушённая индивидуальность, ангелоподобная что ли – это как раз про них.
А вот «воплощение всех человеческих пороков» – Кирилла Петровича Троекурова – в нашем спектакле бесстрашно репетирует Игорь Гудеев. На первый взгляд может показаться, что для него эта роль на сопротивление, но, я уверен, что у нас всё получится. Нас связывают тоже почти четвертьвековые дружеские и творческие взаимоотношения. Более того, Игорь приезжал и играл в моих постановках не только в Москве, но и в Рязани, и даже в Челябинске.
– Премьера анонсируется как «пластическая фантасмагория». К чему привели ваши поиски пластического языка?
– Я уже не первый раз работаю с хореографом, режиссером по пластике Альбертом Албертсом, с которым мы сейчас изобретаем пластический язык спектакля: он небытовой, он очень образный. В нём нет ничего заумного, ничего вычурного, но при этом есть очень яркое решение. И мне бы хотелось посмотреть, как оно будет эволюционировать. Мы довольно долго запрягали, никуда не спешили. Сейчас спектакль начинает формироваться в геометрической прогрессии. Но пока хочется наслаждаться процессом, не загоняя себя в результативные рамки.
– Райкин говорит, что к Пушкину надо подойти «с очень чистыми руками, очень обновлённым»: «на привычных приемах» не проедешь. Как вы это ощущаете сейчас, находясь в процессе?– Рецепт тут простой – растворяться в авторе. Я не понимаю, как можно не любить Пушкина. Он из тех Богом поцелованных гениев, которые дают очень много света, несут мощный позитивный заряд. Из той же породы, например, что Шекспир, Моцарт, Чаплин, «Битлз»... Это всё «солнечные ребята», которые нам всем помогают жить.
Сделать максимально свежим, изобретательным тот подход и тот язык, который мы придумываем, задачи не было. Максимально бережно и трепетно вместе с артистами и всей творческой командой пробуем проявить то, что Александром Сергеевичем было задумано.
Конечно, не последнюю роль в создании атмосферы спектакля, а если говорить пафосно – его души – играет композитор Ричардас Норвила. Кстати, один из первых моих спектаклей в театре «Сатирикон», «Укрощение», мы создавали именно с ним.
В тандеме с художником Виктором Герасименко мы изобретаем синтез сегодняшних образов с пушкинскими. И получается, что весь мир – это псарня. На сцене зрители увидят октагон, восьмиугольное пространство, с огромными пятиметровыми заборами из рабицы. С обратной стороны будет полупрозрачная сетка, и на неё мы сможем выводить любую проекцию. Такое мультимедийное пространственное и визуальное решение будет очень современным по языку. Но вся эта наша «обертка» по форме, конечно, должна быть вторичной. Мне бы очень хотелось, чтобы это был, в первую очередь, актерский, ансамблевый спектакль. И преломление трагедии, разворачивающейся на наших глазах в фарсовую ирреальность, для меня первостепенно.
