Сегодня, 10 января, не стало Евгении Добровольской. В память о ведущей актрисе МХТ имени Чехова публикуем архивное интервью. Специально для рубрики «Закулисье» редакция просила Евгению устроить экскурсию по Художественному театру.
– Евгения, с чего начнем прогулку?
– Театр начинается с вешалки, говорили отцы-основатели этого театра. Но мы начнем не с вешалки, а со зрительского фойе. Вот здесь портрет самого дорогого для меня человека в этом театре, который принял меня на работу и под руководством которого я много работала. Это Олег Николаевич Ефремов.
Здесь портреты всех великих артистов, которые прославили наш театр. Вот Иннокентий Михайлович Смоктуновский, с которым мне тоже посчастливилось работать. Это место я очень люблю – оно вдохновляет.
– Именно здесь вам недавно вручали мхатовскую «Чайку».
– Да, в этом году исполнилось 118 лет со дня основания Художественного театра. И в фойе Олег Павлович Табаков награждал артистов традиционными памятными значками.
– Традиция родилась ведь еще при жизни отцов-основателей театра?
– Да, а теперь и памятник в их честь стоит в начале Камергерского переулка.
– После ремонта фойе изменилось?
– Поскольку театр перестраивался не раз, от старого здания осталось очень мало. Но вот видите надпись: «Дирекция просит дам, занимающих отдельные места, снимать шляпы». Это старинная надпись, она была сделана еще при Станиславском. Читаешь: «Дамы, снимайте шляпы…» И сразу возникает какое-то особое ощущение… Предполагалось, что женщины приходят в театр в вечерних туалетах, и шляпа необходима.
– А сейчас зрители приходят в вечерних туалетах?
– Вы знаете, я редко бываю в этой части. Но думаю, вряд ли. Хотя зрители очень разные…
– Зайдем в пока еще пустой зал?
– Вот это совершенно особое для меня место в зале, здесь раньше была такая небольшая баллюстрадка. И когда моя мама первый раз привела меня в театр, я сидела вот здесь и смотрела «Синюю птицу». Я была очень маленькая и мало что помню, но помню, что это было необыкновенно. А когда я пришла в МХАТ, то я играла Митиль все в той же легендарной постановке Станиславского.
На нескольких креслах в зале есть памятные таблички. Здесь Немирович-Данченко, а здесь Станиславский. Это, конечно, не те самые кресла, а их точная копия. Но какая разница: расположение мест полностью ведь соответствует дореволюционному залу. Когда шла реконструкция театра, то шехтелевский дух, архитектуру и дизайн старались сохранить.
На этом месте всегда сидит режиссер, когда идут репетиции. Здесь сидел Олег Николаевич Ефремов, и он все время курил. Это сейчас нельзя, а тогда можно было курить везде. И ты со сцены мог прибежать сюда и тоже сделать пару затяжек, пока он тебе что-то рассказывает про роль. Вот здесь между рядами ходил мой маленький двухлетний сын Коля Ефремов. И когда Олег Николаевич бежал к сцене, чтоб сделать замечание, за ним бежал его внук…
На этом месте, намоленном отцами-основателями, ставят столики продолжатели режиссуры Московского художественного театра, и отсюда они руководят артистами.
– Не далековато?
– Наоборот, это самое оптимальное место, отсюда видно всю площадку.
– Олег Николаевич на репетициях был суров?
– Нет, он единственный режиссер, который никогда не кричал на артистов. Он всегда знал, что от них не надо требовать больше того, что они могут. Сам он был, бесспорно, великим, а остальных считал более-менее способными, и поэтому он относился к ним, скорее, с иронией. Когда он показывал что-то, повторить это было невозможно, поскольку делал он это великолепно.
– Давайте как раз и перейдем в таинственное закулисье…
– Вот отсюда, из этой кулисы, я в первый раз выходила на сцену в роли Нины Заречной. В этой работе мне довелось встретиться с Иннокентием Смоктуновским, Александром Калягиным, Ией Саввиной, Татьяной Лавровой, Вячеславом Невинным… Здесь тогда были кулисы, а сцена оформлялась декорациями Валерия Левенталя. Тут начинались первые звуки фонограммы, и я смотрела и слушала, как дышит спектакль, и выходила на сцену вслед за великими мастерами.
Сейчас уже этого нет, а раньше во МХАТе не было трансляций, и все артисты должны были сидеть за кулисами, чтобы следить за ходом спектакля. Если что-то пошло не так, если у кого-то что-то случилось, всегда коллеги были на подхвате. И надо сказать, что это давало богатую почву для шуток. Все время были какие-то подколы, расколы. Это была чудесная традиция театра, когда все сидят за кулисами и слушают, как идет спектакль. Поэтому спектакли были цельными.
И здесь же за сценой было, кстати, звуковое оформление, то есть устанавливались специальные аппараты, имитирующие гром, молнию, шум дождя. Во МХАТе был целый арсенал таких машин, и на каждом «инструменте» работал свой профильный «шумовик». Когда надо, раздавались выстрел, гром и молния, лил дождь.
Дождь – это самая прекрасная машина, она похожа на колесо для белки, только огромное. И когда его крутят, внутри пересыпаются камешки, и кажется, будто дождь барабанит по крыше и ветер воет! Когда к нам в театр приезжали японцы, на них эта ручная машинерия произвела сильное впечатление.
Вообще спектакль – искусство коллективное. Эта намоленная сцена, на которой было много взлетов и падений, она действительно поддерживает. Потому что артист, который не выходит на подмостки, не встречается со зрителем, он, к сожалению, очень быстро сдает и умирает…
– А это – «пульт управления полетом»?
– Режиссерский пульт – самое главное место, откуда ведется спектакль. Здесь находится помощник режиссера, который вызывает артистов, отсюда идет трансляция. Сюда можно прибежать и сказать: «Мне не дали сигареты!»; «Где моя шапка? Быстрее вызовите костюмера!» – и тебе всегда помогут. А еще у нас есть суфлерская будка, где сидит также необычайно нужный человек в театре.
– Неужели до сих пор существует суфлерская будка?
– Вот видите специальное полукруглое место, сейчас оно загорожено, но здесь открывается деревянный люк, и там сидит человек с текстом. Но сейчас, в современном пространстве, суфлерский столик ставят в закулисной части возле режиссерского пульта. И если ты забываешь текст, ты бежишь к суфлеру и спрашиваешь то, что тебе нужно.
– А с вами когда-нибудь случалось такое?
– Со мной очень часто такое случается. Бывает, я забываю имена. У Гоголя, например, сложные имена. Арина Пантелеймоновна – попробуй, запомни! Особенно это, конечно, нужно на премьерах. Юрий Николаевич Стоянов, например, тоже забывает имена и фамилии, и никогда не знаешь, кого он и как назовет. А мы играем и думаем, как из этого выбираться. Но есть суфлер, который поможет, подскажет. В зале его не слышно – таковы особенности театральной акустики.
– Говорят, Евгений Евстигнеев порой забывал текст?
– Он часто говорил: «Текст выучил, роль готова». И я очень долго не понимала, что это такое. А потом поняла: он не учил текст, он у него рождался. Он не просто учил от точки до запятой, а каждая запятая в его представлении должна была психологически оправдываться. Дальше этот текст становился текстом не автора, не персонажа – он становился текстом самого Евстигнеева. И это было потрясающе. Такое присвоение текста и внутреннего мира героя…
Мы артисты, и наше место на сцене. Это моя самая любимая сцена! Здесь было сыграно много спектаклей: и «Амадей», который шел много-много лет; и «Чайка», в которой я переиграла все женские роли, кроме одной; и «Борис Годунов». Много спектаклей Олега Николаевича Ефремова, в которых я играла. Спектакли Кирилла Серебренникова: и «Мещане», и «Лес», который идет до сих пор.
– А какие еще заветные места у вас в МХТ?
– Актерское фойе. Оно тоже претерпевало много всяких изменений, здесь кресла стояли то так, то сяк. Это место, где все ожидают начала спектакля. Здесь сидели Евстигнеев, Смоктуновский, Ефремов, вся труппа. У нас спектакли были густонаселенные, поэтому в этом маленьком пространстве собиралось всегда много народу. И ощущение, что театр – твой дом, что театр жив, сохранялось тут всегда. Сейчас у нас появился телевизор, прямые трансляции, и своего выхода можно ждать, сидя в гримерке. Хотя, конечно, не хватает того былого единения. Невозможно забыть Вячеслава Михайловича Невинного. Он занимал несколько кресел, поскольку был огромен, и все собирались слушать его шутки и байки.
– Кстати, а на сцене вас легко «расколоть»?
– Меня – очень легко. Особенно если играешь с Табаковым. Например, в спектакле «Амадей» я за все десять лет так и не смогла произнести одну из фраз своей героини. Дело в том, что в этой сцене Табаков стоял спиной к зрительному залу, и публика не замечала, какие смешные рожи он корчит в этот момент. Ужас в том, что я должна была плакать и говорить: «Нет, мне сны не снятся, неприятностей и так хватает». А я успевала сказать только: «Нет, сны не снятся», и, увидев очередную гримасу Табакова, я убегала за кулисы, якобы рыдая.
– Ну вы ведь могли точно так же и Табакова расколоть?
– Его – нет! Это просто невозможно. Хотя у него другая слабость есть: текст забыть он может. Например, играли мы с ним «Горе от ума», «Кабала святош» и «Амадей». Иногда эти спектакли шли подряд три дня. И вот он выходит и шепчет мне: «Кто я?» Я напоминаю: «Павел Афанасьевич Фамусов». – «А ты?» – «По-моему, Лиза». И он очень смешно «дорабатывал» грибоедовский текст. А за время некоторых сцен спектакля «Амадей», например, мы успевали обсудить всю нашу жизнь, как у меня дела, как дела у моих детей и так далее. Олег Павлович потрясающе умеет разговаривать на сцене – так, что зритель не слышит, а ты умираешь от смеха или даже что-то серьезное рассказываешь. Для нас это – спектакль в спектакле. И при этом основное действие ничего не теряет. У них такой был секрет, у старожилов спектакля «Чайка», они все время разговаривали на сцене. Когда я выходила в роли Нины Заречной, Саввина могла бросить вслед: «Хм, как пошла! Так не ходили…». Она говорила это громко, но. кроме меня, ни один человек из зрительного зала этого не слышал. Это они так подкалывали, задавали планку, с одной стороны, с любовью, с другой – все они были, конечно, остры на язык.
– Вы их опасались?
– Нет, я была молодая и наглая, и тоже могла ответить, правда, я делала это слишком громко. Но была, конечно, невероятная труппа. Все-таки когда один режиссер и все вместе много лет работают, это очень ценно. Это сейчас мы все разбрелись по разным режиссерам, и все группками кучкуются. Одни работают у этого режиссера, другие – у того…
Лучше пойдемте, я покажу, где работаю в последнее время. Это Новая сцена театра. Вот в гримерке сидит моя дочь Настя в ожидании мамы. Причем она здесь сидит с самого детства – делает здесь уроки, смотрит мультики, общается, помогает.
– Это ваша постоянная гримерка?
– У нас гримерки на каждой сцене разные. Если мы работаем на Большой сцене, то у нас одни гримерки, на Малой сцене – другие, на Новой – третьи.
Это небольшой камерный зал на 120 мест и сцена, которую я очень люблю, потому что она позволяет играть без надрыва. Зритель сидит совсем рядом, и это такой сеанс абсолютной правды. Серьезная проверка на профессионализм.
Подтверждение того, что ты можешь работать в маленькой комнате так, чтобы зрители верили, что это происходит именно здесь, сейчас, с тобой. И забывали о том, что ты артистка, а они зрители.
И еще мне здесь нравится, что перед каждым спектаклем звучит объявление для зрителей, которое записал сам Олег Павлович. И для зрителя, и для нас – это такой завораживающий момент, когда он своим прекрасным голосом говорит: «У нас запрещено входить в зал с напитками, с едой. Желаем вам приятного просмотра».
– Евгения, с чего начнем прогулку?
– Театр начинается с вешалки, говорили отцы-основатели этого театра. Но мы начнем не с вешалки, а со зрительского фойе. Вот здесь портрет самого дорогого для меня человека в этом театре, который принял меня на работу и под руководством которого я много работала. Это Олег Николаевич Ефремов.
Здесь портреты всех великих артистов, которые прославили наш театр. Вот Иннокентий Михайлович Смоктуновский, с которым мне тоже посчастливилось работать. Это место я очень люблю – оно вдохновляет.
– Именно здесь вам недавно вручали мхатовскую «Чайку».
– Да, в этом году исполнилось 118 лет со дня основания Художественного театра. И в фойе Олег Павлович Табаков награждал артистов традиционными памятными значками.
– Традиция родилась ведь еще при жизни отцов-основателей театра? – Да, а теперь и памятник в их честь стоит в начале Камергерского переулка.
– После ремонта фойе изменилось?
– Поскольку театр перестраивался не раз, от старого здания осталось очень мало. Но вот видите надпись: «Дирекция просит дам, занимающих отдельные места, снимать шляпы». Это старинная надпись, она была сделана еще при Станиславском. Читаешь: «Дамы, снимайте шляпы…» И сразу возникает какое-то особое ощущение… Предполагалось, что женщины приходят в театр в вечерних туалетах, и шляпа необходима.
– А сейчас зрители приходят в вечерних туалетах?
– Вы знаете, я редко бываю в этой части. Но думаю, вряд ли. Хотя зрители очень разные…
– Зайдем в пока еще пустой зал?
– Вот это совершенно особое для меня место в зале, здесь раньше была такая небольшая баллюстрадка. И когда моя мама первый раз привела меня в театр, я сидела вот здесь и смотрела «Синюю птицу». Я была очень маленькая и мало что помню, но помню, что это было необыкновенно. А когда я пришла в МХАТ, то я играла Митиль все в той же легендарной постановке Станиславского.
На нескольких креслах в зале есть памятные таблички. Здесь Немирович-Данченко, а здесь Станиславский. Это, конечно, не те самые кресла, а их точная копия. Но какая разница: расположение мест полностью ведь соответствует дореволюционному залу. Когда шла реконструкция театра, то шехтелевский дух, архитектуру и дизайн старались сохранить.
На этом месте всегда сидит режиссер, когда идут репетиции. Здесь сидел Олег Николаевич Ефремов, и он все время курил. Это сейчас нельзя, а тогда можно было курить везде. И ты со сцены мог прибежать сюда и тоже сделать пару затяжек, пока он тебе что-то рассказывает про роль. Вот здесь между рядами ходил мой маленький двухлетний сын Коля Ефремов. И когда Олег Николаевич бежал к сцене, чтоб сделать замечание, за ним бежал его внук…На этом месте, намоленном отцами-основателями, ставят столики продолжатели режиссуры Московского художественного театра, и отсюда они руководят артистами.
– Не далековато?
– Наоборот, это самое оптимальное место, отсюда видно всю площадку.
– Олег Николаевич на репетициях был суров?
– Нет, он единственный режиссер, который никогда не кричал на артистов. Он всегда знал, что от них не надо требовать больше того, что они могут. Сам он был, бесспорно, великим, а остальных считал более-менее способными, и поэтому он относился к ним, скорее, с иронией. Когда он показывал что-то, повторить это было невозможно, поскольку делал он это великолепно.
– Давайте как раз и перейдем в таинственное закулисье…
– Вот отсюда, из этой кулисы, я в первый раз выходила на сцену в роли Нины Заречной. В этой работе мне довелось встретиться с Иннокентием Смоктуновским, Александром Калягиным, Ией Саввиной, Татьяной Лавровой, Вячеславом Невинным… Здесь тогда были кулисы, а сцена оформлялась декорациями Валерия Левенталя. Тут начинались первые звуки фонограммы, и я смотрела и слушала, как дышит спектакль, и выходила на сцену вслед за великими мастерами.
Сейчас уже этого нет, а раньше во МХАТе не было трансляций, и все артисты должны были сидеть за кулисами, чтобы следить за ходом спектакля. Если что-то пошло не так, если у кого-то что-то случилось, всегда коллеги были на подхвате. И надо сказать, что это давало богатую почву для шуток. Все время были какие-то подколы, расколы. Это была чудесная традиция театра, когда все сидят за кулисами и слушают, как идет спектакль. Поэтому спектакли были цельными.И здесь же за сценой было, кстати, звуковое оформление, то есть устанавливались специальные аппараты, имитирующие гром, молнию, шум дождя. Во МХАТе был целый арсенал таких машин, и на каждом «инструменте» работал свой профильный «шумовик». Когда надо, раздавались выстрел, гром и молния, лил дождь.
Дождь – это самая прекрасная машина, она похожа на колесо для белки, только огромное. И когда его крутят, внутри пересыпаются камешки, и кажется, будто дождь барабанит по крыше и ветер воет! Когда к нам в театр приезжали японцы, на них эта ручная машинерия произвела сильное впечатление.
Вообще спектакль – искусство коллективное. Эта намоленная сцена, на которой было много взлетов и падений, она действительно поддерживает. Потому что артист, который не выходит на подмостки, не встречается со зрителем, он, к сожалению, очень быстро сдает и умирает…– А это – «пульт управления полетом»?
– Режиссерский пульт – самое главное место, откуда ведется спектакль. Здесь находится помощник режиссера, который вызывает артистов, отсюда идет трансляция. Сюда можно прибежать и сказать: «Мне не дали сигареты!»; «Где моя шапка? Быстрее вызовите костюмера!» – и тебе всегда помогут. А еще у нас есть суфлерская будка, где сидит также необычайно нужный человек в театре.
– Неужели до сих пор существует суфлерская будка?
– Вот видите специальное полукруглое место, сейчас оно загорожено, но здесь открывается деревянный люк, и там сидит человек с текстом. Но сейчас, в современном пространстве, суфлерский столик ставят в закулисной части возле режиссерского пульта. И если ты забываешь текст, ты бежишь к суфлеру и спрашиваешь то, что тебе нужно.
– А с вами когда-нибудь случалось такое?
– Со мной очень часто такое случается. Бывает, я забываю имена. У Гоголя, например, сложные имена. Арина Пантелеймоновна – попробуй, запомни! Особенно это, конечно, нужно на премьерах. Юрий Николаевич Стоянов, например, тоже забывает имена и фамилии, и никогда не знаешь, кого он и как назовет. А мы играем и думаем, как из этого выбираться. Но есть суфлер, который поможет, подскажет. В зале его не слышно – таковы особенности театральной акустики.
– Говорят, Евгений Евстигнеев порой забывал текст?– Он часто говорил: «Текст выучил, роль готова». И я очень долго не понимала, что это такое. А потом поняла: он не учил текст, он у него рождался. Он не просто учил от точки до запятой, а каждая запятая в его представлении должна была психологически оправдываться. Дальше этот текст становился текстом не автора, не персонажа – он становился текстом самого Евстигнеева. И это было потрясающе. Такое присвоение текста и внутреннего мира героя…
Мы артисты, и наше место на сцене. Это моя самая любимая сцена! Здесь было сыграно много спектаклей: и «Амадей», который шел много-много лет; и «Чайка», в которой я переиграла все женские роли, кроме одной; и «Борис Годунов». Много спектаклей Олега Николаевича Ефремова, в которых я играла. Спектакли Кирилла Серебренникова: и «Мещане», и «Лес», который идет до сих пор.
– А какие еще заветные места у вас в МХТ?
– Актерское фойе. Оно тоже претерпевало много всяких изменений, здесь кресла стояли то так, то сяк. Это место, где все ожидают начала спектакля. Здесь сидели Евстигнеев, Смоктуновский, Ефремов, вся труппа. У нас спектакли были густонаселенные, поэтому в этом маленьком пространстве собиралось всегда много народу. И ощущение, что театр – твой дом, что театр жив, сохранялось тут всегда. Сейчас у нас появился телевизор, прямые трансляции, и своего выхода можно ждать, сидя в гримерке. Хотя, конечно, не хватает того былого единения. Невозможно забыть Вячеслава Михайловича Невинного. Он занимал несколько кресел, поскольку был огромен, и все собирались слушать его шутки и байки.
– Кстати, а на сцене вас легко «расколоть»? – Меня – очень легко. Особенно если играешь с Табаковым. Например, в спектакле «Амадей» я за все десять лет так и не смогла произнести одну из фраз своей героини. Дело в том, что в этой сцене Табаков стоял спиной к зрительному залу, и публика не замечала, какие смешные рожи он корчит в этот момент. Ужас в том, что я должна была плакать и говорить: «Нет, мне сны не снятся, неприятностей и так хватает». А я успевала сказать только: «Нет, сны не снятся», и, увидев очередную гримасу Табакова, я убегала за кулисы, якобы рыдая.
– Ну вы ведь могли точно так же и Табакова расколоть?– Его – нет! Это просто невозможно. Хотя у него другая слабость есть: текст забыть он может. Например, играли мы с ним «Горе от ума», «Кабала святош» и «Амадей». Иногда эти спектакли шли подряд три дня. И вот он выходит и шепчет мне: «Кто я?» Я напоминаю: «Павел Афанасьевич Фамусов». – «А ты?» – «По-моему, Лиза». И он очень смешно «дорабатывал» грибоедовский текст. А за время некоторых сцен спектакля «Амадей», например, мы успевали обсудить всю нашу жизнь, как у меня дела, как дела у моих детей и так далее. Олег Павлович потрясающе умеет разговаривать на сцене – так, что зритель не слышит, а ты умираешь от смеха или даже что-то серьезное рассказываешь. Для нас это – спектакль в спектакле. И при этом основное действие ничего не теряет. У них такой был секрет, у старожилов спектакля «Чайка», они все время разговаривали на сцене. Когда я выходила в роли Нины Заречной, Саввина могла бросить вслед: «Хм, как пошла! Так не ходили…». Она говорила это громко, но. кроме меня, ни один человек из зрительного зала этого не слышал. Это они так подкалывали, задавали планку, с одной стороны, с любовью, с другой – все они были, конечно, остры на язык.
– Вы их опасались?
– Нет, я была молодая и наглая, и тоже могла ответить, правда, я делала это слишком громко. Но была, конечно, невероятная труппа. Все-таки когда один режиссер и все вместе много лет работают, это очень ценно. Это сейчас мы все разбрелись по разным режиссерам, и все группками кучкуются. Одни работают у этого режиссера, другие – у того…
Лучше пойдемте, я покажу, где работаю в последнее время. Это Новая сцена театра. Вот в гримерке сидит моя дочь Настя в ожидании мамы. Причем она здесь сидит с самого детства – делает здесь уроки, смотрит мультики, общается, помогает.
– Это ваша постоянная гримерка?
– У нас гримерки на каждой сцене разные. Если мы работаем на Большой сцене, то у нас одни гримерки, на Малой сцене – другие, на Новой – третьи.
Это небольшой камерный зал на 120 мест и сцена, которую я очень люблю, потому что она позволяет играть без надрыва. Зритель сидит совсем рядом, и это такой сеанс абсолютной правды. Серьезная проверка на профессионализм.Подтверждение того, что ты можешь работать в маленькой комнате так, чтобы зрители верили, что это происходит именно здесь, сейчас, с тобой. И забывали о том, что ты артистка, а они зрители.
И еще мне здесь нравится, что перед каждым спектаклем звучит объявление для зрителей, которое записал сам Олег Павлович. И для зрителя, и для нас – это такой завораживающий момент, когда он своим прекрасным голосом говорит: «У нас запрещено входить в зал с напитками, с едой. Желаем вам приятного просмотра».
