В СТИ завершается юбилейный 20-й сезон и блок премьерных показов спектакля «В родном городе». Сергей Женовач уже в третий раз обратился к прозе Виктора Некрасова и придумал неформатное решение для «истории в двух частях» – артисты все время находятся среди зрителей. О премьере, послевоенном поколении 20-летних и «хемингуэевской простоте» поговорили с актером Александром Антипенко.
– Как вы отметили 20-летие театра? Без поздравлений, подарков видимо, не остались?
– Всем раздали футболки с редкими цитатами наших любимых авторов: Эрдмана, Ерофеева, Гоголя. Значки, наклеечки на смартфоны, тоже с фразами, кружечки зелёненькие. Памятные наборы фотографий всех сотрудников театра, и актёров, и администрации, и всех-всех-всех. Так что к подаркам на 20-летие подошли очень серьёзно.
Помню, нас на 15-летие позвали – мы были первокурсниками, и, хотя не принято было занимать студентов, но из-за круглой даты сделали исключение – с тех пор мы завсегдатаи праздников.
У нас всегда шикарные капустники, смешные и с каким-то внутренним смыслом. И всегда «играют» декорации наших спектаклей: их комбинируют между собой, так что выстраивается интересное сценическое пространство. На 20-летие на сцене поставили купель из спектакля «Лабордан-с», в которую обычно набирается вода, Хлестаков в ней плещется… Её каркас перевернули и получили конструкцию, как в «Кин-дза-дза», – аппарат, на котором прилетают гости из будущего. Магическая камера. И она действительно смотрелась инопланетно. Мы-то видели её всегда в одной конфигурации, а тут она вдруг трансформировалась в космолёт.
– Кто пришел поздравить с 20-летием? Может быть, были особые гости?
– На юбилей приходили люди театра. Точно знаю, что Леонид Ярмольник был со своей семьёй, Юрий Рост, Алексей Владимирович Бородин, Евгений Борисович Каменькович и артисты из «Мастерской Петра Фоменко» – наши друзья, наш круг. Нам записывали поздравительные речи к 20-летию. Алексей Вадимович Бартошевич, который всю жизнь занимается Шекспиром и горит своим делом, последний из магикан. Все поколения женовачей прошли через его лекции в ГИТИСе. И видеть сейчас, что человек в своём преклонном возрасте обладает такой ясностью мысли, так прекрасно говорит… это, конечно, впечатляет!
Юрий Норштейн написал нам трогательное письмо, которое читала Маша Шашлова. Лев Абрамович Додин отправил послание. Есть театры, с которыми мы дружим, в их числе МДТ, где Александр Давидович Боровский тоже сочиняет спектакли. Так что очень приятно осознавать, что у СТИ есть друзья, с которыми мы коннектимся – и всегда происходит приятный энергообмен, когда случаются встречи, пусть и нечастые.
– Сегодня день рождения Пушкина. Но его почему-то нет среди авторов СТИ. А вот прозу Некрасова Женовач ставит уже в третий раз. Как думаете, почему?
– Это лучше у Сергея Васильевича спросить. Но думаю, с этим автором у Женовача непростые отношения: чем ближе человек, тем они сложнее.
Мы ещё под стол ходили, когда здесь ставилась «Кира Георгиевна», и успели посмотреть этот спектакль. Сейчас он, к сожалению, не идёт. «В окопах Сталинграда» тоже сняли с репертуара МХТ. Но есть новая работа, которую мы сделали, – «В родном городе».
Я читал все три произведения. Виктор Некрасов пишет просто – «хемингуэевская простота», как Сергей Васильевич говорит. Через какие-то абсолютно бытовые сцены, через какие-то скомканные монологи, сделанные из «грязной», не литературной прямой речи, пробивается очень понятная человеческая интонация. Он доходчив, но при этом глубок. Хотя это просто человек, который с фронта пришёл, с ранением. Руку надо было разрабатывать, постоянно занимать. Врачи сказали: «Ну, например, пиши». И он начал писать про то, о чём знает. А он прошёл Сталинград… И «В родном городе», эта повесть тоже пропитана его жизнью, его биографией.
Возвращаясь к вопросу, почему Сергей Васильевич это ставит. Женовач отличается тем, что не делит никого на плохих и хороших. Он знает, как устроена жизнь, и что она делает с людьми. Сначала это может быть абсолютно безупречный идеал мужчины или женщины, а потом начинает что-то происходить, что-то им неподвластное, – и что-то в них меняется. Может быть, в лучшую сторону, а, может, и в худшую. И все «допостановочные» репетиции мы занимались именно человеческими взаимоотношениями. Не берусь судить – это только моя точка зрения – но для Женовача это как будто бы самое интересное, что может быть в режиссёрском процессе. Он пытается проникнуть в душу человека, понять, что им движет, – и показать, насколько все-таки судьба неуловима. Двое могут думать об одном, но, когда они встречаются, у них что-то не получается, что-то не сходится. Все эти «тонкие нити» отношений он пытается выявить. И Виктор Некрасов как раз даёт необходимую почву.
– На открытии сезона Женовач говорил, что «Виктор Некрасов – один из самых смелых и самых порядочных писателей». В чем же была смелость этой повести?
– Ну, вообще повесть была изъята из оборота в 1970-х. И я понимаю почему: в самом произведении – даже в спектакле этого нет – главный герой бунтует в открытую, он идёт против системы. После войны выстраивается новая реальность, и, конечно же, не все люди могут в неё вписаться. Вот капитан Митясов совершает поступок – не отказывается от своей правды. А мой капитан Чекмень, антигерой, – в критический момент отказывается. Когда запахло жареным, он говорит: «А давай-ка я скажу, что это всё наш личный конфликт и замну эту историю. Только, когда тебя спросят, не говори, почему ты меня ударил». То есть он предлагает такую схему, при которой все останутся на плаву. Хочет обмануть систему и при этом остаться в ней, чтобы всё и дальше шло своим чередом. А главный герой в эту зону комфорта как раз не идёт, не старается найти себе место под солнцем и не считает, что должен молчать.
Некрасов как писал, так и жил – предельно честно. Мне кажется, Сергей Васильевич это имеет в виду, когда говорит про то, что он «один из самых смелых и самых порядочных» – с оптикой обычного человека, который смотрит на коллизии жизни без фильтров и пишет простым языком ровно то, что он видит.
Сейчас, по-моему, Виктор Некрасов не включён в школьную программу, по крайней мере, мы не проходили. Хотя это автор, который как раз будет понятен школьнику. Когда ты в 7-ом или 8-ом классе читаешь «Отцы и дети», не до конца понимаешь, о чем это, для себя не считываешь. Только спустя время начинаешь въезжать, в чем конфликт интересов, поколений. А здесь настолько просто и ясно написано, что, кажется, надо читать. Молодым особенно. Потому что эта простота – как в сказке.
В Мастерской Сергея Васильевича Женовача есть традиция: второй семестр первого курса – это всегда сказки (что ещё с фоменками придумалось, а мы продолжаем до сих пор). У Александра Анатольевича Коручекова есть свой курс в ГИТИСе на режфаке, и они тоже сейчас сказками занимаются. Потому что в их сердцевине – какая-то очень важная мысль, которая должна прозвучать для человека, уже взрослеющего и открывающего для себя эту жизнь, какая-то вневременная мудрость. Так же у Некрасова.
– В начале сезона уже было жанровые предчувствие будущей премьеры – «размышления, разговоры, откровения в трёх частях». Почему от этого отошли?
– Основные репетиции так и складывались, в принципе. Просто в конечном итоге это оформилось в «историю в двух частях». Потому что, размышляя вместе, задавая друг другу вопросы, ведя откровенные диалоги, мы поняли, что это отдельно взятые личности, единицы, на примере которых можно посмотреть, как двигалась история.
Есть история в привычном понимании, а есть параллельная ей история людей, которая не менее интересна, не менее трагична, а – наоборот, я бы сказал. И она дает живое восприятие того, что происходило в те годы. Ты видишь, с какими проблемами сталкивались те 20-летние, какие вопросы себе ставили. Сравниваешь с собой.
Какие-то вопросы отпадают как рудимент, какие-то – напоминают о важных вещах, о которых сейчас не задумываешься. Потому что время слишком быстро бежит вперёд – мы как будто бы перестаём осознавать, что вообще происходит, не успеваем анализировать. Это может быть связано со многими факторами: и с развитием технологий, и с понятием «успех». Сегодня он связан только с материальными благами, а раньше это было не совсем так. Найти настоящую любовь – уже успех. Создать семью так, чтобы она не развалилась, – тоже. Вернуться живым, при этом не отсиживаясь в окопах, а действительно воюя, и после встроиться в новую реальность. Найти работу и не просто работать, а понимать, что приносишь какое-то благо другим, – это тоже был успех. И люди искренне радовались, когда получалось.
– Вы играете прямо в зрительном зале, так что первым рядам приходится все время вертеться…
– Зритель сейчас привык к безопасной зоне, а здесь поставлен в неудобное положение. В нашем случае это неудобство рождает, может быть, даже протест, и это видно. Ты играешь, а тебя напрямую спрашивают глазами: «Почему ты не на сцене?» Ты видишь недовольный взгляд – но живой. И череда вопросов к постановке перерастает в череду вопросов к самой жизни: «А почему так?..»
Так мы вовлекаем зрителей в нашу общую историю. Это намёк на то, что мы все – её часть. И часть того, что происходит сегодня. Не по нашей воле, без нашего участия. Чаще всего это некий фатум, который для нас – вне досягаемости.
Я сначала внутренне протестовал, когда мы узнали, что будем играть в зале, и начали сочинять уже в расстановке. Понимал, что первые ряды мы обделяем. Но прошли премьерные показы – и я понимаю это уже по-другому. Мы со зрителями – наравне, в такой же неудобной ситуации, и готовы вести с ними разговор – честный, открытый. Мои прекрасные партнёры – и Полина Пушкарук, и жена моя Маша, и Саша Суворов, и Дима Матвеев – мы все пытаемся с залом действительно общаться.
И, возможно, в наш век комфорта, пагубного, я бы сказал, когда уже можно, в принципе, не выходя из дома провести всю свою жизнь (роды на дому, потом домашнее обучение, вуз дистанционно, работе на удалёнке, доставка на дом всего-всего) – то, что мы предлагаем зрителю побыть в некомфортных условиях, можно сказать, даже немножко навязываем, – это достоинство спектакля.
Люди, которые готовы отдавать деньги за то, чтобы получить, может быть, не столько эмоции, сколько размышления, здесь могут поднять вместе с нами темы, которые в их жизни не поднимались в принципе, открыть для себя совершенно другую реальность – ощутить трудности тех, про кого пишет Некрасов, и просто попасть в их жизнь.
Шикарную работу провёл Александр Давидович Боровский. Весь реквизит в нашем спектакле – тех годов. Это всё – до мелочей – было тщательно подобрано. Григорий Яковлевич Гоберник выбрал нам песни тоже того времени, причём не самые заезженные, не конъюнктурные, не те, что партией были одобрены. А те, что люди пели за столом.
Мы сейчас имеем возможность прожить историю наших прабабушек-прадедушек вместе со зрителем и ощутить, что ли, это родство. Как ни странно, в советское время все корни, все связи с прошлым отбрасывались – ты человек без истории, ты просто коммунист и должен смотреть в будущее, работать на него, а про то, что было, лучше не задумываться. Мы же, погружаясь в советское время, тем самым смотрим в свои корни. То есть дулю всем ярым коммунистам показываем. Занимаемся нашим прошлым, чтобы понимать себя – и, мне кажется, это очень полезно, особенно в наше время.
– Сцена все три часа фактически остаётся пустой и постепенно готовится к проведению партийного собрания. Это образ новой реальности?
– На месте разрухи начинает выстраиваться новая жизнь. Какая? Было по-разному. И эта повесть, и работа над ней убедили, что в жизни всегда и везде есть две стороны. В любой момент происходят диаметрально противоположные вещи, совершенно разные процессы. И мы в спектакле показали только часть послевоенной реальности. Но было и много прекрасного.
Люди начали просто жить. Но уже с новым пониманием жизни. Потому что смерть была с ними на протяжении четырёх лет «в обнимку». И потом, когда её объятия разжались, всё стало ощущаться совершенно по-другому – и вкус воды, и запах цветущих деревьев... Безусловно, была радость от того, что ты просто существуешь, она была повсюду, воздух был ей пронизан.
Я читал про то, как воспринимали новость о победе. Люди просто с ума сходили. То есть было радостное безумие со слезами вперемешку. Нам это сейчас даже представить сложно. Реальность, которую мы показываем в нашем спектакле, тоже росла на фоне всеобщей, всенародной радости.
Но параллельно сцена готовится для партсобрания – отстраивается новая система реальности, в которой нужно жить. Парадигма, в которой почти полвека так или иначе жили – и оставались людьми.
– Первое название повести было «Из огня», имеется в виду, что «из огня да в полымя» попали люди. Видимо, Некрасов закладывал в это название какие-то новые вызовы послевоенной реальности?
– Да. Персонаж Ани Рудь говорит, что на войне присутствовала простота, но это была страшная простота, где есть свой и чужой, где есть приказ и ничего больше. А здесь, в мирной жизни, – свои сложности: нужно уметь себя найти. И здесь война, к сожалению, продолжается, но уже с самим собой, со своими тёмными сторонами, с обстоятельствами, которые непросто выстраиваются. И ты должен бороться с тем, что тебе кажется неправильным. Митясов, главный герой, он как раз принимает решение бороться – и за себя, и за ближнего своего.
И, возможно, наш спектакль про то, что нужно здесь и сейчас принимать решения. Мы живём в огромном информационном фоне и думаем, что это всё происходит не с нами. А, на самом деле, нужно просто понять: то, что вызывает у тебя эмоции, то, что вызывает потребность действовать, это и есть твоя реальная жизнь, а не то, что передаёт информбюро или Telegram-каналы.
Сейчас об этом важно говорить. Потому что мы все сепарированы, все раздроблены. Наше время, как мне кажется, отличает безразличие друг к другу. Раньше было важно вести себя, как порядочный человек. Да, кто-то прикрывался маской, а кто-то искренне старался жить честно, в согласии с ближними и на благо общего. Да, была партийная установка, но было и просто человеческое желание, чтобы жизнь стала лучше, и оно часто входило в конфликт как раз с вертикальной «директивой». Потому что люди видели, как большая история перемалывает малую. Это всегда было, есть и будет.
С одной стороны, очень депрессивный финал в спектакле: висит неопределённость, но с такой коннотацией, что понятно без лишних слов – скорее всего, будет плохо. С другой стороны, у Некрасова всё как раз-таки наоборот. Заседание, где собирались судить Митясова, прекращается на том, что мнения разделились. А в конце к нему подходит Валя – и даётся намёк на то, что всё-таки они будут вместе. И это ключевой момент. Во главе всего будет любовь, и она победит. Я считал такой посыл.
Мы говорим немного о другом. Может быть, чтобы усилить эффект того, что все мы находимся в истории, и чтобы у зрителя после спектакля осталась конфликтность размышлений.
– Что помогло вам приблизить эту историю послевоенного поколения, тех 20-летних? Это же совсем другая ментальность, другая «внутренняя прошивка».
– Мы смотрели старые фильмы, в том числе «Город зажигает огни» по Некрасову. Смотрели на актёров-фронтовиков, как они ведут себя в кадре. Видно, что это другая школа, другая закваска. Чтобы понять ее, приблизить к себе, нужно хотя бы один раз оказаться между жизнью и смертью. Естественно, мы не были на войне, не сидели в оккупации. Но все равно есть темы, которые нас напрямую связывают с прошлыми поколениями. И мы можем о них говорить, возможно, с неким отстранением.
Мы рассказываем историю о человеке, который приходит с войны в мирную жизнь и встречается с непониманием, что делать дальше. Я часто вижу, как зрители плачут. Над неудачными отношениями мужчин и женщин, над родительскими историями. Это все равно самые живые, базовые темы, на которые хочется говорить. Потому что ни во время войны, как бы она ни диктовала свои условия, ни в мирной жизни без любви все равно никак.
Есть ощущение, что это объединяющее чувство, что, имея любовь, ты можешь выжить в любых условиях. Точнее – остаться живым до последнего. Мой персонаж убивает в себе эти чувства и становится функционером, пусть на вершине пищевой цепочки, но перестаёт быть человеком.
Митясов бьёт Чекменя по лицу и в конце говорит: «А я ведь любил Алексея...» И, мне кажется, он бьёт как раз потому, что любит. Если бы он относился к нему как к мерзавцу, может быть, и не подошёл бы даже и по-другому решал вопрос. А здесь ударяет оттого, что хочет выбить заразу, которая поселилась в Чекмене. Любовь, она настолько многогранна, что может быть ключом к совершенно разным ситуациям. Человек может восстать против целой системы благодаря любви, обрести силу благодаря ей. Не в бою, не от ярости, не потому что ненавидит всех, кому хочет отомстить, а потому что есть к кому возвращаться, есть, кого защищать. И это интересный парадокс: неважно в каких условиях, даже в самых страшных, в самых бесчеловечных, любовь остаётся главным «предохранительным клапаном».
– Как вы отметили 20-летие театра? Без поздравлений, подарков видимо, не остались?
– Всем раздали футболки с редкими цитатами наших любимых авторов: Эрдмана, Ерофеева, Гоголя. Значки, наклеечки на смартфоны, тоже с фразами, кружечки зелёненькие. Памятные наборы фотографий всех сотрудников театра, и актёров, и администрации, и всех-всех-всех. Так что к подаркам на 20-летие подошли очень серьёзно.
Помню, нас на 15-летие позвали – мы были первокурсниками, и, хотя не принято было занимать студентов, но из-за круглой даты сделали исключение – с тех пор мы завсегдатаи праздников.
У нас всегда шикарные капустники, смешные и с каким-то внутренним смыслом. И всегда «играют» декорации наших спектаклей: их комбинируют между собой, так что выстраивается интересное сценическое пространство. На 20-летие на сцене поставили купель из спектакля «Лабордан-с», в которую обычно набирается вода, Хлестаков в ней плещется… Её каркас перевернули и получили конструкцию, как в «Кин-дза-дза», – аппарат, на котором прилетают гости из будущего. Магическая камера. И она действительно смотрелась инопланетно. Мы-то видели её всегда в одной конфигурации, а тут она вдруг трансформировалась в космолёт.
– Кто пришел поздравить с 20-летием? Может быть, были особые гости?
– На юбилей приходили люди театра. Точно знаю, что Леонид Ярмольник был со своей семьёй, Юрий Рост, Алексей Владимирович Бородин, Евгений Борисович Каменькович и артисты из «Мастерской Петра Фоменко» – наши друзья, наш круг. Нам записывали поздравительные речи к 20-летию. Алексей Вадимович Бартошевич, который всю жизнь занимается Шекспиром и горит своим делом, последний из магикан. Все поколения женовачей прошли через его лекции в ГИТИСе. И видеть сейчас, что человек в своём преклонном возрасте обладает такой ясностью мысли, так прекрасно говорит… это, конечно, впечатляет!
Юрий Норштейн написал нам трогательное письмо, которое читала Маша Шашлова. Лев Абрамович Додин отправил послание. Есть театры, с которыми мы дружим, в их числе МДТ, где Александр Давидович Боровский тоже сочиняет спектакли. Так что очень приятно осознавать, что у СТИ есть друзья, с которыми мы коннектимся – и всегда происходит приятный энергообмен, когда случаются встречи, пусть и нечастые.
– Сегодня день рождения Пушкина. Но его почему-то нет среди авторов СТИ. А вот прозу Некрасова Женовач ставит уже в третий раз. Как думаете, почему?– Это лучше у Сергея Васильевича спросить. Но думаю, с этим автором у Женовача непростые отношения: чем ближе человек, тем они сложнее.
Мы ещё под стол ходили, когда здесь ставилась «Кира Георгиевна», и успели посмотреть этот спектакль. Сейчас он, к сожалению, не идёт. «В окопах Сталинграда» тоже сняли с репертуара МХТ. Но есть новая работа, которую мы сделали, – «В родном городе».
Я читал все три произведения. Виктор Некрасов пишет просто – «хемингуэевская простота», как Сергей Васильевич говорит. Через какие-то абсолютно бытовые сцены, через какие-то скомканные монологи, сделанные из «грязной», не литературной прямой речи, пробивается очень понятная человеческая интонация. Он доходчив, но при этом глубок. Хотя это просто человек, который с фронта пришёл, с ранением. Руку надо было разрабатывать, постоянно занимать. Врачи сказали: «Ну, например, пиши». И он начал писать про то, о чём знает. А он прошёл Сталинград… И «В родном городе», эта повесть тоже пропитана его жизнью, его биографией.
Возвращаясь к вопросу, почему Сергей Васильевич это ставит. Женовач отличается тем, что не делит никого на плохих и хороших. Он знает, как устроена жизнь, и что она делает с людьми. Сначала это может быть абсолютно безупречный идеал мужчины или женщины, а потом начинает что-то происходить, что-то им неподвластное, – и что-то в них меняется. Может быть, в лучшую сторону, а, может, и в худшую. И все «допостановочные» репетиции мы занимались именно человеческими взаимоотношениями. Не берусь судить – это только моя точка зрения – но для Женовача это как будто бы самое интересное, что может быть в режиссёрском процессе. Он пытается проникнуть в душу человека, понять, что им движет, – и показать, насколько все-таки судьба неуловима. Двое могут думать об одном, но, когда они встречаются, у них что-то не получается, что-то не сходится. Все эти «тонкие нити» отношений он пытается выявить. И Виктор Некрасов как раз даёт необходимую почву.
– На открытии сезона Женовач говорил, что «Виктор Некрасов – один из самых смелых и самых порядочных писателей». В чем же была смелость этой повести? – Ну, вообще повесть была изъята из оборота в 1970-х. И я понимаю почему: в самом произведении – даже в спектакле этого нет – главный герой бунтует в открытую, он идёт против системы. После войны выстраивается новая реальность, и, конечно же, не все люди могут в неё вписаться. Вот капитан Митясов совершает поступок – не отказывается от своей правды. А мой капитан Чекмень, антигерой, – в критический момент отказывается. Когда запахло жареным, он говорит: «А давай-ка я скажу, что это всё наш личный конфликт и замну эту историю. Только, когда тебя спросят, не говори, почему ты меня ударил». То есть он предлагает такую схему, при которой все останутся на плаву. Хочет обмануть систему и при этом остаться в ней, чтобы всё и дальше шло своим чередом. А главный герой в эту зону комфорта как раз не идёт, не старается найти себе место под солнцем и не считает, что должен молчать.
Но прав и тот, и тот, на самом деле. Просто есть момент, когда начинаешь думать о другом человеке. В спектакле это звучит как главная мысль, наверно: «Как важно все-таки думать не только об одном себе».
Некрасов как писал, так и жил – предельно честно. Мне кажется, Сергей Васильевич это имеет в виду, когда говорит про то, что он «один из самых смелых и самых порядочных» – с оптикой обычного человека, который смотрит на коллизии жизни без фильтров и пишет простым языком ровно то, что он видит.
Сейчас, по-моему, Виктор Некрасов не включён в школьную программу, по крайней мере, мы не проходили. Хотя это автор, который как раз будет понятен школьнику. Когда ты в 7-ом или 8-ом классе читаешь «Отцы и дети», не до конца понимаешь, о чем это, для себя не считываешь. Только спустя время начинаешь въезжать, в чем конфликт интересов, поколений. А здесь настолько просто и ясно написано, что, кажется, надо читать. Молодым особенно. Потому что эта простота – как в сказке.
В Мастерской Сергея Васильевича Женовача есть традиция: второй семестр первого курса – это всегда сказки (что ещё с фоменками придумалось, а мы продолжаем до сих пор). У Александра Анатольевича Коручекова есть свой курс в ГИТИСе на режфаке, и они тоже сейчас сказками занимаются. Потому что в их сердцевине – какая-то очень важная мысль, которая должна прозвучать для человека, уже взрослеющего и открывающего для себя эту жизнь, какая-то вневременная мудрость. Так же у Некрасова.
– В начале сезона уже было жанровые предчувствие будущей премьеры – «размышления, разговоры, откровения в трёх частях». Почему от этого отошли?
– Основные репетиции так и складывались, в принципе. Просто в конечном итоге это оформилось в «историю в двух частях». Потому что, размышляя вместе, задавая друг другу вопросы, ведя откровенные диалоги, мы поняли, что это отдельно взятые личности, единицы, на примере которых можно посмотреть, как двигалась история.
Есть история в привычном понимании, а есть параллельная ей история людей, которая не менее интересна, не менее трагична, а – наоборот, я бы сказал. И она дает живое восприятие того, что происходило в те годы. Ты видишь, с какими проблемами сталкивались те 20-летние, какие вопросы себе ставили. Сравниваешь с собой.
Какие-то вопросы отпадают как рудимент, какие-то – напоминают о важных вещах, о которых сейчас не задумываешься. Потому что время слишком быстро бежит вперёд – мы как будто бы перестаём осознавать, что вообще происходит, не успеваем анализировать. Это может быть связано со многими факторами: и с развитием технологий, и с понятием «успех». Сегодня он связан только с материальными благами, а раньше это было не совсем так. Найти настоящую любовь – уже успех. Создать семью так, чтобы она не развалилась, – тоже. Вернуться живым, при этом не отсиживаясь в окопах, а действительно воюя, и после встроиться в новую реальность. Найти работу и не просто работать, а понимать, что приносишь какое-то благо другим, – это тоже был успех. И люди искренне радовались, когда получалось.
– Вы играете прямо в зрительном зале, так что первым рядам приходится все время вертеться…– Зритель сейчас привык к безопасной зоне, а здесь поставлен в неудобное положение. В нашем случае это неудобство рождает, может быть, даже протест, и это видно. Ты играешь, а тебя напрямую спрашивают глазами: «Почему ты не на сцене?» Ты видишь недовольный взгляд – но живой. И череда вопросов к постановке перерастает в череду вопросов к самой жизни: «А почему так?..»
Так мы вовлекаем зрителей в нашу общую историю. Это намёк на то, что мы все – её часть. И часть того, что происходит сегодня. Не по нашей воле, без нашего участия. Чаще всего это некий фатум, который для нас – вне досягаемости.
Я сначала внутренне протестовал, когда мы узнали, что будем играть в зале, и начали сочинять уже в расстановке. Понимал, что первые ряды мы обделяем. Но прошли премьерные показы – и я понимаю это уже по-другому. Мы со зрителями – наравне, в такой же неудобной ситуации, и готовы вести с ними разговор – честный, открытый. Мои прекрасные партнёры – и Полина Пушкарук, и жена моя Маша, и Саша Суворов, и Дима Матвеев – мы все пытаемся с залом действительно общаться.
И, возможно, в наш век комфорта, пагубного, я бы сказал, когда уже можно, в принципе, не выходя из дома провести всю свою жизнь (роды на дому, потом домашнее обучение, вуз дистанционно, работе на удалёнке, доставка на дом всего-всего) – то, что мы предлагаем зрителю побыть в некомфортных условиях, можно сказать, даже немножко навязываем, – это достоинство спектакля.
Люди, которые готовы отдавать деньги за то, чтобы получить, может быть, не столько эмоции, сколько размышления, здесь могут поднять вместе с нами темы, которые в их жизни не поднимались в принципе, открыть для себя совершенно другую реальность – ощутить трудности тех, про кого пишет Некрасов, и просто попасть в их жизнь.
Шикарную работу провёл Александр Давидович Боровский. Весь реквизит в нашем спектакле – тех годов. Это всё – до мелочей – было тщательно подобрано. Григорий Яковлевич Гоберник выбрал нам песни тоже того времени, причём не самые заезженные, не конъюнктурные, не те, что партией были одобрены. А те, что люди пели за столом.
Мы сейчас имеем возможность прожить историю наших прабабушек-прадедушек вместе со зрителем и ощутить, что ли, это родство. Как ни странно, в советское время все корни, все связи с прошлым отбрасывались – ты человек без истории, ты просто коммунист и должен смотреть в будущее, работать на него, а про то, что было, лучше не задумываться. Мы же, погружаясь в советское время, тем самым смотрим в свои корни. То есть дулю всем ярым коммунистам показываем. Занимаемся нашим прошлым, чтобы понимать себя – и, мне кажется, это очень полезно, особенно в наше время.
– Сцена все три часа фактически остаётся пустой и постепенно готовится к проведению партийного собрания. Это образ новой реальности?
– На месте разрухи начинает выстраиваться новая жизнь. Какая? Было по-разному. И эта повесть, и работа над ней убедили, что в жизни всегда и везде есть две стороны. В любой момент происходят диаметрально противоположные вещи, совершенно разные процессы. И мы в спектакле показали только часть послевоенной реальности. Но было и много прекрасного.
Люди начали просто жить. Но уже с новым пониманием жизни. Потому что смерть была с ними на протяжении четырёх лет «в обнимку». И потом, когда её объятия разжались, всё стало ощущаться совершенно по-другому – и вкус воды, и запах цветущих деревьев... Безусловно, была радость от того, что ты просто существуешь, она была повсюду, воздух был ей пронизан.
Я читал про то, как воспринимали новость о победе. Люди просто с ума сходили. То есть было радостное безумие со слезами вперемешку. Нам это сейчас даже представить сложно. Реальность, которую мы показываем в нашем спектакле, тоже росла на фоне всеобщей, всенародной радости.
Но параллельно сцена готовится для партсобрания – отстраивается новая система реальности, в которой нужно жить. Парадигма, в которой почти полвека так или иначе жили – и оставались людьми.
– Первое название повести было «Из огня», имеется в виду, что «из огня да в полымя» попали люди. Видимо, Некрасов закладывал в это название какие-то новые вызовы послевоенной реальности?
– Да. Персонаж Ани Рудь говорит, что на войне присутствовала простота, но это была страшная простота, где есть свой и чужой, где есть приказ и ничего больше. А здесь, в мирной жизни, – свои сложности: нужно уметь себя найти. И здесь война, к сожалению, продолжается, но уже с самим собой, со своими тёмными сторонами, с обстоятельствами, которые непросто выстраиваются. И ты должен бороться с тем, что тебе кажется неправильным. Митясов, главный герой, он как раз принимает решение бороться – и за себя, и за ближнего своего.
И, возможно, наш спектакль про то, что нужно здесь и сейчас принимать решения. Мы живём в огромном информационном фоне и думаем, что это всё происходит не с нами. А, на самом деле, нужно просто понять: то, что вызывает у тебя эмоции, то, что вызывает потребность действовать, это и есть твоя реальная жизнь, а не то, что передаёт информбюро или Telegram-каналы.
Сейчас об этом важно говорить. Потому что мы все сепарированы, все раздроблены. Наше время, как мне кажется, отличает безразличие друг к другу. Раньше было важно вести себя, как порядочный человек. Да, кто-то прикрывался маской, а кто-то искренне старался жить честно, в согласии с ближними и на благо общего. Да, была партийная установка, но было и просто человеческое желание, чтобы жизнь стала лучше, и оно часто входило в конфликт как раз с вертикальной «директивой». Потому что люди видели, как большая история перемалывает малую. Это всегда было, есть и будет.
С одной стороны, очень депрессивный финал в спектакле: висит неопределённость, но с такой коннотацией, что понятно без лишних слов – скорее всего, будет плохо. С другой стороны, у Некрасова всё как раз-таки наоборот. Заседание, где собирались судить Митясова, прекращается на том, что мнения разделились. А в конце к нему подходит Валя – и даётся намёк на то, что всё-таки они будут вместе. И это ключевой момент. Во главе всего будет любовь, и она победит. Я считал такой посыл.
Мы говорим немного о другом. Может быть, чтобы усилить эффект того, что все мы находимся в истории, и чтобы у зрителя после спектакля осталась конфликтность размышлений.
– Что помогло вам приблизить эту историю послевоенного поколения, тех 20-летних? Это же совсем другая ментальность, другая «внутренняя прошивка».– Мы смотрели старые фильмы, в том числе «Город зажигает огни» по Некрасову. Смотрели на актёров-фронтовиков, как они ведут себя в кадре. Видно, что это другая школа, другая закваска. Чтобы понять ее, приблизить к себе, нужно хотя бы один раз оказаться между жизнью и смертью. Естественно, мы не были на войне, не сидели в оккупации. Но все равно есть темы, которые нас напрямую связывают с прошлыми поколениями. И мы можем о них говорить, возможно, с неким отстранением.
Мы рассказываем историю о человеке, который приходит с войны в мирную жизнь и встречается с непониманием, что делать дальше. Я часто вижу, как зрители плачут. Над неудачными отношениями мужчин и женщин, над родительскими историями. Это все равно самые живые, базовые темы, на которые хочется говорить. Потому что ни во время войны, как бы она ни диктовала свои условия, ни в мирной жизни без любви все равно никак.
Есть ощущение, что это объединяющее чувство, что, имея любовь, ты можешь выжить в любых условиях. Точнее – остаться живым до последнего. Мой персонаж убивает в себе эти чувства и становится функционером, пусть на вершине пищевой цепочки, но перестаёт быть человеком.
Расчеловечивание – это очень важная тема в творчестве Сергея Васильевича, сквозная линия. Как остаться человеком в любых условиях, какие бы тебе ни предполагала жизнь? Из всех спектаклей, которые я здесь видел, вывод один и тот же.
Митясов бьёт Чекменя по лицу и в конце говорит: «А я ведь любил Алексея...» И, мне кажется, он бьёт как раз потому, что любит. Если бы он относился к нему как к мерзавцу, может быть, и не подошёл бы даже и по-другому решал вопрос. А здесь ударяет оттого, что хочет выбить заразу, которая поселилась в Чекмене. Любовь, она настолько многогранна, что может быть ключом к совершенно разным ситуациям. Человек может восстать против целой системы благодаря любви, обрести силу благодаря ей. Не в бою, не от ярости, не потому что ненавидит всех, кому хочет отомстить, а потому что есть к кому возвращаться, есть, кого защищать. И это интересный парадокс: неважно в каких условиях, даже в самых страшных, в самых бесчеловечных, любовь остаётся главным «предохранительным клапаном».
