Сам факт рождения в семье двух известных творческих людей определил судьбу Миши Левитина. Отец – Михаил Захарович Левитин, театральный режиссер, писатель, педагог, художественный руководитель Московского театра «Эрмитаж». Мама – Ольга Михайловна Остроумова, блестящая актриса, создавшая в театре и кино запоминающиеся и всеми любимые образы. Более того, к моменту рождения сына она была уже лауреатом Государственной премии СССР! И совершенно естественно, что их дети – дочь Ольга и сын Михаил – с малых лет познавали театральный мир не только из зала, но и из-за кулис.
– Мои родители совершенно разные люди, – говорит Миша Левитин, – просто диву даешься, насколько разные. Кажется, за всю жизнь я не встречал более непохожих людей. Характеры у них разные, принципы разные, вкусы разные и даже представление о театре... и то – разное. И как они сошлись, для меня самого остается загадкой. Вероятно, это была любовь. Иначе не объяснить. Мама альтруист невероятный, человек, живущий для других, абсолютно. И она смотрит на себя в первую очередь не как на актрису. Прежде всего она человек: чудесная жена, изумительная мама и прямо-таки выдающаяся бабушка. А папу многие считают страшным эгоистом, он фанатик своего дела, для него творчество, призвание всегда на первом месте. Впрочем, к работе своей они оба относятся чрезвычайно серьезно. Возможно, это единственное, что их роднит. Не считая нас с сестрой, разумеется.
Когда родители развелись, моя сестра Оля была уже взрослой, а мне не исполнилось еще и десяти. У папы вдруг возникла острая необходимость чаще со мной общаться, он боялся меня потерять, и мама, надо отдать ей должное, несмотря на обиду, всегда шла ему навстречу. Главным местом наших с папой свиданий стал кинотеатр «Иллюзион». Там крутили классику, и встреча с папой всегда сопровождалась мощным художественным впечатлением: Феллини, Куросава, «Фантомас». И еще, конечно, я часто бывал у них на работе – в Театре Моссовета у мамы и в театре «Эрмитаж» у отца.
ДВА ТЕАТРА – ДВА МИРА
– Когда вспоминаю детство за кулисами Театра Моссовета, у меня возникает ощущение, что я постоянно смотрю на маму откуда-то с верхотуры. Где-то далеко внизу идет спектакль «Мадам Бовари» в постановке Юрия Еремина. Мама играет Эмму Бовари, она сидит в золотой карете, потом ей на голову почему-то ставят горшок с цветами. Запомнилась также «Белая гвардия» (правда, уже из зала, а не с галерки), где Елену играла мама, а Шервинского – Александр Бобровский. Этот актер мне ужасно нравился тогда и, когда я вырос, стал режиссером и ставил в Моссовете спектакль, первым делом пригласил в свою постановку его. Но это случилось уже гораздо позже.
Чем мне запомнился Театр Моссовета... Его можно сравнить с огромной фабрикой или со стопалубным кораблем. Именно такое ощущение, что я нахожусь в трюме громадного корабля, всегда возникало у меня, когда меня, совсем одного, оставляли играть в реквизиторском цехе. В детстве это было моё любимое место для игр. Там было тихо и таинственно. У них спектаклей – море, поэтому и реквизита полно, огромное количество рапир, шпаг, каких-то необыкновенных шляп. Мне очень нравился этот волшебный мир, но интересовало, в основном, оружие. Я любил там играть и колоть шпагой чучела медведей и прочих животных из спектаклей. Дырявил как мог. Слава богу, никто этого не видел.
Закулисье Театра Моссовета вообще замечательно. Там такие лабиринты, катакомбы, лестницы, лифты – можно заблудиться! В гримерном цехе мне очень нравились деревянные болванки, на которые надевают парики. Почему-то именно болванки, старые и щербатые, а не сами парики, роскошные, густые и тяжелые. Я разглядывал их, пока меня стригла Оля Терехова, тогда совсем еще юная гримерша, а теперь знаменитый художник по гриму. Все детство (да и почти всю взрослую жизнь) я стригся только у нее, но с недавних пор перестал. Не потому, что она давно уже завцехом, да и сам я уже не маленький мальчик, а просто потому, что неловко: она никогда ничего за стрижку не берет, а ходят к ней почти все артисты, а также их близкие и дальние родственники.
Пошивочный цех располагался в каком-то закутке, чуть ли не под самой крышей. Даже подниматься туда надо было по отдельной узкой лесенке. Про себя я почему-то всегда сравнивал его с маленькой кубинской фабрикой сигар. Точь-в-точь такой, как в фильме «Я – Куба», который мы с папой смотрели в «Иллюзионе». Там работало швей, наверное, тридцать. Лет сорок подряд этим цехом заведовала большая мамина подруга – Майя Ильинична Кувшинова, одна из самых здравомыслящих и умных женщин на свете. Ее уже нет, к сожалению, но мне так приятно о ней вспоминать.
Еще в Моссовете всегда был дивный актерский буфет, и мне, мальчику толстому и прожорливому, это особенно нравилось.
Но если говорить не о бытовой стороне, а о том, что видишь на сцене, то мой театр – это, конечно, «Эрмитаж». Это вообще один из моих любимейших театров. Он очень родной, потому что папин, целиком и полностью папин, со всеми свойственными ему одному плюсами, которые обожаю, и минусами, которые... тоже люблю.
В театр «Эрмитаж» я попал в раннем детстве, и его спектакли сразу произвели на меня громадное впечатление. Лет в десять я посмотрел великий папин спектакль «Нищий, или Смерть Занда» по Юрию Олеше. Трудно сказать, понял ли я что-нибудь, но эффект был колоссальный. До сих пор мне кажется, что два лучших спектакля, что я видел в жизни – это папин «Занд» и стрелеровский «Арлекин» (режиссер Джорджо Стрелер, «Арлекин – слуга двух господ» – «Т».) Они совершенно разные, но оба потрясающие.
«Эрмитаж» всегда оставлял у меня впечатление чего-то в высшей степени радостного и одновременно чувственного, любовного. Может быть, потому что у папы в труппе всегда было много красивых женщин... Помню, как я пробираюсь через ряды висящих в костюмерке дамских платьев и вдыхаю их аромат, очень приятный и волнующий. Это костюмы из спектакля «Безразмерное Ким-танго». Этот удивительный спектакль-праздник возник неожиданно и даже случайно, как и должно быть в нормальной счастливой жизни. Однажды папа где-то услышал, как Юлий Ким исполняет прелестное танго собственного сочинения. Куплетов пять. Папа тут же потребовал от Кима, чтобы тот каждое утро сочинял еще по пять куплетов на любые темы, а можно и вовсе без тем, и сразу же по телефону напевал их папе. Так родился изумительный, веселый и яркий спектакль.
Я обожал театр «Эрмитаж» и папины спектакли. Вся эта прелестная пустота, чепуха, которой владеет только он один и которую нигде больше не найти. Обожал я и старое здание в саду «Эрмитаж», знал его досконально. До сих пор, прямо физически, помню приятное ощущение от бархатной обивки бортика, на который я облокачивался, когда смотрел спектакли с технического балкончика между софитами. Мне горько, что вот уже девять лет театр ждет ремонта своего здания и вынужден жить во времянке. Пусть хорошей и вполне удобной, но все-таки времянке. Однако я не теряю надежды, что когда-нибудь (желательно, поскорей) театр вернется в свой дом, и хорошо бы, чтобы первым его порог переступил его создатель, мой папа. Дай ему бог сто двадцать лет жизни!
ДЕТСКИЕ РОЛИ В ТЕАТРЕ
– Как и многие дети артистов, в юном возрасте я оказался на сцене. Это произошло в театре «Эрмитаж», в спектакле отца «Здравствуйте, господин де Мопассан!» по новеллам Мопассана. Мама играла женщину, которую мнительный муж (артист Виктор Васильевич Гвоздицкий) заподозрил в измене, и, хотя она ему не изменяла, решила подыграть. Там была какая-то сцена обеда, а потом все дети, в числе которых и я, вставали из-за стола и проходили мимо Гвоздицкого, а он в каждого всматривался, пытаясь угадать, его это ребенок или не его. Я помню, на мне матроска, галстук синенький, и Виктор Васильевич держит меня за этот галстук и смотрит-смотрит, а я вырываюсь, не понимая, чего этот дядька так пристально меня рассматривает. Это была моя первая роль в театре.
Потом я играл у папы в спектакле «Мотивчик. Воспоминания о Легарекальманештраусе». Это был спектакль по папиным рассказам, такой коллаж, его опереточная любовь. И я в первом акте играл папу в детстве. Ничего не говорил, просто одухотворенно сидел в кресле, специально доставленном из Одесской оперетты, а вокруг меня играли свои роли изумительные артисты. А потом мой любимый артист Юрий Владимирович Амиго и замечательная актриса Лидия Павловна Чернова под мелодию «Шимми» уводили меня со сцены, и это был конец первого акта. Однажды, а я всегда был толстым мальчиком, у меня во время этой сцены лопнули на заднице штаны. Неестественно мелкими шажками я семенил к кулисам, которые казались бесконечно далёкими. Это было мощно и смешно. Но после этого я больше не играл в этом спектакле, меня заменили на более худенького ребенка.
Еще я играл у папы в совсем уж сознательном возрасте. Он поставил спектакль с моей младшей сестренкой Машей Левитиной, его дочкой от третьего брака. У Маши была такая игрушечная собачка по имени Вакса, и папа всё время сочинял про эту Ваксу какие-то сказки. Он и мне, когда я был ребенком, сочинял сказки, импровизировал невероятно. В итоге папа вместе с маленькой Машей написал книгу «Про то, как Вакса гуляла-гуляла, гуляла-гуляла...» и поставил спектакль со всеми своими детьми. Это был замечательный спектакль о любви немолодого уже отца к своему позднему ребенку. Папа с Машей играли самих себя, а мы с Олей (как мы шутили, «его старые дети») играли все остальные роли. Всё действие крутилось вокруг этой самой Ваксы. Я даже там значился сорежиссером, но это, конечно, чепуха, папа не тот человек, который нуждается в соавторе.
С родителями я ездил на гастроли. И с Театром Моссовета, и с «Эрмитажем», а потом и с театром «Современник», когда маминым мужем стал великий артист и любимейший мой человек Валентин Иосифович Гафт. У меня с ним всегда были дружеские отношения, как и с женой отца Машей Кондрашовой, она дивная женщина.
Запомнилась поездка с папиным театром на фестиваль в польский город Торунь. Театр «Эрмитаж» привез туда спектакль «Вечер в сумасшедшем доме» по Введенскому, Олейникову и Заболоцкому. Заканчивался спектакль тем, что герои играют в карты и страшно ругаются трёхэтажным матом. А я был очень правильный мальчик и после спектакля рыдал, обвиняя папу: «Как ты мог? Это же безобразие! Нельзя этого делать!» Он тогда очень испугался и твердо сказал мне: «Мишенька, не волнуйся, я всё уберу! Обещаю тебе». Ничего он, конечно, не убрал, и слава богу! Там всё было правильно и для спектакля необходимо. Но ребенка успокоил.
СПЕКТАКЛЬ ДЛЯ МАМЫ
– Став взрослым человеком, режиссером по образованию, мне захотелось сделать для мамы роль, достойную её таланта. Мне казалось, что существует общее и при этом абсолютно неверное представление о ней. Мол, в первую очередь Остроумова ослепительно красивая женщина, но эта красота вроде как затмевает ее талант. А если присмотреться, она и актриса хорошая. Те, кто так думает, не понимают главного. Ее красота – прямое продолжение ее таланта, это свет, который идет изнутри. Лучезарность, ослепительность, победоносность – это и есть ее неповторимая актерская индивидуальность. Я бы сказал, что она актриса выдающаяся, изумительная.
И вот я решил на мамин юбилей поставить в Театре Моссовета спектакль «Путешествие с тетушкой» по Грэму Грину. И я вам скажу, это, конечно, то еще удовольствие… с родственниками работать. С мамой мне работалось очень и очень сложно. Чуть не помер. Потому что я для нее сын, и как режиссера она меня не восприняла. А я всегда был и, к сожалению, остаюсь хорошим мальчиком, поэтому боялся вмешиваться в ее творческий процесс и осторожничал на репетициях.
И вот однажды на репетицию зашла Валентина Тихоновна Панфилова, в то время директор Театра Моссовета, потом вызвала меня в кабинет и сказала: «Миша, почему ты называешь актрису мамой?» «Как это, – говорю, – почему? Потому что она – моя мама...». «Нет, – говорит умнейшая Валентина Тихоновна, – это совершенно неприемлемо, только по имени-отчеству!»
На следующей репетиции я стал называть маму Ольгой Михайловной, и работа началась. Видимо, у артистов включается какая-то дрессура, рефлекс. А я по своей детской привычке вел себя антирежиссерски, как ребенок, и два месяца репетиций потратил впустую. Мама, в свою очередь, от любви ко мне и от крайней ответственности перед родным театром волновалась, что у меня ничего не получится. И от этого была в постоянном напряжении. Ей всё казалось, что я делаю не то, говорю не так. Тем более что роль эта для нее, что называется, на сопротивление. И это еще мягко сказано. Мама моя человек глубоко нравственный, а в спектакле, знаете, такая, наоборот, сверхаморальная дама, способная оправдать всё, буквально всё, любое безобразие. В общем, совсем другая дама.
Сначала ничего не получалось, доходило до скандала, до рыданий. И тут меня осенило. Я вдруг понял, что надо маме сказать, чтобы она заиграла. Я объяснил ей, что эта женщина, ее героиня, беспрестанно жульничает, мошенничает, грубит, врет, совершает десятки крупных и сотни мелких преступлений только ради сына, очень забитого, зашуганного, неуверенного в себе человека. Она преподает ему урок свободы, она делает всё только ради счастья сына. Тогда у мамы сразу всё сложилось, и героиня получилась ровно такой, как я и хотел. И аморальная, и нравственная вместе. Мама играла замечательно, и спектакль получился отличный, но я так устал от него, просто фантастически. В конце работы стоял, как у своей могильной плиты. А мужскую роль, этого самого сына, замечательно играл Александр Бобровский, тот самый, которого я так полюбил в детстве в «Белой гвардии». Интересно получается, видел артистов из-за кулис, и вот они играют в твоём спектакле!
Но, честно говоря, театральные постановки – не совсем мое. Я это умею и неоднократно делал, но по образованию я все-таки сценарист и режиссер кино. На съемочной площадке и в писанине я гораздо увереннее. Только что в театре «Эрмитаж» вышла премьера спектакля по моей пьесе про Блаватскую. Называется «Весёлая женщина», поставил мой папа (надеюсь, не только потому, что он мой папа). В любом случае спектакль получился потрясный, мне самому такого не сделать. А вот в кино, мне кажется, я могу не хуже. Сейчас заканчиваю сценарий про Блаватскую на основе этой своей пьесы. Чувствую, после театрального успеха эта женщина прямо просится на экран. Такие приключения! Индиане Джонсу не снилось. И, если всё сложится, я такой фильм непременно сниму. И еще современную мелодраму. Светлый фильм о любви, правда, с черным юмором (учитывая исторические обстоятельства).
А своё театральное детство я всегда вспоминаю с благодарностью и теплом, потому что тогда, за кулисами, мне открылась какая-то иная жизнь... настоящая жизнь... жизнь в очень-очень острой форме. Та, которую хочешь воссоздать в кино и на бумаге.
– Мои родители совершенно разные люди, – говорит Миша Левитин, – просто диву даешься, насколько разные. Кажется, за всю жизнь я не встречал более непохожих людей. Характеры у них разные, принципы разные, вкусы разные и даже представление о театре... и то – разное. И как они сошлись, для меня самого остается загадкой. Вероятно, это была любовь. Иначе не объяснить. Мама альтруист невероятный, человек, живущий для других, абсолютно. И она смотрит на себя в первую очередь не как на актрису. Прежде всего она человек: чудесная жена, изумительная мама и прямо-таки выдающаяся бабушка. А папу многие считают страшным эгоистом, он фанатик своего дела, для него творчество, призвание всегда на первом месте. Впрочем, к работе своей они оба относятся чрезвычайно серьезно. Возможно, это единственное, что их роднит. Не считая нас с сестрой, разумеется.
Когда родители развелись, моя сестра Оля была уже взрослой, а мне не исполнилось еще и десяти. У папы вдруг возникла острая необходимость чаще со мной общаться, он боялся меня потерять, и мама, надо отдать ей должное, несмотря на обиду, всегда шла ему навстречу. Главным местом наших с папой свиданий стал кинотеатр «Иллюзион». Там крутили классику, и встреча с папой всегда сопровождалась мощным художественным впечатлением: Феллини, Куросава, «Фантомас». И еще, конечно, я часто бывал у них на работе – в Театре Моссовета у мамы и в театре «Эрмитаж» у отца.ДВА ТЕАТРА – ДВА МИРА
– Когда вспоминаю детство за кулисами Театра Моссовета, у меня возникает ощущение, что я постоянно смотрю на маму откуда-то с верхотуры. Где-то далеко внизу идет спектакль «Мадам Бовари» в постановке Юрия Еремина. Мама играет Эмму Бовари, она сидит в золотой карете, потом ей на голову почему-то ставят горшок с цветами. Запомнилась также «Белая гвардия» (правда, уже из зала, а не с галерки), где Елену играла мама, а Шервинского – Александр Бобровский. Этот актер мне ужасно нравился тогда и, когда я вырос, стал режиссером и ставил в Моссовете спектакль, первым делом пригласил в свою постановку его. Но это случилось уже гораздо позже.
Чем мне запомнился Театр Моссовета... Его можно сравнить с огромной фабрикой или со стопалубным кораблем. Именно такое ощущение, что я нахожусь в трюме громадного корабля, всегда возникало у меня, когда меня, совсем одного, оставляли играть в реквизиторском цехе. В детстве это было моё любимое место для игр. Там было тихо и таинственно. У них спектаклей – море, поэтому и реквизита полно, огромное количество рапир, шпаг, каких-то необыкновенных шляп. Мне очень нравился этот волшебный мир, но интересовало, в основном, оружие. Я любил там играть и колоть шпагой чучела медведей и прочих животных из спектаклей. Дырявил как мог. Слава богу, никто этого не видел.
Закулисье Театра Моссовета вообще замечательно. Там такие лабиринты, катакомбы, лестницы, лифты – можно заблудиться! В гримерном цехе мне очень нравились деревянные болванки, на которые надевают парики. Почему-то именно болванки, старые и щербатые, а не сами парики, роскошные, густые и тяжелые. Я разглядывал их, пока меня стригла Оля Терехова, тогда совсем еще юная гримерша, а теперь знаменитый художник по гриму. Все детство (да и почти всю взрослую жизнь) я стригся только у нее, но с недавних пор перестал. Не потому, что она давно уже завцехом, да и сам я уже не маленький мальчик, а просто потому, что неловко: она никогда ничего за стрижку не берет, а ходят к ней почти все артисты, а также их близкие и дальние родственники.Пошивочный цех располагался в каком-то закутке, чуть ли не под самой крышей. Даже подниматься туда надо было по отдельной узкой лесенке. Про себя я почему-то всегда сравнивал его с маленькой кубинской фабрикой сигар. Точь-в-точь такой, как в фильме «Я – Куба», который мы с папой смотрели в «Иллюзионе». Там работало швей, наверное, тридцать. Лет сорок подряд этим цехом заведовала большая мамина подруга – Майя Ильинична Кувшинова, одна из самых здравомыслящих и умных женщин на свете. Ее уже нет, к сожалению, но мне так приятно о ней вспоминать.
Еще в Моссовете всегда был дивный актерский буфет, и мне, мальчику толстому и прожорливому, это особенно нравилось.
Но если говорить не о бытовой стороне, а о том, что видишь на сцене, то мой театр – это, конечно, «Эрмитаж». Это вообще один из моих любимейших театров. Он очень родной, потому что папин, целиком и полностью папин, со всеми свойственными ему одному плюсами, которые обожаю, и минусами, которые... тоже люблю.
В театр «Эрмитаж» я попал в раннем детстве, и его спектакли сразу произвели на меня громадное впечатление. Лет в десять я посмотрел великий папин спектакль «Нищий, или Смерть Занда» по Юрию Олеше. Трудно сказать, понял ли я что-нибудь, но эффект был колоссальный. До сих пор мне кажется, что два лучших спектакля, что я видел в жизни – это папин «Занд» и стрелеровский «Арлекин» (режиссер Джорджо Стрелер, «Арлекин – слуга двух господ» – «Т».) Они совершенно разные, но оба потрясающие.
«Эрмитаж» всегда оставлял у меня впечатление чего-то в высшей степени радостного и одновременно чувственного, любовного. Может быть, потому что у папы в труппе всегда было много красивых женщин... Помню, как я пробираюсь через ряды висящих в костюмерке дамских платьев и вдыхаю их аромат, очень приятный и волнующий. Это костюмы из спектакля «Безразмерное Ким-танго». Этот удивительный спектакль-праздник возник неожиданно и даже случайно, как и должно быть в нормальной счастливой жизни. Однажды папа где-то услышал, как Юлий Ким исполняет прелестное танго собственного сочинения. Куплетов пять. Папа тут же потребовал от Кима, чтобы тот каждое утро сочинял еще по пять куплетов на любые темы, а можно и вовсе без тем, и сразу же по телефону напевал их папе. Так родился изумительный, веселый и яркий спектакль.
Я обожал театр «Эрмитаж» и папины спектакли. Вся эта прелестная пустота, чепуха, которой владеет только он один и которую нигде больше не найти. Обожал я и старое здание в саду «Эрмитаж», знал его досконально. До сих пор, прямо физически, помню приятное ощущение от бархатной обивки бортика, на который я облокачивался, когда смотрел спектакли с технического балкончика между софитами. Мне горько, что вот уже девять лет театр ждет ремонта своего здания и вынужден жить во времянке. Пусть хорошей и вполне удобной, но все-таки времянке. Однако я не теряю надежды, что когда-нибудь (желательно, поскорей) театр вернется в свой дом, и хорошо бы, чтобы первым его порог переступил его создатель, мой папа. Дай ему бог сто двадцать лет жизни!ДЕТСКИЕ РОЛИ В ТЕАТРЕ
– Как и многие дети артистов, в юном возрасте я оказался на сцене. Это произошло в театре «Эрмитаж», в спектакле отца «Здравствуйте, господин де Мопассан!» по новеллам Мопассана. Мама играла женщину, которую мнительный муж (артист Виктор Васильевич Гвоздицкий) заподозрил в измене, и, хотя она ему не изменяла, решила подыграть. Там была какая-то сцена обеда, а потом все дети, в числе которых и я, вставали из-за стола и проходили мимо Гвоздицкого, а он в каждого всматривался, пытаясь угадать, его это ребенок или не его. Я помню, на мне матроска, галстук синенький, и Виктор Васильевич держит меня за этот галстук и смотрит-смотрит, а я вырываюсь, не понимая, чего этот дядька так пристально меня рассматривает. Это была моя первая роль в театре.
Потом я играл у папы в спектакле «Мотивчик. Воспоминания о Легарекальманештраусе». Это был спектакль по папиным рассказам, такой коллаж, его опереточная любовь. И я в первом акте играл папу в детстве. Ничего не говорил, просто одухотворенно сидел в кресле, специально доставленном из Одесской оперетты, а вокруг меня играли свои роли изумительные артисты. А потом мой любимый артист Юрий Владимирович Амиго и замечательная актриса Лидия Павловна Чернова под мелодию «Шимми» уводили меня со сцены, и это был конец первого акта. Однажды, а я всегда был толстым мальчиком, у меня во время этой сцены лопнули на заднице штаны. Неестественно мелкими шажками я семенил к кулисам, которые казались бесконечно далёкими. Это было мощно и смешно. Но после этого я больше не играл в этом спектакле, меня заменили на более худенького ребенка.
Еще я играл у папы в совсем уж сознательном возрасте. Он поставил спектакль с моей младшей сестренкой Машей Левитиной, его дочкой от третьего брака. У Маши была такая игрушечная собачка по имени Вакса, и папа всё время сочинял про эту Ваксу какие-то сказки. Он и мне, когда я был ребенком, сочинял сказки, импровизировал невероятно. В итоге папа вместе с маленькой Машей написал книгу «Про то, как Вакса гуляла-гуляла, гуляла-гуляла...» и поставил спектакль со всеми своими детьми. Это был замечательный спектакль о любви немолодого уже отца к своему позднему ребенку. Папа с Машей играли самих себя, а мы с Олей (как мы шутили, «его старые дети») играли все остальные роли. Всё действие крутилось вокруг этой самой Ваксы. Я даже там значился сорежиссером, но это, конечно, чепуха, папа не тот человек, который нуждается в соавторе.
С родителями я ездил на гастроли. И с Театром Моссовета, и с «Эрмитажем», а потом и с театром «Современник», когда маминым мужем стал великий артист и любимейший мой человек Валентин Иосифович Гафт. У меня с ним всегда были дружеские отношения, как и с женой отца Машей Кондрашовой, она дивная женщина.
Запомнилась поездка с папиным театром на фестиваль в польский город Торунь. Театр «Эрмитаж» привез туда спектакль «Вечер в сумасшедшем доме» по Введенскому, Олейникову и Заболоцкому. Заканчивался спектакль тем, что герои играют в карты и страшно ругаются трёхэтажным матом. А я был очень правильный мальчик и после спектакля рыдал, обвиняя папу: «Как ты мог? Это же безобразие! Нельзя этого делать!» Он тогда очень испугался и твердо сказал мне: «Мишенька, не волнуйся, я всё уберу! Обещаю тебе». Ничего он, конечно, не убрал, и слава богу! Там всё было правильно и для спектакля необходимо. Но ребенка успокоил.
СПЕКТАКЛЬ ДЛЯ МАМЫ– Став взрослым человеком, режиссером по образованию, мне захотелось сделать для мамы роль, достойную её таланта. Мне казалось, что существует общее и при этом абсолютно неверное представление о ней. Мол, в первую очередь Остроумова ослепительно красивая женщина, но эта красота вроде как затмевает ее талант. А если присмотреться, она и актриса хорошая. Те, кто так думает, не понимают главного. Ее красота – прямое продолжение ее таланта, это свет, который идет изнутри. Лучезарность, ослепительность, победоносность – это и есть ее неповторимая актерская индивидуальность. Я бы сказал, что она актриса выдающаяся, изумительная.
И вот я решил на мамин юбилей поставить в Театре Моссовета спектакль «Путешествие с тетушкой» по Грэму Грину. И я вам скажу, это, конечно, то еще удовольствие… с родственниками работать. С мамой мне работалось очень и очень сложно. Чуть не помер. Потому что я для нее сын, и как режиссера она меня не восприняла. А я всегда был и, к сожалению, остаюсь хорошим мальчиком, поэтому боялся вмешиваться в ее творческий процесс и осторожничал на репетициях.И вот однажды на репетицию зашла Валентина Тихоновна Панфилова, в то время директор Театра Моссовета, потом вызвала меня в кабинет и сказала: «Миша, почему ты называешь актрису мамой?» «Как это, – говорю, – почему? Потому что она – моя мама...». «Нет, – говорит умнейшая Валентина Тихоновна, – это совершенно неприемлемо, только по имени-отчеству!»
На следующей репетиции я стал называть маму Ольгой Михайловной, и работа началась. Видимо, у артистов включается какая-то дрессура, рефлекс. А я по своей детской привычке вел себя антирежиссерски, как ребенок, и два месяца репетиций потратил впустую. Мама, в свою очередь, от любви ко мне и от крайней ответственности перед родным театром волновалась, что у меня ничего не получится. И от этого была в постоянном напряжении. Ей всё казалось, что я делаю не то, говорю не так. Тем более что роль эта для нее, что называется, на сопротивление. И это еще мягко сказано. Мама моя человек глубоко нравственный, а в спектакле, знаете, такая, наоборот, сверхаморальная дама, способная оправдать всё, буквально всё, любое безобразие. В общем, совсем другая дама.
Сначала ничего не получалось, доходило до скандала, до рыданий. И тут меня осенило. Я вдруг понял, что надо маме сказать, чтобы она заиграла. Я объяснил ей, что эта женщина, ее героиня, беспрестанно жульничает, мошенничает, грубит, врет, совершает десятки крупных и сотни мелких преступлений только ради сына, очень забитого, зашуганного, неуверенного в себе человека. Она преподает ему урок свободы, она делает всё только ради счастья сына. Тогда у мамы сразу всё сложилось, и героиня получилась ровно такой, как я и хотел. И аморальная, и нравственная вместе. Мама играла замечательно, и спектакль получился отличный, но я так устал от него, просто фантастически. В конце работы стоял, как у своей могильной плиты. А мужскую роль, этого самого сына, замечательно играл Александр Бобровский, тот самый, которого я так полюбил в детстве в «Белой гвардии». Интересно получается, видел артистов из-за кулис, и вот они играют в твоём спектакле!
Но, честно говоря, театральные постановки – не совсем мое. Я это умею и неоднократно делал, но по образованию я все-таки сценарист и режиссер кино. На съемочной площадке и в писанине я гораздо увереннее. Только что в театре «Эрмитаж» вышла премьера спектакля по моей пьесе про Блаватскую. Называется «Весёлая женщина», поставил мой папа (надеюсь, не только потому, что он мой папа). В любом случае спектакль получился потрясный, мне самому такого не сделать. А вот в кино, мне кажется, я могу не хуже. Сейчас заканчиваю сценарий про Блаватскую на основе этой своей пьесы. Чувствую, после театрального успеха эта женщина прямо просится на экран. Такие приключения! Индиане Джонсу не снилось. И, если всё сложится, я такой фильм непременно сниму. И еще современную мелодраму. Светлый фильм о любви, правда, с черным юмором (учитывая исторические обстоятельства).
А своё театральное детство я всегда вспоминаю с благодарностью и теплом, потому что тогда, за кулисами, мне открылась какая-то иная жизнь... настоящая жизнь... жизнь в очень-очень острой форме. Та, которую хочешь воссоздать в кино и на бумаге.
