11 января исполняется 80 лет со дня рождения Георгия Тараторкина. Воспоминаниями о нем с «Театралом» поделилась актриса РАМТа Анна Тараторкина. О своем уникальном папе она может говорить без остановки. Их творческие отношения начались буквально с пелёнок – с монологов Сирано, адресованных не Роксане, а крошечной Ане. Потом было закулисье Театра Моссовета, папины спектакли и стопроцентно счастливое детство.
ЗНАКОМСТВО С ТЕАТРОМ: «КОГДА БОЛЬНО…»
Уже в пятилетнем возрасте я, когда понимала, что папа артист, стала интересоваться, куда он постоянно уходит, и заявила, что должна пойти и посмотреть, что же это за место. Папа сказал: «Хорошо», – и привёл на детский спектакль. Но сначала, конечно, посмотрел сам, чтобы быть уверенным, что это достойно. «Пчёлка», а именно так назывался спектакль, – первое моё потрясение, связанное с театром. Мне тогда открылось, что, оказывается, может быть очень больно не когда у тебя разбита коленка, а когда больно кому-то другому.
На спектакле я была потом раз двадцать: стала совершенным фанатом короля гномов, которого просто невероятно играл Александр Леньков. Как можно было так сыграть безответную любовь старого человека к юной девушке, да ещё и в детском спектакле, я не знаю… Но это чудо происходило каждый раз. И я ходила смотреть не на хорошеньких маленьких актрис в фантастически красивых платьицах, не на очень смешных гномов, а на то, что происходило с нелепым, несуразным и совсем не молодым влюбленным королём. И мне каждый раз было за него очень больно. Тем не менее, я ходила, ходила и ходила – видимо, пыталась разгадать эту завораживающую тайну.
«ТРЕПЕТНОЕ ОТНОШЕНИЕ К ЛЮДЯМ, К СТЕНАМ»
Конечно, для меня само ощущение театра неразрывно связано с Театром Моссовета – и со зданием, и со сценой, и со всем закулисьем, и с папиной гримёркой. Я до сих пор помню запах его коробки с гримом, театральные костюмы, атмосферу. Всё это очень нежные и важные для меня воспоминания. И вся моя любовь к театру, всё моё стремление быть в театре идет от того правильного знакомства с закулисным миром, которое подарил мне папа. Это я уже сейчас понимаю. Случись по-другому, скорее всего, с профессией всё было бы иначе...
Мы всегда проходили через служебный вход, поднимались по лестнице, шли по коридорам, здоровались с костюмерами, которые гладили костюмы, проходили мимо гримёрного цеха. Всем своим детским существом я улавливала папино трепетное отношение к этим людям, к этим стенам. Каждый раз, когда мы с ним приходили туда, это было чем-то выходящим за рамки обыденной жизни. Это было событием. Потом, будучи постарше, я уже стала ходить на папины спектакли. И эта влюблённость в театр каждый раз подпитывалась, приобретала новые оттенки, грани – вырастала. И всё это благодаря папе.
Я не была закулисным ребёнком, меня никогда не брали на репетиции, на съёмки И за это я, на самом деле, очень благодарна родителям. Потому что благодаря их негласному решению не говорить дома об актерских делах, мы с братом смогли самостоятельно определиться с выбором профессии. Брат оказался умнее – он в артисты не пошёл и ещё в детском возрасте заявил одному режиссёру – в ответ на предложение сыграть в кино сына Алексея Баталова: «Я не дурак себе с детства нервы трепать».
«ПАПА НЕ ЛЮБИЛ СЛОВО «РОЛЬ»»
У папы была одна особенность – ни один его спектакль не был похож на предыдущий. Всё, что с ним происходило в жизни, все его размышления отражались в ролях.
«У врат царства» по Гамсуну – один из первых спектаклей, который я посмотрела в среднем школьном возрасте и пересматривала много раз. Кстати, мой брат Филипп тоже смотрел этот спектакль, но намного больше, раз тридцать точно. Для него эта папина работа была подобна воздуху, она была ему нужна как вдох и выдох. Потом – «Не будите мадам», где у меня каждый раз сердце замирало. А ещё позже – «Серебряный век», где он играл совершенно, как мне казалось, не свойственную ему роль спекулянта. Хотя папа вообще не любил слово «роль» – он всегда говорил «судьба». Здесь он был настолько разным и настолько непохожим на себя, и настолько ему шла эта характерность, что, помню, я была тогда очень-очень удивлена.
Основополагающая папина черта – это человеческая подлинность, верность себе. И поэтому во всех ролях, которые он сыграл, было очень много его самого. Я каждый раз понимала, что это другой человек, но какие-то папины мысли и поиски, какие-то ответы на мучающие его вопросы считывала сразу. Так было и со спектаклем, в котором папа играл адмирала Колчака. Вообще я всегда очень остро реагировала на все папины театральные и кинороли, причём с самого раннего детства.
Когда я увидела по телевизору отрывок из фильма «Самая длинная соломинка», где папу избивали, со мной случилась форменная истерика. Мама пыталась успокоить, говорила: «Да приди в себя, посмотри в окно – папа возвращается с репетиции». И, действительно, он шёл по переулку и махал мне рукой. А я рыдала... Парадокс: я ведь понимала, что на экране – персонаж. Но в каждой папиной работе было столько настоящего, глубинного, личностного наполнения, что я видела, как ему больно, как его мучают, как они неправы, несправедливы – и меня буквально разрывало от переживаний.
ПЕТЕРБУРГ: «ГАРМОНИЯ ЧЕЛОВЕКА И ГОРОДА»
Папино детство в послевоенном Петербурге было трудным, но очень счастливым. Город, «весь израненный», как папа говорил, отличался какой-то невероятной человеческой атмосферой. Я помню, он рассказывал, как ехал с мамой в трамвае, на остановке вошёл пассажир и стал говорить достаточно громко, а его попросили: «Потише, пожалуйста, вы же в Ленинграде…» Это штрих к портрету того времени, тех людей, той среды, которая, конечно, во многом папу сформировала.
Еще была замечательная история. Когда я несколько лет назад снималась в Питере, мой коллега по съёмкам рассказал: «Еду со смены по Троицкому мосту, вижу – идёт Тараторкин в чёрном плаще. И думаю: «Боже, какая гармония человека и города»». И, действительно, они совпадали. У папы была абсолютная созвучность Петербургу. Когда он приезжал туда, становился совершенно другим. Было в нём что-то, чего в Москве он не позволял себе проявлять, показывать. Как он сказал в одном интервью: «Хорошо, что я был так занят, что у меня не оставалось времени на выяснение отношений с городом», – имея в виду Москву. Настолько он был нездешний.
И каким же трудным был для него переезд из Ленинграда... Когда родился мой брат, они с мамой какое-то время жили ещё на два города, потому что папа был ведущим артистом у Зиновия Корогодского в легендарном ТЮЗе, но ездил в столицу и много времени проводил в «Красной стреле». Было понятно, что дольше так невозможно – и папа решился на переезд. У него были приглашения от ряда ведущих московских театров, в том числе от Театра имени Моссовета. И заманчивым было предложение Юрия Завадского – он обещал встречу с судьбой Раскольникова, но в уже идущем спектакле театра. Можно себе представить, насколько непростым, мягко говоря, было для Геннадия Бортникова принять решение режиссера о втором составе спектакля, который рождался усилиями его актёрской природы. Папа вспоминал, как после его премьерного спектакля он вернулся в гримёрку и обнаружил там Бортникова с огромным букетом белых роз. Папа говорил: «Это было красиво».
Во мне Петербург (папа всегда говорил Ленинград) отзывается стопроцентно. Я на себе прочувствовала в полной мере, что значит генетическая память. Когда приезжаю туда, у меня ощущение, что возвращаюсь домой из далёкой ссылки, из совершенно чуждых мне мест обитания. Питерская неспешность, несуетность, которая многих москвичей раздражает, со мной входит в правильное взаимодействие. Мне с собой становится так комфортно, так спокойно… И я выдыхаю.
К сожалению, от папиных родных мест в Петербурге ничего не осталось. Они с мамой и сестрёнкой жили в деревянном доме напротив крейсера «Аврора», на Оренбургской улице. И того дома давно уже нет, как нет и магазина, в который он бегал, и школы, в которой он учился, здание полностью перестроено.
ТВОРЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ С ПЕЛЁНОК
У нас с папой была особая связь. Вообще мы с ним по большей мере молчали, особенно в последние годы. С ним было очень интересно и содержательно молчать. Он был из редкой породы людей, рядом с которыми все внутренние узлы развязываются, и всё, что было непонятным, становится ясным. То есть было ощущение, что ты входишь в тёмную комнату – и вдруг включают свет. Поскольку мы с братом делали не один вечер памяти и много общались в формате интервью с разными людьми, с которыми папу сводила судьба, выяснялось, что им это тоже знакомо.
Я была очень беспокойным, буйным младенцем, и для того, чтобы давать маме передохнуть, папа меня брал на себя в буквальном смысле. И все бессонные ночи мы коротали вдвоём. В тот период он снимался в телевизионном спектакле «Сирано де Бержерак», и поэтому все монологи, которые были посвящены Роксане, адресовались ко мне – орущему кульку. Так что история наших особых отношений, и творческих в том числе, тянется с пелёнок.
«СТАВРОГИН, ВЫ КРАСАВЕЦ!»
Мы с папой идём, держась за руки, – это образ моего детства. Идем вместе, неважно, где – по театру, по поликлинике, по московским дворикам, по Патриаршим прудам. Папа очень любил гулять. И когда он всё успевал? Действительно, понять невозможно. Он отводил меня в школу, он же меня встречал. И ни разу не опоздал. Даже когда я сбегала с уроков чуть раньше (потому что была страшной хулиганкой), обнаруживала, что папа стоит в вестибюле школы. Никого из родителей не было, а он уже ждал. Кстати, за «дядиюриными» бутербродами всегда выстраивалась очередь из одноклассниц. Потому что, когда я вынимала пакет, он издавал тонкий аромат одеколона – запах папиных рук. Он был безупречен во всём – не только в работе, но и в том, как он жил, как он общался. И даже в том, как делал и укладывал бутерброды.
У папы было очень тонкое, изящное чувство юмора. Я помню, в арке, ведущей к нашему дому, какая-то поклонница написала: «Ставрогин, вы красавец!» Буквально до последнего времени существовала эта надпись, а появилась она в 90-е, когда в Театре Пушкина шел спектакль «Бесы» с папиным участием. Эту фразу не закрашивали годами. И каждый раз, когда я проходила мимо, внутри меня всё ликовало. А если мы с папой шли вдвоём, он смотрел на мой торжествующий вид и говорил в свойственной ему ироничной манере: «Вот беда-то…»
Многие актёрские дети жалуются на то, что их раздражала публичность, повышенное внимание окружающих, а я, наоборот, приходила в немыслимый восторг, когда мы с папой шли вдвоём по улице, и на него оборачивались, подходили, просили автограф. А как его обожали врачи! Знаю не по рассказам, потому что в поликлинику всегда ходила вместе с папой. Помню, как мы часами сидели в стоматологическом кресле, – я у папы на руках, – и он уговаривал: «Анюсенька, ну, открой ротик». Часами. Я не преувеличиваю. Как удавалось уговорить – и пролечить зуб, я не понимаю до сих пор. Это поразительно.
«ПАПА, У ТЕБЯ САДЯТСЯ БАТАРЕЙКИ»
Умение общаться с детьми – это, конечно, ещё один папин талант. Он точно знал какой-то секрет. Потому что все дети, не только мы с братом, воспринимали его не как взрослого, а как своего. Считали, что он «из наших», как говорится. С детской компанией папа мог возиться часами, придумывал очень простые, но увлекательные игры: ему было безгранично интересно. И, надо сказать, что дети – всех папиных коллег, всех друзей – отвечали тем же. Общение с дядей Юрой для многих до сих пор – одно из ярчайших воспоминаний детства.
В детстве я не сидела на месте ни секунды и получила прозвище «200 тысяч вольт». Чтобы меня утихомирить, был придуман тихий час. После обеда папа всегда брал книжку, ложился со мной рядом и читал, чтобы я хоть чуть-чуть полежала. Это единственное, что могло меня замотивировать. Помню, как папа, который приезжал с ночной смены и утром отводил меня в школу, а вечером должен был играть спектакль, читал мне «Незнайку» – и на второй-третьей строке у него начинал расплываться голос. Я толкала его в бок и говорила: «Папа, у тебя садятся батарейки». Он собирался с силами – и его хватало ещё на полстранички, потом ещё, и ещё...
Потом он уже шёл готовиться к вечернему спектаклю. Вообще всё, что касалось профессии, у папы было очень организованно и чётко. Все знали, что перед спектаклем он обязательно час спит, потом пьёт кофе и сидит с раскрытой ролью. Каждый раз мама не отказывала себе в удовольствии заглянуть в комнату и спросить: «Юр, ты на сотый раз что-то новое там увидел, да?» А он со свойственной ему иронией отвечал: «Дверь закрой!», – и продолжал погружаться в судьбу своего героя.
«НЕ ДАВАЛ ГОТОВЫХ РЕЦЕПТОВ»
Папа вообще никогда не лез с разговорами и предложениями. Он всегда очень чутко относился к личным границам, личному пространству другого человека. Он никогда ничего не навязывал, не поучал. И вообще боялся, что может сбить с толку. Он всегда очень активно наблюдал, я бы сказала. И это активное наблюдение могло длиться месяцами. Если я первая подходила к папе с инициативой разговора о профессии, он с радостью откликался – мы могли говорить часами.
Папа всегда безумно радовался моим премьерам. Читал сценарии, пьесы, если я просила. Но никогда не давал готовых рецептов. Временами это очень раздражало, потому что он начинал говорить, как мне казалось, совершенно непонятные вещи, вообще про другое. Теперь понимаю, что таким образом он научил меня размышлять и фантазировать не в формате, не в объёме одной только роли, а намного шире. И соотносить то, что заложено в роли, с тем, что происходило или происходит со мной. Вообще папа умел двумя-тремя словами заронить в тебя то, что запускало процесс твоих собственных размышлений. В конце концов я приходила к ответам, на которых всё дальше строилось в работе. Они загорались, как лампочка. И было ощущение, что я сама до всего додумалась. Это, наверно, и есть верх мастерства педагогики.
Папа часто повторял: интересно, как отзовутся предлагаемые обстоятельства роли в конкретной актёрской природе. Ведь никто этого не знает. Сыграть – это одно, а обнаружить в себе, натолкнуться на совсем другую себя – это, конечно, про другое. Наверно, в этом и есть смысл актёрской профессии.
«НЕВЕРОЯТНЫЙ ТРУДОГОЛИЗМ»
Мы с папой дважды играли на одной сцене. Оба спектакля антрепризные: «Самое дорогое – бесплатно» по пьесе Юкио Мисима и «Американские горки». И я, конечно, тогда поразилась интенсивности папиной внутренней работы. При этом я наблюдала за ним дома: с текстом он проводил, может быть, минут пять-десять в день, а всё остальное прорабатывал в себе. Видела, как он готовился к репетициям раз от разу: это были не шаги, а, я бы сказала, большие и серьёзные этапы.
В первой совместной работе у нас с папой была всего одна совместная сцена, а плотно мы взаимодействовали во втором спектакле – на двоих. Сюжет, и правда, напоминал американские горки: мужчина приглашает к себе молодую барышню, пока жена с сыном в отъезде. Сначала она выдаёт себя за женщину высоких моральных качеств, потом – за представительницу самой древней профессии, а после заходит на новый круг и говорит, что она журналистка, нанятая его женой, чтобы уличить в неверности. Он все эти виражи смягчает приёмом виски – и отключается. А на утро его ждёт ещё один вираж – выясняется, что она его дочь.
Эта работа, конечно, подарила мне много открытий папы как артиста, как партнёра, как человека. Я никогда не думала, что он настолько жёстко относится ко всему, что связано с профессией. То есть я знала, что, например, для него совершенно неприемлема отмена спектакля, в каком бы он ни был состоянии. Но тут напрямую столкнулась с его бескомпромиссностью. Он никогда не соглашался на то, что, по его мнению, было недостойно, противоречило его художественным убеждениям. И никакие доводы не могли его переубедить. Я открыла, что в папе есть эта жёсткость, а в его голосе – металлические нотки. Он несговорчив. Он сосредоточен. Он воспринимает меня как партнёра – и никаких проблесков наших особых отношений на репетициях. Я понимала, насколько он серьёзно, без дураков, относится к процессу, насколько для него важна профессиональная подлинность всего, что мы делаем. И никаких поблажек он не давал.
У папы, конечно, были к себе гамбургские счета, по которым он старался как существовать в профессии, так и жить. Он не разделял «себя на работе» и «себя в жизни» – это было едино. Эта верность принципам, заложенным Корогодским, верность своему началу, верность театру, она была с папой всегда. Он ни при каких обстоятельствах её не нарушал.
Я видела, насколько трудно, иногда мучительно он работает, как непросто и затратно происходит внутренняя работа, как он в это включён. Невероятный трудоголизм – тоже одна из основных папиных черт. И в репетиционном процессе я увидела его с новой стороны.
Недавно пересматривала запись первого прогона на зрителя и вспомнила, как мама после спектакля сказала: «Юр, прекрати её бдить». И, действительно, во время спектакля я ловила на себе его даже не взгляд – это как-то шло у него изнутри. Несколько раз я не выдерживала и говорила: «Папа, ну всё, хватит уже».
«НЕ ПАПИН НЕЗНАКОМЫЙ ВЗГЛЯД»
Папа снимался в фильме «Исчадье ада», играл террориста. Кстати, на мой и мамин взгляд, отрицательные роли давались ему лучше всего. Они больше всего ему шли. Одна из самых лучших – это роль нациста в телеспектакле Михаила Козакова «А это случилось в Виши».
Так вот, снимаясь в «Исчадье ада», папа меня очень удивил. Он пришел и сказал: «Слушай, завтра надо снять маленький эпизод. Срочно ищут девочку. Может, ты хочешь?» Я вся обмерла. И ответила: «Конечно, хочу». На следующий день мы уже шли с папой за руку, как всегда, по коридору «Мосфильма». Завернули в комнатку, где мне дали крестьянский сарафан и повязали платок, а потом сразу пошли в Мосфильмовский сад, где стояла чёрная коробка, то есть камера.
И режиссёр объяснил: «Побежишь отсюда, здесь остановишься, посмотришь на папу, скажешь «спасибо» – и назад. Поняла? – Поняла». А папа стоял за камерой, чтобы подбросить текст. «Мотор. Камера. Начали» – я подбегаю, поднимаю глаза и вижу, что там не папа. То есть это он, конечно, но выражение лица не папино, взгляд не папин – совсем незнакомый, чужой. Это меня, маленькую девочку, поразило. Я подумала: «Как же так?..»
И относительно недавно я смогла это осознать: он со мной не сюсюкал как с дочерью, а взаимодействовал как с партнёром и полноценно существовал в своей роли, даже за кадром. И это тоже много говорит о папе. В этом, опять-таки, была верность той судьбе, которую он тогда проживал. Он был честен, никого из себя не изображал, а просто продолжал внутри себя общение с персонажем. Ну и, наверно, мне он тоже доверял, знал, что я не испугаюсь, увидев его другим, и не забуду всё, что мне нужно сделать и сказать.
«ПАПИНА ЛЮБОВЬ К ПОРЯДКУ»
Я не верю, что талант может передаваться по наследству. Есть, конечно, исключения. Но одарённость – это всё-таки штучная история. И, конечно, я с детства чувствовала уникальность папы, его избранность, его непохожесть на остальных. Я понимала, что он – эксклюзив, такого больше нет и не будет. И это понимание не пришло ко мне во взрослом возрасте – я с ним росла.
Было бы очень самонадеянно предполагать, что какие-то папины качества во мне есть… Разве что любовь к порядку. Я, как и папа, абсолютно не могу находиться в захламлённом пространстве. Но в папином случае это было отражением какой-то его внутренней гармонии – внешнее пространство не должно было вступать с ней в диссонанс. А в моем случае это, наверно, то, что я просто переняла, общаясь с папой. Ну, и смею надеяться, что моя склонность к наблюдению за людьми, к пониманию людей, она тоже от папы, как и мудрость, которую я, хоть и в скромном объеме, но позаимствовала.
«ПАПА – ВСЕГДА РЯДОМ»
Когда мы с братом готовили выставку в Театральном музее Санкт-Петербурга и сопоставляли даты выхода папиных спектаклей и фильмов со своим детством, мы подумали: а когда же он всё это успевал? Потому что для нас с Филиппом не было никаких сомнений, что мы – самое важное в папиной жизни. Никогда не было ощущения брошенности, дефицита внимания. Как ему это удавалось, одному только Богу известно. Но у папы была ещё одна особенность, он умел быть здесь и сейчас стопроцентно. И погружался в общение с детьми, или в репетиционный процесс, или в стрижку кустов на даче – с полной отдачей. Если уж брался за дело, то справлялся безукоризненно. Если кусты – значит, не хуже, чем в Версале. Если он общался с нами, то это были часы и минуты невероятной насыщенности и содержательности.
Надо сказать, Филипп замечательный старший брат. Педагогический талант он раскрыл в себе еще в детстве – и сейчас успешно это практикует. Подопытным кроликом была я, но ничуть не пострадала. Наоборот, мы всегда очень творчески проводили время, и, опять-таки, инициатива от него. Мы даже издавали свой журнал «Барабулька». Записывали свои наблюдения и забавные истории, которые случились после выхода предыдущего номера. Филипп делал фотографии, которые мы вместе проявляли, вырезали – и всё это художественно оформляли в формате стенгазеты.
Он разучивал со мной песни, стихи – мы записывали это на магнитофон, а потом при случае включали. Даже сохранились аудиокассеты, где я в четыре года читала оду Ломоносова про то, что «может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов земля российская рождать». Это штрих к педагогической практике брата.
Мне кажется, Филипп был бы замечательным артистом, если б захотел. Он потрясающе показывал всех наших политиков и наших знакомых. Ему достаточно было пять минут пообщаться с человеком, чтобы выхватить основные черты и преувеличить, но очень узнаваемо. Теперь он историк, доцент, декан, преподаёт в РГГУ. Написал книгу о Василии Блаженном в серии ЖЗЛ. Вообще он очень творческий человек, замечательно поёт, пишет стихи – и всё это проявилось с раннего детства.
Творческое взаимодействие с братом – конечно, очень яркое воспоминание о детстве. Наравне с папой. Дедушка с бабушкой были писателями, поэтому мы с Филиппом выросли в Переделкино, где постоянно гоняли на велосипедах, а у брата был «штаб». Куда входили двоюродная сестра и сверстники по посёлку. Я помню, у всех были клички типа Тигр-6, Олень-8. Меня принимать не желали. И представляете, как мне было обидно, когда они снизошли, наконец, и сказали: «Ты будешь Орех-2». Я стала внедряться в их уже практически взрослые «штабные заседания» – и срывала им важные переговоры своими вторжениями. Конечно, очень забавно сейчас всё это вспоминать, как и наши постоянные сидения на заборах.
Так получилось, что мы с братом совершенно разные. Но, конечно, нас объединяет ощущение абсолютной защищённости, собственной уникальности, нужности и стопроцентно счастливого детства, которое нам подарили папа с мамой. И, наверно, наша непохожесть – это тоже свидетельство уникальности наших родителей: они никогда не подгоняли нас ни под какие стандарты и схемы, ни под какие свои желания и планы.
ЗНАКОМСТВО С ТЕАТРОМ: «КОГДА БОЛЬНО…»Уже в пятилетнем возрасте я, когда понимала, что папа артист, стала интересоваться, куда он постоянно уходит, и заявила, что должна пойти и посмотреть, что же это за место. Папа сказал: «Хорошо», – и привёл на детский спектакль. Но сначала, конечно, посмотрел сам, чтобы быть уверенным, что это достойно. «Пчёлка», а именно так назывался спектакль, – первое моё потрясение, связанное с театром. Мне тогда открылось, что, оказывается, может быть очень больно не когда у тебя разбита коленка, а когда больно кому-то другому.
На спектакле я была потом раз двадцать: стала совершенным фанатом короля гномов, которого просто невероятно играл Александр Леньков. Как можно было так сыграть безответную любовь старого человека к юной девушке, да ещё и в детском спектакле, я не знаю… Но это чудо происходило каждый раз. И я ходила смотреть не на хорошеньких маленьких актрис в фантастически красивых платьицах, не на очень смешных гномов, а на то, что происходило с нелепым, несуразным и совсем не молодым влюбленным королём. И мне каждый раз было за него очень больно. Тем не менее, я ходила, ходила и ходила – видимо, пыталась разгадать эту завораживающую тайну.
«ТРЕПЕТНОЕ ОТНОШЕНИЕ К ЛЮДЯМ, К СТЕНАМ»Конечно, для меня само ощущение театра неразрывно связано с Театром Моссовета – и со зданием, и со сценой, и со всем закулисьем, и с папиной гримёркой. Я до сих пор помню запах его коробки с гримом, театральные костюмы, атмосферу. Всё это очень нежные и важные для меня воспоминания. И вся моя любовь к театру, всё моё стремление быть в театре идет от того правильного знакомства с закулисным миром, которое подарил мне папа. Это я уже сейчас понимаю. Случись по-другому, скорее всего, с профессией всё было бы иначе...
Мы всегда проходили через служебный вход, поднимались по лестнице, шли по коридорам, здоровались с костюмерами, которые гладили костюмы, проходили мимо гримёрного цеха. Всем своим детским существом я улавливала папино трепетное отношение к этим людям, к этим стенам. Каждый раз, когда мы с ним приходили туда, это было чем-то выходящим за рамки обыденной жизни. Это было событием. Потом, будучи постарше, я уже стала ходить на папины спектакли. И эта влюблённость в театр каждый раз подпитывалась, приобретала новые оттенки, грани – вырастала. И всё это благодаря папе.
Я не была закулисным ребёнком, меня никогда не брали на репетиции, на съёмки И за это я, на самом деле, очень благодарна родителям. Потому что благодаря их негласному решению не говорить дома об актерских делах, мы с братом смогли самостоятельно определиться с выбором профессии. Брат оказался умнее – он в артисты не пошёл и ещё в детском возрасте заявил одному режиссёру – в ответ на предложение сыграть в кино сына Алексея Баталова: «Я не дурак себе с детства нервы трепать». «ПАПА НЕ ЛЮБИЛ СЛОВО «РОЛЬ»»У папы была одна особенность – ни один его спектакль не был похож на предыдущий. Всё, что с ним происходило в жизни, все его размышления отражались в ролях.
«У врат царства» по Гамсуну – один из первых спектаклей, который я посмотрела в среднем школьном возрасте и пересматривала много раз. Кстати, мой брат Филипп тоже смотрел этот спектакль, но намного больше, раз тридцать точно. Для него эта папина работа была подобна воздуху, она была ему нужна как вдох и выдох. Потом – «Не будите мадам», где у меня каждый раз сердце замирало. А ещё позже – «Серебряный век», где он играл совершенно, как мне казалось, не свойственную ему роль спекулянта. Хотя папа вообще не любил слово «роль» – он всегда говорил «судьба». Здесь он был настолько разным и настолько непохожим на себя, и настолько ему шла эта характерность, что, помню, я была тогда очень-очень удивлена.
Основополагающая папина черта – это человеческая подлинность, верность себе. И поэтому во всех ролях, которые он сыграл, было очень много его самого. Я каждый раз понимала, что это другой человек, но какие-то папины мысли и поиски, какие-то ответы на мучающие его вопросы считывала сразу. Так было и со спектаклем, в котором папа играл адмирала Колчака. Вообще я всегда очень остро реагировала на все папины театральные и кинороли, причём с самого раннего детства.
Когда я увидела по телевизору отрывок из фильма «Самая длинная соломинка», где папу избивали, со мной случилась форменная истерика. Мама пыталась успокоить, говорила: «Да приди в себя, посмотри в окно – папа возвращается с репетиции». И, действительно, он шёл по переулку и махал мне рукой. А я рыдала... Парадокс: я ведь понимала, что на экране – персонаж. Но в каждой папиной работе было столько настоящего, глубинного, личностного наполнения, что я видела, как ему больно, как его мучают, как они неправы, несправедливы – и меня буквально разрывало от переживаний.ПЕТЕРБУРГ: «ГАРМОНИЯ ЧЕЛОВЕКА И ГОРОДА»
Папино детство в послевоенном Петербурге было трудным, но очень счастливым. Город, «весь израненный», как папа говорил, отличался какой-то невероятной человеческой атмосферой. Я помню, он рассказывал, как ехал с мамой в трамвае, на остановке вошёл пассажир и стал говорить достаточно громко, а его попросили: «Потише, пожалуйста, вы же в Ленинграде…» Это штрих к портрету того времени, тех людей, той среды, которая, конечно, во многом папу сформировала.
Еще была замечательная история. Когда я несколько лет назад снималась в Питере, мой коллега по съёмкам рассказал: «Еду со смены по Троицкому мосту, вижу – идёт Тараторкин в чёрном плаще. И думаю: «Боже, какая гармония человека и города»». И, действительно, они совпадали. У папы была абсолютная созвучность Петербургу. Когда он приезжал туда, становился совершенно другим. Было в нём что-то, чего в Москве он не позволял себе проявлять, показывать. Как он сказал в одном интервью: «Хорошо, что я был так занят, что у меня не оставалось времени на выяснение отношений с городом», – имея в виду Москву. Настолько он был нездешний.
И каким же трудным был для него переезд из Ленинграда... Когда родился мой брат, они с мамой какое-то время жили ещё на два города, потому что папа был ведущим артистом у Зиновия Корогодского в легендарном ТЮЗе, но ездил в столицу и много времени проводил в «Красной стреле». Было понятно, что дольше так невозможно – и папа решился на переезд. У него были приглашения от ряда ведущих московских театров, в том числе от Театра имени Моссовета. И заманчивым было предложение Юрия Завадского – он обещал встречу с судьбой Раскольникова, но в уже идущем спектакле театра. Можно себе представить, насколько непростым, мягко говоря, было для Геннадия Бортникова принять решение режиссера о втором составе спектакля, который рождался усилиями его актёрской природы. Папа вспоминал, как после его премьерного спектакля он вернулся в гримёрку и обнаружил там Бортникова с огромным букетом белых роз. Папа говорил: «Это было красиво».
Во мне Петербург (папа всегда говорил Ленинград) отзывается стопроцентно. Я на себе прочувствовала в полной мере, что значит генетическая память. Когда приезжаю туда, у меня ощущение, что возвращаюсь домой из далёкой ссылки, из совершенно чуждых мне мест обитания. Питерская неспешность, несуетность, которая многих москвичей раздражает, со мной входит в правильное взаимодействие. Мне с собой становится так комфортно, так спокойно… И я выдыхаю.К сожалению, от папиных родных мест в Петербурге ничего не осталось. Они с мамой и сестрёнкой жили в деревянном доме напротив крейсера «Аврора», на Оренбургской улице. И того дома давно уже нет, как нет и магазина, в который он бегал, и школы, в которой он учился, здание полностью перестроено.
ТВОРЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ С ПЕЛЁНОК
У нас с папой была особая связь. Вообще мы с ним по большей мере молчали, особенно в последние годы. С ним было очень интересно и содержательно молчать. Он был из редкой породы людей, рядом с которыми все внутренние узлы развязываются, и всё, что было непонятным, становится ясным. То есть было ощущение, что ты входишь в тёмную комнату – и вдруг включают свет. Поскольку мы с братом делали не один вечер памяти и много общались в формате интервью с разными людьми, с которыми папу сводила судьба, выяснялось, что им это тоже знакомо.
Я была очень беспокойным, буйным младенцем, и для того, чтобы давать маме передохнуть, папа меня брал на себя в буквальном смысле. И все бессонные ночи мы коротали вдвоём. В тот период он снимался в телевизионном спектакле «Сирано де Бержерак», и поэтому все монологи, которые были посвящены Роксане, адресовались ко мне – орущему кульку. Так что история наших особых отношений, и творческих в том числе, тянется с пелёнок. «СТАВРОГИН, ВЫ КРАСАВЕЦ!»Мы с папой идём, держась за руки, – это образ моего детства. Идем вместе, неважно, где – по театру, по поликлинике, по московским дворикам, по Патриаршим прудам. Папа очень любил гулять. И когда он всё успевал? Действительно, понять невозможно. Он отводил меня в школу, он же меня встречал. И ни разу не опоздал. Даже когда я сбегала с уроков чуть раньше (потому что была страшной хулиганкой), обнаруживала, что папа стоит в вестибюле школы. Никого из родителей не было, а он уже ждал. Кстати, за «дядиюриными» бутербродами всегда выстраивалась очередь из одноклассниц. Потому что, когда я вынимала пакет, он издавал тонкий аромат одеколона – запах папиных рук. Он был безупречен во всём – не только в работе, но и в том, как он жил, как он общался. И даже в том, как делал и укладывал бутерброды.
У папы было очень тонкое, изящное чувство юмора. Я помню, в арке, ведущей к нашему дому, какая-то поклонница написала: «Ставрогин, вы красавец!» Буквально до последнего времени существовала эта надпись, а появилась она в 90-е, когда в Театре Пушкина шел спектакль «Бесы» с папиным участием. Эту фразу не закрашивали годами. И каждый раз, когда я проходила мимо, внутри меня всё ликовало. А если мы с папой шли вдвоём, он смотрел на мой торжествующий вид и говорил в свойственной ему ироничной манере: «Вот беда-то…»
Многие актёрские дети жалуются на то, что их раздражала публичность, повышенное внимание окружающих, а я, наоборот, приходила в немыслимый восторг, когда мы с папой шли вдвоём по улице, и на него оборачивались, подходили, просили автограф. А как его обожали врачи! Знаю не по рассказам, потому что в поликлинику всегда ходила вместе с папой. Помню, как мы часами сидели в стоматологическом кресле, – я у папы на руках, – и он уговаривал: «Анюсенька, ну, открой ротик». Часами. Я не преувеличиваю. Как удавалось уговорить – и пролечить зуб, я не понимаю до сих пор. Это поразительно.
«ПАПА, У ТЕБЯ САДЯТСЯ БАТАРЕЙКИ»
Умение общаться с детьми – это, конечно, ещё один папин талант. Он точно знал какой-то секрет. Потому что все дети, не только мы с братом, воспринимали его не как взрослого, а как своего. Считали, что он «из наших», как говорится. С детской компанией папа мог возиться часами, придумывал очень простые, но увлекательные игры: ему было безгранично интересно. И, надо сказать, что дети – всех папиных коллег, всех друзей – отвечали тем же. Общение с дядей Юрой для многих до сих пор – одно из ярчайших воспоминаний детства.
В детстве я не сидела на месте ни секунды и получила прозвище «200 тысяч вольт». Чтобы меня утихомирить, был придуман тихий час. После обеда папа всегда брал книжку, ложился со мной рядом и читал, чтобы я хоть чуть-чуть полежала. Это единственное, что могло меня замотивировать. Помню, как папа, который приезжал с ночной смены и утром отводил меня в школу, а вечером должен был играть спектакль, читал мне «Незнайку» – и на второй-третьей строке у него начинал расплываться голос. Я толкала его в бок и говорила: «Папа, у тебя садятся батарейки». Он собирался с силами – и его хватало ещё на полстранички, потом ещё, и ещё...Потом он уже шёл готовиться к вечернему спектаклю. Вообще всё, что касалось профессии, у папы было очень организованно и чётко. Все знали, что перед спектаклем он обязательно час спит, потом пьёт кофе и сидит с раскрытой ролью. Каждый раз мама не отказывала себе в удовольствии заглянуть в комнату и спросить: «Юр, ты на сотый раз что-то новое там увидел, да?» А он со свойственной ему иронией отвечал: «Дверь закрой!», – и продолжал погружаться в судьбу своего героя.
«НЕ ДАВАЛ ГОТОВЫХ РЕЦЕПТОВ»
Папа вообще никогда не лез с разговорами и предложениями. Он всегда очень чутко относился к личным границам, личному пространству другого человека. Он никогда ничего не навязывал, не поучал. И вообще боялся, что может сбить с толку. Он всегда очень активно наблюдал, я бы сказала. И это активное наблюдение могло длиться месяцами. Если я первая подходила к папе с инициативой разговора о профессии, он с радостью откликался – мы могли говорить часами.
Папа всегда безумно радовался моим премьерам. Читал сценарии, пьесы, если я просила. Но никогда не давал готовых рецептов. Временами это очень раздражало, потому что он начинал говорить, как мне казалось, совершенно непонятные вещи, вообще про другое. Теперь понимаю, что таким образом он научил меня размышлять и фантазировать не в формате, не в объёме одной только роли, а намного шире. И соотносить то, что заложено в роли, с тем, что происходило или происходит со мной. Вообще папа умел двумя-тремя словами заронить в тебя то, что запускало процесс твоих собственных размышлений. В конце концов я приходила к ответам, на которых всё дальше строилось в работе. Они загорались, как лампочка. И было ощущение, что я сама до всего додумалась. Это, наверно, и есть верх мастерства педагогики.Папа часто повторял: интересно, как отзовутся предлагаемые обстоятельства роли в конкретной актёрской природе. Ведь никто этого не знает. Сыграть – это одно, а обнаружить в себе, натолкнуться на совсем другую себя – это, конечно, про другое. Наверно, в этом и есть смысл актёрской профессии.
«НЕВЕРОЯТНЫЙ ТРУДОГОЛИЗМ»Мы с папой дважды играли на одной сцене. Оба спектакля антрепризные: «Самое дорогое – бесплатно» по пьесе Юкио Мисима и «Американские горки». И я, конечно, тогда поразилась интенсивности папиной внутренней работы. При этом я наблюдала за ним дома: с текстом он проводил, может быть, минут пять-десять в день, а всё остальное прорабатывал в себе. Видела, как он готовился к репетициям раз от разу: это были не шаги, а, я бы сказала, большие и серьёзные этапы.
В первой совместной работе у нас с папой была всего одна совместная сцена, а плотно мы взаимодействовали во втором спектакле – на двоих. Сюжет, и правда, напоминал американские горки: мужчина приглашает к себе молодую барышню, пока жена с сыном в отъезде. Сначала она выдаёт себя за женщину высоких моральных качеств, потом – за представительницу самой древней профессии, а после заходит на новый круг и говорит, что она журналистка, нанятая его женой, чтобы уличить в неверности. Он все эти виражи смягчает приёмом виски – и отключается. А на утро его ждёт ещё один вираж – выясняется, что она его дочь.
Эта работа, конечно, подарила мне много открытий папы как артиста, как партнёра, как человека. Я никогда не думала, что он настолько жёстко относится ко всему, что связано с профессией. То есть я знала, что, например, для него совершенно неприемлема отмена спектакля, в каком бы он ни был состоянии. Но тут напрямую столкнулась с его бескомпромиссностью. Он никогда не соглашался на то, что, по его мнению, было недостойно, противоречило его художественным убеждениям. И никакие доводы не могли его переубедить. Я открыла, что в папе есть эта жёсткость, а в его голосе – металлические нотки. Он несговорчив. Он сосредоточен. Он воспринимает меня как партнёра – и никаких проблесков наших особых отношений на репетициях. Я понимала, насколько он серьёзно, без дураков, относится к процессу, насколько для него важна профессиональная подлинность всего, что мы делаем. И никаких поблажек он не давал.
У папы, конечно, были к себе гамбургские счета, по которым он старался как существовать в профессии, так и жить. Он не разделял «себя на работе» и «себя в жизни» – это было едино. Эта верность принципам, заложенным Корогодским, верность своему началу, верность театру, она была с папой всегда. Он ни при каких обстоятельствах её не нарушал.
Я видела, насколько трудно, иногда мучительно он работает, как непросто и затратно происходит внутренняя работа, как он в это включён. Невероятный трудоголизм – тоже одна из основных папиных черт. И в репетиционном процессе я увидела его с новой стороны.
Недавно пересматривала запись первого прогона на зрителя и вспомнила, как мама после спектакля сказала: «Юр, прекрати её бдить». И, действительно, во время спектакля я ловила на себе его даже не взгляд – это как-то шло у него изнутри. Несколько раз я не выдерживала и говорила: «Папа, ну всё, хватит уже».
«НЕ ПАПИН НЕЗНАКОМЫЙ ВЗГЛЯД»
Папа снимался в фильме «Исчадье ада», играл террориста. Кстати, на мой и мамин взгляд, отрицательные роли давались ему лучше всего. Они больше всего ему шли. Одна из самых лучших – это роль нациста в телеспектакле Михаила Козакова «А это случилось в Виши».
Так вот, снимаясь в «Исчадье ада», папа меня очень удивил. Он пришел и сказал: «Слушай, завтра надо снять маленький эпизод. Срочно ищут девочку. Может, ты хочешь?» Я вся обмерла. И ответила: «Конечно, хочу». На следующий день мы уже шли с папой за руку, как всегда, по коридору «Мосфильма». Завернули в комнатку, где мне дали крестьянский сарафан и повязали платок, а потом сразу пошли в Мосфильмовский сад, где стояла чёрная коробка, то есть камера.
И режиссёр объяснил: «Побежишь отсюда, здесь остановишься, посмотришь на папу, скажешь «спасибо» – и назад. Поняла? – Поняла». А папа стоял за камерой, чтобы подбросить текст. «Мотор. Камера. Начали» – я подбегаю, поднимаю глаза и вижу, что там не папа. То есть это он, конечно, но выражение лица не папино, взгляд не папин – совсем незнакомый, чужой. Это меня, маленькую девочку, поразило. Я подумала: «Как же так?..»
И относительно недавно я смогла это осознать: он со мной не сюсюкал как с дочерью, а взаимодействовал как с партнёром и полноценно существовал в своей роли, даже за кадром. И это тоже много говорит о папе. В этом, опять-таки, была верность той судьбе, которую он тогда проживал. Он был честен, никого из себя не изображал, а просто продолжал внутри себя общение с персонажем. Ну и, наверно, мне он тоже доверял, знал, что я не испугаюсь, увидев его другим, и не забуду всё, что мне нужно сделать и сказать.«ПАПИНА ЛЮБОВЬ К ПОРЯДКУ»
Я не верю, что талант может передаваться по наследству. Есть, конечно, исключения. Но одарённость – это всё-таки штучная история. И, конечно, я с детства чувствовала уникальность папы, его избранность, его непохожесть на остальных. Я понимала, что он – эксклюзив, такого больше нет и не будет. И это понимание не пришло ко мне во взрослом возрасте – я с ним росла.
Было бы очень самонадеянно предполагать, что какие-то папины качества во мне есть… Разве что любовь к порядку. Я, как и папа, абсолютно не могу находиться в захламлённом пространстве. Но в папином случае это было отражением какой-то его внутренней гармонии – внешнее пространство не должно было вступать с ней в диссонанс. А в моем случае это, наверно, то, что я просто переняла, общаясь с папой. Ну, и смею надеяться, что моя склонность к наблюдению за людьми, к пониманию людей, она тоже от папы, как и мудрость, которую я, хоть и в скромном объеме, но позаимствовала.
«ПАПА – ВСЕГДА РЯДОМ»Когда мы с братом готовили выставку в Театральном музее Санкт-Петербурга и сопоставляли даты выхода папиных спектаклей и фильмов со своим детством, мы подумали: а когда же он всё это успевал? Потому что для нас с Филиппом не было никаких сомнений, что мы – самое важное в папиной жизни. Никогда не было ощущения брошенности, дефицита внимания. Как ему это удавалось, одному только Богу известно. Но у папы была ещё одна особенность, он умел быть здесь и сейчас стопроцентно. И погружался в общение с детьми, или в репетиционный процесс, или в стрижку кустов на даче – с полной отдачей. Если уж брался за дело, то справлялся безукоризненно. Если кусты – значит, не хуже, чем в Версале. Если он общался с нами, то это были часы и минуты невероятной насыщенности и содержательности.
Надо сказать, Филипп замечательный старший брат. Педагогический талант он раскрыл в себе еще в детстве – и сейчас успешно это практикует. Подопытным кроликом была я, но ничуть не пострадала. Наоборот, мы всегда очень творчески проводили время, и, опять-таки, инициатива от него. Мы даже издавали свой журнал «Барабулька». Записывали свои наблюдения и забавные истории, которые случились после выхода предыдущего номера. Филипп делал фотографии, которые мы вместе проявляли, вырезали – и всё это художественно оформляли в формате стенгазеты.
Он разучивал со мной песни, стихи – мы записывали это на магнитофон, а потом при случае включали. Даже сохранились аудиокассеты, где я в четыре года читала оду Ломоносова про то, что «может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов земля российская рождать». Это штрих к педагогической практике брата.
Мне кажется, Филипп был бы замечательным артистом, если б захотел. Он потрясающе показывал всех наших политиков и наших знакомых. Ему достаточно было пять минут пообщаться с человеком, чтобы выхватить основные черты и преувеличить, но очень узнаваемо. Теперь он историк, доцент, декан, преподаёт в РГГУ. Написал книгу о Василии Блаженном в серии ЖЗЛ. Вообще он очень творческий человек, замечательно поёт, пишет стихи – и всё это проявилось с раннего детства.
Творческое взаимодействие с братом – конечно, очень яркое воспоминание о детстве. Наравне с папой. Дедушка с бабушкой были писателями, поэтому мы с Филиппом выросли в Переделкино, где постоянно гоняли на велосипедах, а у брата был «штаб». Куда входили двоюродная сестра и сверстники по посёлку. Я помню, у всех были клички типа Тигр-6, Олень-8. Меня принимать не желали. И представляете, как мне было обидно, когда они снизошли, наконец, и сказали: «Ты будешь Орех-2». Я стала внедряться в их уже практически взрослые «штабные заседания» – и срывала им важные переговоры своими вторжениями. Конечно, очень забавно сейчас всё это вспоминать, как и наши постоянные сидения на заборах.
Так получилось, что мы с братом совершенно разные. Но, конечно, нас объединяет ощущение абсолютной защищённости, собственной уникальности, нужности и стопроцентно счастливого детства, которое нам подарили папа с мамой. И, наверно, наша непохожесть – это тоже свидетельство уникальности наших родителей: они никогда не подгоняли нас ни под какие стандарты и схемы, ни под какие свои желания и планы.
