В ноябре в Петербурге состоялись гастроли московского театра «Сатирикон» со спектаклем Гоши Мнацаканова «Елизавета Бам», а недавно режиссер представил премьеру «Красной шапочки» в театральном объединении «Озеро». «Театралу» он рассказал, в чём уникальность юмора Даниила Хармса и почему в сказках больше смысла, чем в современной литературе.
– Недавно в Александринском театре прошли гастроли «Сатирикона» со спектаклем «Елизавета Бам», который вы поставили 2022 году. Расскажите, что подвигло вас на эту работу?
– У меня в принципе абсурдное мышление. И когда я еще учился в ГИТИСе, то старался делать театр абсурда из Чехова, Шекспира. И никогда не работал над абсурдом в прямом смысле – то есть, ни с Альбером Камю, ни с Эженом Ионеско, ни с Даниилом Хармсом. На самом деле, Константину Аркадьевичу (Райкину – «Т») я предлагал несколько названий, и вот тут всё сошлось – он любил Хармса, и в этом мы соединились.
В детстве я, конечно, читал детские стихи Хармса, но к произведению «Елизавета Бам» обратился впервые. И, когда мы сошлись на Хармсе, то я начал изучать материал, пришёл к этой вещи. Что-то меня там зацепило: нелепый приговор, арест… Мы делали этюды, из которых вышло полотно. Первую часть я решил посвятить Елизавете Бам, а вторую –Хармсу, его жизни. Антон Кузнецов, которому была отдана главная роль, по моему мнению, – сам по себе Хармс.
– Трудна ли драматургия Хармса в сценическом воплощении? Какие ключи вы подбирали в работе над «Елизаветой Бам»?
– Для меня, честно говоря, драматургическая часть любого автора труднее всего дается. Все свои работы последних лет я делаю исключительно по своим текстам. При работе над спектаклями я всегда пытаюсь настроить пьесу на свой язык. И не с той целью, чтобы показать, что я будто умнее Чехова или Шекспира. Для меня необходимо чуть отстраниться от автора и текста. Драматический театр – это «вторичное» искусство И я, скорее, приверженец постдраматического театра, концепция которого заключается в том, что всё равнозначно – звук, музыка, текст и цвет носков. То есть, мне необходимо создавать собственное поле, которое само по себе может не нравится многим людям. Но для меня это осознанный выбор.
Хотя сейчас у меня была премьера на русском языке по «Старомодной комедии» Арбузова в Париже. У меня там почти впервые полностью сохранена текстовая основа, от корки до корки, мы только сокращали текст. То есть, нет ни одного лишнего слова – всё, как у автора. Но это, во многом, ещё заслуга артистов, с которыми я работал. Но всё же мой осознанный выбор – это уходить больше в фантазию.
Но не из-за того, что я не люблю разбирать произведение – конечно же, люблю, как любой человек нашей Мастерской. Другой вопрос – что он с этим текстом делает: деструктурирует, расщепляет на фрагменты, либо пытается сохранить его в том виде, в котором он изначально был. Это уже дело каждого. Можно поставить пьесу от начала до конца, а можно поставить одно слово из пьесы. Есть мнение, что существует определенный тон у пьес каждого автора – я считаю, это в корне неверно. Понятно, что есть какая-то сквозная настроенческая линия у каждого автора, но это необязательно так. Кто-то может пойти путем созидания и полного принятия автора, а кто-то прибегнет к деструкции и расщеплению автора. В любом случае, в каждом из этих способов найдется свой режиссерский тон. Я, когда работаю с художниками, обращаю внимание на смыслы, а они – на образы.
– Антон Кузнецов – не только исполнитель роли самого Хармса в спектакле, но и ваш соавтор по сценографии. Расскажите, пожалуйста, как происходил совместный творческий процесс.
– В «Сатириконе» вообще были лучшие артисты, с которыми мне когда-либо приходилось работать. Работа над этим спектаклем для всех нас была невероятно полезным и приятным процессом. Антон Кузнецов сам по себе человек театра, он создает театр вокруг себя. Вместе с ним мы придумали этот питерский хармсовский дом. У меня не было ни с кем разногласий из актерской команды. Сейчас мы уже с ними на птичьем языке разговариваем и находимся на таком уровне понимания друг друга, что даже не нужно никому ничего подробно объяснять, все понимают друг друга без слов. Такое у меня случилось только с ними пока что.
– Вы говорили, что стремились проникнуть в структуру юмора Хармса, которая не всегда понятна нынешнему зрителю. Хармс, в целом, вызывает неоднозначные чувства у зрителя...
– Мне кажется, весь его юмор исходит из такого понятия как боль. В том смысле, что его жизнь была настолько трагичной, и парадоксально, что этот трагизм рождал невероятный юмор. И не просто юмор как жанр, а юмор, который высекался из страшных ситуаций, из страшного мира, в котором он жил. Кроме того, не факт, что всё это вызывало у него смех. От себя скажу, что, спустя столько лет, читая Хармса, мне всё так же смешно, потому что в произведениях Хармса заложен «вечный юмор», что означает для меня способность Хармса смотреть вглубь, находя там что-то смешное. В этом он и гениален.
– Расскажите, в какой момент вы решили связать свою жизнь с театром?
– Я жил в Петербурге и ходил в театр. Когда я смотрел спектакли, то думал о том, что хотели сказать режиссеры, а после понял, что мне самому есть, что сказать. Поэтому и поступил в ГИТИС – хотел говорить с миром через театр. Но, как только я туда поступил, понял, что говорить через театр невероятно сложно. И не важно, есть тебе, что сказать или нет – ты ничего не сможешь, если у тебя нет ремесла. Собственно, все мои четыре года в ГИТИСе я и посвятил развитию ремесла. Условно говоря, ГИТИС для меня был азбукой, алфавит которой до поступления я не знал, а потом выучил 5-7 букв, на которых сейчас и говорю.
Я совершенно случайный человек в мире театра, в хорошем или плохом смысле этого слова. Возможно, я здесь всё погублю, а может и что-нибудь принесу в этот мир. Я был абсолютно «рафинированный» человек, по сравнению с моими однокурсниками. Для меня абсолютно всё было ново.
– Дорабатывали ли вы спектакль перед петербургскими гастролями? Что для вас было важным оставить?
– Да, конечно. На самом деле, было важно сохранить всё. Но мы немного поменяли спектакль, подчистили текст, чуть подсократили. Я этот спектакль не видел два года, он сам по себе жил и изменялся, несмотря на то, что он редко играется. Спектакль – это живой организм, он не может не изменяться. Поэтому перед гастролями я понял, что есть, над чем поработать, и мы все вместе многое изменили.
– Что вас радует и расстраивает в жизни современного театра?
– Я живу в Европе, и там у людей абсолютно другие темы, которые их беспокоят. Одна из тем – это экология. Это тема, на которую в России не будут делать спектакль, хоть для нашей страны она очень важная. Для меня сейчас психологический театр и психологические произведения не очень важны. Когда везде в мире происходит братоубийство, зачем мне три часа разбираться в том, почему Раскольников убил топором бабку, почему всё время Маша ходит в чёрном и когда приедет Паратов – зачем мне погружаться в это? Мне кажется, когда человек ошибается – а, по моему мнению, то, что сейчас происходит в мире, это большая ошибка – мне необходимо вернуться, обратиться к тому, с чего всё началось. Я говорю сейчас про Библию, Ветхий Завет, мифы Древней Греции, сказки. Либо мне каким-то образом надо улететь в очень далёкое будущее, обратиться к фантастике, утопиям, антиутопиям, где описывается мир спустя какое-то время – к Брэдбери, к братьям Стругацким, к Станиславу Лему. И мне, как режиссеру, сейчас очень интересно погружаться либо очень назад, либо намного вперёд. Всё, что посередине, на мой взгляд, сейчас не имеет никакого смысла. Смотря на происходящее вокруг, я сразу вспоминаю Каина и Авеля, Песнь песней царя Соломона, притчи, Тору – то, в чём заложен фундамент, глобальный код всего того, что дальше происходит. Если есть ошибка – то, мне кажется, надо вернуться назад и посмотреть на то, где, возможно, есть ответ, как эту ошибку исправить…
– Недавно вы выпустили спектакль «Красная шапочка» в театре «Озеро». Не могли бы вы немного рассказать о вашей новой постановке?
– Я поставил этот спектакль в театре моих друзей. Я по ним очень соскучился. Этот спектакль очень неоднозначный, с отображением пути героя Джозефа Скотта Кэмпбелла. В постановке есть протагонист Пётр в свитере, Кощей, бандиты, Сугроб, Клубок и, конечно, Красная Шапочка.
Спектакль получился очень сюрреалистичным и кому-то он может показаться не однозначным. Я часто замечаю, что в Москве не очень хорошо понимают андеграунд, оценивают постановки в подвале так, будто бы это поставили на большой сцене федерального театра. Мне кажется, что к такого рода постановкам надо относиться легче и проще. Как, например, происходит подальше от Москвы. Мой друг Мурат Абулакатинов, главный режиссер Красноярского ТЮЗа, поделился со мной, что в театрах других городов больше эксперимента. И даже бабушки в валенках, которые приходят в театр и видят там «сумасшедший дом», на это реагируют лояльно: «А чего ты удивляешься, милок, это абсурд».
– Какие у вас дальнейшие планы на этот сезон?
– Я планирую выпустить спектакли во Франции и очень надеюсь в скором времени ещё раз поработать со своими друзьями дома. С теми, кто делает честный театр. С теми, кто не боится творить.
– Недавно в Александринском театре прошли гастроли «Сатирикона» со спектаклем «Елизавета Бам», который вы поставили 2022 году. Расскажите, что подвигло вас на эту работу?
– У меня в принципе абсурдное мышление. И когда я еще учился в ГИТИСе, то старался делать театр абсурда из Чехова, Шекспира. И никогда не работал над абсурдом в прямом смысле – то есть, ни с Альбером Камю, ни с Эженом Ионеско, ни с Даниилом Хармсом. На самом деле, Константину Аркадьевичу (Райкину – «Т») я предлагал несколько названий, и вот тут всё сошлось – он любил Хармса, и в этом мы соединились.
В детстве я, конечно, читал детские стихи Хармса, но к произведению «Елизавета Бам» обратился впервые. И, когда мы сошлись на Хармсе, то я начал изучать материал, пришёл к этой вещи. Что-то меня там зацепило: нелепый приговор, арест… Мы делали этюды, из которых вышло полотно. Первую часть я решил посвятить Елизавете Бам, а вторую –Хармсу, его жизни. Антон Кузнецов, которому была отдана главная роль, по моему мнению, – сам по себе Хармс.
– Трудна ли драматургия Хармса в сценическом воплощении? Какие ключи вы подбирали в работе над «Елизаветой Бам»?
– Для меня, честно говоря, драматургическая часть любого автора труднее всего дается. Все свои работы последних лет я делаю исключительно по своим текстам. При работе над спектаклями я всегда пытаюсь настроить пьесу на свой язык. И не с той целью, чтобы показать, что я будто умнее Чехова или Шекспира. Для меня необходимо чуть отстраниться от автора и текста. Драматический театр – это «вторичное» искусство И я, скорее, приверженец постдраматического театра, концепция которого заключается в том, что всё равнозначно – звук, музыка, текст и цвет носков. То есть, мне необходимо создавать собственное поле, которое само по себе может не нравится многим людям. Но для меня это осознанный выбор.
Хотя сейчас у меня была премьера на русском языке по «Старомодной комедии» Арбузова в Париже. У меня там почти впервые полностью сохранена текстовая основа, от корки до корки, мы только сокращали текст. То есть, нет ни одного лишнего слова – всё, как у автора. Но это, во многом, ещё заслуга артистов, с которыми я работал. Но всё же мой осознанный выбор – это уходить больше в фантазию.
Но не из-за того, что я не люблю разбирать произведение – конечно же, люблю, как любой человек нашей Мастерской. Другой вопрос – что он с этим текстом делает: деструктурирует, расщепляет на фрагменты, либо пытается сохранить его в том виде, в котором он изначально был. Это уже дело каждого. Можно поставить пьесу от начала до конца, а можно поставить одно слово из пьесы. Есть мнение, что существует определенный тон у пьес каждого автора – я считаю, это в корне неверно. Понятно, что есть какая-то сквозная настроенческая линия у каждого автора, но это необязательно так. Кто-то может пойти путем созидания и полного принятия автора, а кто-то прибегнет к деструкции и расщеплению автора. В любом случае, в каждом из этих способов найдется свой режиссерский тон. Я, когда работаю с художниками, обращаю внимание на смыслы, а они – на образы.
– Антон Кузнецов – не только исполнитель роли самого Хармса в спектакле, но и ваш соавтор по сценографии. Расскажите, пожалуйста, как происходил совместный творческий процесс.
– В «Сатириконе» вообще были лучшие артисты, с которыми мне когда-либо приходилось работать. Работа над этим спектаклем для всех нас была невероятно полезным и приятным процессом. Антон Кузнецов сам по себе человек театра, он создает театр вокруг себя. Вместе с ним мы придумали этот питерский хармсовский дом. У меня не было ни с кем разногласий из актерской команды. Сейчас мы уже с ними на птичьем языке разговариваем и находимся на таком уровне понимания друг друга, что даже не нужно никому ничего подробно объяснять, все понимают друг друга без слов. Такое у меня случилось только с ними пока что.
– Вы говорили, что стремились проникнуть в структуру юмора Хармса, которая не всегда понятна нынешнему зрителю. Хармс, в целом, вызывает неоднозначные чувства у зрителя...
– Мне кажется, весь его юмор исходит из такого понятия как боль. В том смысле, что его жизнь была настолько трагичной, и парадоксально, что этот трагизм рождал невероятный юмор. И не просто юмор как жанр, а юмор, который высекался из страшных ситуаций, из страшного мира, в котором он жил. Кроме того, не факт, что всё это вызывало у него смех. От себя скажу, что, спустя столько лет, читая Хармса, мне всё так же смешно, потому что в произведениях Хармса заложен «вечный юмор», что означает для меня способность Хармса смотреть вглубь, находя там что-то смешное. В этом он и гениален.
– Расскажите, в какой момент вы решили связать свою жизнь с театром?
– Я жил в Петербурге и ходил в театр. Когда я смотрел спектакли, то думал о том, что хотели сказать режиссеры, а после понял, что мне самому есть, что сказать. Поэтому и поступил в ГИТИС – хотел говорить с миром через театр. Но, как только я туда поступил, понял, что говорить через театр невероятно сложно. И не важно, есть тебе, что сказать или нет – ты ничего не сможешь, если у тебя нет ремесла. Собственно, все мои четыре года в ГИТИСе я и посвятил развитию ремесла. Условно говоря, ГИТИС для меня был азбукой, алфавит которой до поступления я не знал, а потом выучил 5-7 букв, на которых сейчас и говорю.
Я совершенно случайный человек в мире театра, в хорошем или плохом смысле этого слова. Возможно, я здесь всё погублю, а может и что-нибудь принесу в этот мир. Я был абсолютно «рафинированный» человек, по сравнению с моими однокурсниками. Для меня абсолютно всё было ново.
– Дорабатывали ли вы спектакль перед петербургскими гастролями? Что для вас было важным оставить?
– Да, конечно. На самом деле, было важно сохранить всё. Но мы немного поменяли спектакль, подчистили текст, чуть подсократили. Я этот спектакль не видел два года, он сам по себе жил и изменялся, несмотря на то, что он редко играется. Спектакль – это живой организм, он не может не изменяться. Поэтому перед гастролями я понял, что есть, над чем поработать, и мы все вместе многое изменили.
– Что вас радует и расстраивает в жизни современного театра?
– Я живу в Европе, и там у людей абсолютно другие темы, которые их беспокоят. Одна из тем – это экология. Это тема, на которую в России не будут делать спектакль, хоть для нашей страны она очень важная. Для меня сейчас психологический театр и психологические произведения не очень важны. Когда везде в мире происходит братоубийство, зачем мне три часа разбираться в том, почему Раскольников убил топором бабку, почему всё время Маша ходит в чёрном и когда приедет Паратов – зачем мне погружаться в это? Мне кажется, когда человек ошибается – а, по моему мнению, то, что сейчас происходит в мире, это большая ошибка – мне необходимо вернуться, обратиться к тому, с чего всё началось. Я говорю сейчас про Библию, Ветхий Завет, мифы Древней Греции, сказки. Либо мне каким-то образом надо улететь в очень далёкое будущее, обратиться к фантастике, утопиям, антиутопиям, где описывается мир спустя какое-то время – к Брэдбери, к братьям Стругацким, к Станиславу Лему. И мне, как режиссеру, сейчас очень интересно погружаться либо очень назад, либо намного вперёд. Всё, что посередине, на мой взгляд, сейчас не имеет никакого смысла. Смотря на происходящее вокруг, я сразу вспоминаю Каина и Авеля, Песнь песней царя Соломона, притчи, Тору – то, в чём заложен фундамент, глобальный код всего того, что дальше происходит. Если есть ошибка – то, мне кажется, надо вернуться назад и посмотреть на то, где, возможно, есть ответ, как эту ошибку исправить…
– Недавно вы выпустили спектакль «Красная шапочка» в театре «Озеро». Не могли бы вы немного рассказать о вашей новой постановке?
– Я поставил этот спектакль в театре моих друзей. Я по ним очень соскучился. Этот спектакль очень неоднозначный, с отображением пути героя Джозефа Скотта Кэмпбелла. В постановке есть протагонист Пётр в свитере, Кощей, бандиты, Сугроб, Клубок и, конечно, Красная Шапочка.
Спектакль получился очень сюрреалистичным и кому-то он может показаться не однозначным. Я часто замечаю, что в Москве не очень хорошо понимают андеграунд, оценивают постановки в подвале так, будто бы это поставили на большой сцене федерального театра. Мне кажется, что к такого рода постановкам надо относиться легче и проще. Как, например, происходит подальше от Москвы. Мой друг Мурат Абулакатинов, главный режиссер Красноярского ТЮЗа, поделился со мной, что в театрах других городов больше эксперимента. И даже бабушки в валенках, которые приходят в театр и видят там «сумасшедший дом», на это реагируют лояльно: «А чего ты удивляешься, милок, это абсурд».
– Какие у вас дальнейшие планы на этот сезон?
– Я планирую выпустить спектакли во Франции и очень надеюсь в скором времени ещё раз поработать со своими друзьями дома. С теми, кто делает честный театр. С теми, кто не боится творить.
