«Сатирикон» открыл сезон большой и значимой работой «Как Фауст ослеп». Режиссер и автор инсценировки Сергей Тонышев, рекордсмен по числу премьер в прошлом сезоне, предложил Константину Райкину очень внятную концепцию: в мистической трагедии Гёте он взял только одно испытание Фауста – только Гретхен, любовь как грехопадение и как спасение. Исход «операции над душой», проводимой Мефистофелем, определяет именно она. И «слепота» тоже связана с ней, а не с попыткой решить глобальные, в принципе неразрешимые вопросы. Хотя за спектакль Фауст «слепнет» не один раз.
«Бунт против слабости»
Фауста (Владимир Большов/Артем Осипов) зритель застанет в операционной, где тот пытается реанимировать пациента, пробует завести сердце, хотя абсолютно очевидно, что шансов никаких – долго и упорно борется за жизнь, но опять проигрывает смерти. Сюда же явится Мефистофель (Денис Суханов) со свитой темных духов, одетых как ассистенты хирурга и операционные медсестры. Причем в тот самый момент, когда нежелание доктора мириться со своим проигрышем – и с волей высших сил – уходит в пике. Свое отражение Фауст разбивает кулаком – как образ Божий в себе – и душа начинается деформироваться, кривиться вместе с зеркалом. Он фактически уже ослеплён – приступом отчаяния, упадком сил и веры (в себя, в помощь свыше) – а потому договор с бесом подписывает, недолго думая. Отчасти это – бунт против слабости человека, против суммы всех знаний, не способных спасти. Отказ от медицины, которой занимался годами, и от своей миссии.
«Meine Вlume»
Стена операционной рухнет – и Фауст с Мефистофелем выйдут в пролом, чтобы попробовать «вкус жизни». Художник-сценограф Филипп Шейн срифмует переход между мирами с аркой на пути к храму, а операционную лампу – с «готической розой», витражным окном в виде цветка. «Meine Вlume», – именно так, по-немецки, мать называет свою Гретхен (Екатерина Воронина/Алина Доценко). «Мой цветочек». Эта 14-летняя девочка с душой-незабудкой уронит платок – а Фауст поднимет. Но сразу отдать не получится: знак искушения будет летать то вверх, то вниз – метаться, как сердечко, впервые смущенное вниманием мужчины. Потом духи из команды Мефистофеля будут катать и кружить Гретхен на койке, подсвечивая фонариками ее предчувствие любви, соорудят из множества напольных цветов райский садик – для первого свидания с Фаустом. А после «операции» по омоложению доктора, влюбленного, как мальчик (его сердце-кулак прыгает, рвется под футболкой на всю длину руки – вот-вот порвет), будут скакать, резонируя с бешеным пульсом и «бурей» тестостерона. Желание получить Гретхен всю «ослепляет» Фауста. И сыграно это яростно, зрелищно – как нетерпение на пределе.
«Формула нежности»
Премьера Сергея Тонышева – прежде всего, чувственная история: весь первый акт по венам, как по проводам, идет «любовный ток», ну а второй – это уже ответ на вопрос Фауста: «Откуда в сердце этот страх?» Чего душа боится? (именно с него начинались репетиции). Это мытарства Гретхен, лишенной будущего и всех, кого любила, вообще – всего. Сцена-воспоминание, сцена-видение, где мама укладывает их с братом спать, как в детстве, – одна из лучших в спектакле: режиссер здесь выводит «формулу нежности», поверх текста Гёте, и одновременно «формулу потери». Теряет семью ведь не только она – теряет и Фауст, упускает то, что, как в пушкинских строках, «было так близко, так возможно». Разве – не по слепоте душевной? Не потому ли, что вдруг перестал чувствовать, видеть суть?..
«Ассистенты Мефистофеля»
Надо сказать, артисты Константина Райкина не изменяют себе – и запускают в спектакль «хулиганское лицедейство». Мелкие бесы, все эти медсестры и медбратья, играют не только в хоррор. Уже как пациенты (псих)лечебницы, откуда не выписывают, они могут и пантомиму разыграть, не хуже цирковых артистов, – попрыскаться из пульверизаторов и голову освежить (себе, а заодно и зрителям). Пафос сбить, внести разрядку. А могут и потустороннюю красоту запустить в зал: после антракта все замирают оттого, что над головами летают то ли безутешные, не принятые небом души, то ли духи, которыми «дирижирует» Мефистофель – уже весь в белом (претензии падшего ангела на роль демиурга дают о себе знать, но это только шоу, рассчитанное на вау-эффект).
Философия шедевра Гёте и здесь, к сожалению, уходит в тень, терпеливо ждет, когда же «тестирование» человеческой природы выведет на обобщения… Но спектакль продолжает держаться за Гретхен. Сцена её спасения – вопреки всему – еще одна несомненная удача спектакля. Здесь работает и точная рифма – ключи от тюремной камеры она раз за разом отбрасывает, как платок на первой встрече с Фаустом; и интонация невидимого Бога (голос Константина Райкина), который как будто сам от себя не ожидал решения снять всю тяжесть грехов с этой души, упавшей так низко – и вознесшейся так высоко. Не ожидал такой безропотности, не человеческой – ангельской, по сути. Абсолютной.
«Прозрение Мефистофеля»
Фауст к финалу спектакля, и своей жизни, превращается в памятник самому себе, в гипсовую статую великого реформатора, одержимого идеей всеобщего счастья, идеального социального устройства. Проект, невозможный без человеческих жертв. Двое старичков не соглашаются на переезд, мешают «генплану» – и домик их горит… Но это испытание – не менее значимое, чем пожар в крови – дается скороговоркой, впроброс. Так что не знакомые с текстом Гёте (или его подзабывшие) вряд ли поймут, в чем суть, почему же Фауст опять ослеп…
Прозрение здесь дано Мефистофелю, духу отрицания, по сути, второй, темной стороне Фауста: под конец он выползает на сцену с голыми, колом вставшими лопатками – и окровавленными следами от выпавших крыльев. Поверженный, проигравший вчистую. От самоуверенности «конферансье» в черном кожаном плаще не остается и следа.
«Бунт против слабости»
Фауста (Владимир Большов/Артем Осипов) зритель застанет в операционной, где тот пытается реанимировать пациента, пробует завести сердце, хотя абсолютно очевидно, что шансов никаких – долго и упорно борется за жизнь, но опять проигрывает смерти. Сюда же явится Мефистофель (Денис Суханов) со свитой темных духов, одетых как ассистенты хирурга и операционные медсестры. Причем в тот самый момент, когда нежелание доктора мириться со своим проигрышем – и с волей высших сил – уходит в пике. Свое отражение Фауст разбивает кулаком – как образ Божий в себе – и душа начинается деформироваться, кривиться вместе с зеркалом. Он фактически уже ослеплён – приступом отчаяния, упадком сил и веры (в себя, в помощь свыше) – а потому договор с бесом подписывает, недолго думая. Отчасти это – бунт против слабости человека, против суммы всех знаний, не способных спасти. Отказ от медицины, которой занимался годами, и от своей миссии.
«Meine Вlume»Стена операционной рухнет – и Фауст с Мефистофелем выйдут в пролом, чтобы попробовать «вкус жизни». Художник-сценограф Филипп Шейн срифмует переход между мирами с аркой на пути к храму, а операционную лампу – с «готической розой», витражным окном в виде цветка. «Meine Вlume», – именно так, по-немецки, мать называет свою Гретхен (Екатерина Воронина/Алина Доценко). «Мой цветочек». Эта 14-летняя девочка с душой-незабудкой уронит платок – а Фауст поднимет. Но сразу отдать не получится: знак искушения будет летать то вверх, то вниз – метаться, как сердечко, впервые смущенное вниманием мужчины. Потом духи из команды Мефистофеля будут катать и кружить Гретхен на койке, подсвечивая фонариками ее предчувствие любви, соорудят из множества напольных цветов райский садик – для первого свидания с Фаустом. А после «операции» по омоложению доктора, влюбленного, как мальчик (его сердце-кулак прыгает, рвется под футболкой на всю длину руки – вот-вот порвет), будут скакать, резонируя с бешеным пульсом и «бурей» тестостерона. Желание получить Гретхен всю «ослепляет» Фауста. И сыграно это яростно, зрелищно – как нетерпение на пределе.
«Формула нежности»Премьера Сергея Тонышева – прежде всего, чувственная история: весь первый акт по венам, как по проводам, идет «любовный ток», ну а второй – это уже ответ на вопрос Фауста: «Откуда в сердце этот страх?» Чего душа боится? (именно с него начинались репетиции). Это мытарства Гретхен, лишенной будущего и всех, кого любила, вообще – всего. Сцена-воспоминание, сцена-видение, где мама укладывает их с братом спать, как в детстве, – одна из лучших в спектакле: режиссер здесь выводит «формулу нежности», поверх текста Гёте, и одновременно «формулу потери». Теряет семью ведь не только она – теряет и Фауст, упускает то, что, как в пушкинских строках, «было так близко, так возможно». Разве – не по слепоте душевной? Не потому ли, что вдруг перестал чувствовать, видеть суть?..
«Ассистенты Мефистофеля»Надо сказать, артисты Константина Райкина не изменяют себе – и запускают в спектакль «хулиганское лицедейство». Мелкие бесы, все эти медсестры и медбратья, играют не только в хоррор. Уже как пациенты (псих)лечебницы, откуда не выписывают, они могут и пантомиму разыграть, не хуже цирковых артистов, – попрыскаться из пульверизаторов и голову освежить (себе, а заодно и зрителям). Пафос сбить, внести разрядку. А могут и потустороннюю красоту запустить в зал: после антракта все замирают оттого, что над головами летают то ли безутешные, не принятые небом души, то ли духи, которыми «дирижирует» Мефистофель – уже весь в белом (претензии падшего ангела на роль демиурга дают о себе знать, но это только шоу, рассчитанное на вау-эффект).
Философия шедевра Гёте и здесь, к сожалению, уходит в тень, терпеливо ждет, когда же «тестирование» человеческой природы выведет на обобщения… Но спектакль продолжает держаться за Гретхен. Сцена её спасения – вопреки всему – еще одна несомненная удача спектакля. Здесь работает и точная рифма – ключи от тюремной камеры она раз за разом отбрасывает, как платок на первой встрече с Фаустом; и интонация невидимого Бога (голос Константина Райкина), который как будто сам от себя не ожидал решения снять всю тяжесть грехов с этой души, упавшей так низко – и вознесшейся так высоко. Не ожидал такой безропотности, не человеческой – ангельской, по сути. Абсолютной.
«Прозрение Мефистофеля»Фауст к финалу спектакля, и своей жизни, превращается в памятник самому себе, в гипсовую статую великого реформатора, одержимого идеей всеобщего счастья, идеального социального устройства. Проект, невозможный без человеческих жертв. Двое старичков не соглашаются на переезд, мешают «генплану» – и домик их горит… Но это испытание – не менее значимое, чем пожар в крови – дается скороговоркой, впроброс. Так что не знакомые с текстом Гёте (или его подзабывшие) вряд ли поймут, в чем суть, почему же Фауст опять ослеп…
Прозрение здесь дано Мефистофелю, духу отрицания, по сути, второй, темной стороне Фауста: под конец он выползает на сцену с голыми, колом вставшими лопатками – и окровавленными следами от выпавших крыльев. Поверженный, проигравший вчистую. От самоуверенности «конферансье» в черном кожаном плаще не остается и следа.
На уходящих к слепящему божественному свету Гретхен и Фауста он смотрит так, что очевидно: способности Гретхен всё понять, принять и всё простить он сдался, по-человечески прижавшись щекой к её ладони, – и итог эксперимента с человеческой душой понял предельно точно.
