Вера Воронкова: «Надеюсь, что интерес к человеку вернется»

В конце марта в Театре им. Пушкина выпустили премьеру «Сделка» по мотивам пьесы Дюрренматта «Визит старой дамы» с Верой Воронковой в главной роли. Несмотря на то, что спектакль только набирает силу, он уже собрал хорошую критику, а некоторые зрители успели трижды его увидеть. «Театрал» в свою очередь успел поймать Веру Воронкову между репетициями, когда работа над премьерой была в самом разгаре, и поговорить про месть и любовь, Аллу Покровскую и роль Бабы Яги, современный театр и интерес к человеку.
 
– Вера, для вас «Сделка» – это история про месть или про любовь?

– И про то, и про другое. Здесь месть вырастает из большой любви.
 
– Ваша Клара приехала мстить. Значит мести в этой истории все-таки больше, чем любви?

– Когда мы показывали спектакль Евгению Александровичу Писареву, он сказал: «У Веры история больше про любовь». Так и есть, потому что про месть я, по большому счету, ничего не знаю. Но знаю про любовь. Мне кажется, месть ради мести разрушает и не приносит удовлетворения. Мою героиню в юности предали, и ее нормальная жизнь после этого закончилась. Все свое дальнейшее существование Клара посвятила мести – она живет, пока растит в себе эту месть. И у нее нет на этот счет иллюзий. У Дюрренматта, кстати, Клара не только привозит с собой гроб, но и строит им с Альфредом мавзолей для двоих.

При этом моя героиня все еще любит Илла. Но понимает, что в этой жизни он не сможет снова стать ее черным барсом. Поэтому Клара готова идти до конца.
 
– Как возникла идея «Сделки» – это предложение худрука или вы тоже участвовали в выборе материала?

– Изначально мне предложили пьесу Дюрренматта «Визит старой дамы», а чуть позже драматург Алексей Житковский написал пьесу «Сделка» по мотивам трагикомедии швейцарского автора. Вся сюжетная линия – от Дюрренматта. Но текст стал более современным, более «говорибельным». Что-то мы убрали, что-то добавили. «Сделка» получилась не такой громоздкой, в ней гораздо меньше персонажей, слегка изменена композиция. Один монолог, который Дюрренматт спрятал внутри пьесы, мы вынесли в финал. Он, кстати, подтверждает, что наша история – про любовь. Речь в нем идет исключительно о любви, о будущей жизни, об их новой встрече, но уже понятно, что не на этом свете. Клара добилась своего – Илл стал таким, каким она его помнит и любит.
– Почему режиссер Игорь Теплов назвал «Сделку» вашим антибенефисом?

– Потому что в таком виде мало кто решится выйти на бенефис. Моя героиня – кривая искалеченная женщина, с протезами, со всякими торчащими штуками. На сцене я нахожусь все время в лысом чепчике. Даже на поклоны не удастся сделать бенефисную раскраску – просто не успею. Буду «красоткой» от начала до конца.
 
– Не страшно выходить в таком образе к зрителям?

– Нет. Никогда ничего не боялась и надеюсь, что еще на какое-то время сохраню эту способность.
 
– Выпуск спектакля – всегда сложная история?

– Этот выпуск очень сложный – большое количество артистов разных возрастов, сложные многоуровневые декорации, нога, которую я себе креплю… Возможно, каждый выпуск кажется сложным, а потом просто забывается, как роды у женщин. Но сейчас у меня ощущение надвигающейся катастрофы – как будто мы вообще не готовы.
 
– Это ваша вторая работа с Игорем Тепловым. Она совершенно другая, чем…

– … чем Баба Яга?
 
– Да, чем роль в спектакле «Три Ивана».

– Бабу Ягу репетировала, в основном, Ира Бякова, потому что у меня были съемки... Я там фактически второй состав, подключилась уже на финише. И в «Трех Иванах» всего три или четыре выхода, а в «Сделке»... Но и Баба Яга у меня про любовь!
 
– Зачем актрисе, которая вроде бы не страдает от недостатка ролей, играть Бабу Ягу? Тем более на протяжении семи лет.

– Есть такая присказка: волк в ТЮЗе – все равно что Гамлет в драме. Вот с Бабой Ягой у меня так же. Я ее люблю и пока не собираюсь прощаться. У меня с этой ролью связана забавная история. Когда только получила Бабу Ягу, мне позвонили Мишка Ефремов и ныне покойный Сережка Шеховцов:
- Поздравляем тебя, Ворона, с ролью мирового репертуара.
- С какой?
- Ну, как же – Баба Яга!
- Да я играла Иокасту в Дельфах, куда мы ездили с Фокиным!
- Да перестань, какая Иокаста? Вот Баба Яга!..
Через месяц я получила Заслуженную артистку. Они не поленились – перезвонили:
- Ну что, Ворона, мы тебе говорили – вот это роль!!!
 
– Вы сами видите связь между ролью и званием?

– Нет, конечно, это совпадение. Присвоить звание – дело не одного месяца. Но прикольно же!
 
– Вера, правда, что ваше знакомство с театром изнутри началось не с актерской профессии, а с работы уборщицей в Театре Моссовета?

– Знакомство с театром началось еще в детстве, когда я много занималась в танцевальном коллективе, в очень серьезном. Там же я в полной мере узнала, что такое театральные интриги. Дальше была театральная студия, где тоже все было как в настоящем театре – только в провинциальном. А потом меня долго не брали в артистки, и я пошла работать.

К тому времени моя подружка уже трудилась в Театре Моссовета, и я пошла туда же. Там был настоящий цветник: Женя Добровольская, Нелли Неведина, Юля Сазонова... Все были очень ответственные, рвались в артистки, но пока работали уборщицами. Потом меня повысили до пожарного и перевели на малую сцену Театра Моссовета – на Фрунзенской набережной. После спектакля «Фабричная девчонка» на сцене оставалось восемь кроватей, и все «уборщицы» собирались у меня в ночную смену – работала я сутки через трое – мы читали друг другу свой репертуар, устраивали сейшены. Очень нам нравился спектакль «Фабричная девчонка»!

Я поступила только на четвертый год. Долго у меня был комплекс из-за того, что так сложно поступала, – пока Инна Михайловна Чурикова не рассказала мне, что со своей непростой внешностью тоже поступала четыре года.

– Фаина Георгиевна Раневская еще выходила на сцену Театра Моссовета, когда вы там работали?

– Она последний раз вышла на сцену в 1982 году, а я устроилась в театр в 1983-м.
 
– Несмотря на то, что вы не видели Фаину Георгиевну на сцене, на первом из «Пяти вечеров в Театре Пушкина» исполнили роль Раневской, которая играет бабушку в спектакле «Деревья умирают стоя». Это был ваш выбор роли? Как вообще происходила подготовка к этому вечеру? У вас были очень сжатые сроки.

– Да мы сделали этот вечер за неделю. Меня позвал Саша Дмитриев, который ставил его как режиссер. У меня уже были кое-какие наработки для Раневской, потому что иногда играю ее в антрепризном спектакле.
 
– Материал «Деревья умирают стоя» – предложение Александра или ваше?

– Саша выбрал и название, и фрагмент, который мы сыграли. Эта роль, наверное, самая знаковая у Фаины Георгиевны в нашем театре. Саша очень хотел, чтобы я постепенно входила в образ Раневской. Не знаю, насколько это получилось.

Пьесу «Деревья умирают стоя» очень люблю. Это последний спектакль, который я видела с Инной Михайловной Чуриковой в «Ленкоме». Только спектакль там назывался «Ложь во спасение», и Инна Михайловна играла совершенно не так, как Фаина Георгиевна. После этого мы с ней уже не встречались – в нашей «Аудиенции» она больше не вышла на сцену.
 
– Александр Дмитриев – ваш главный и единственный партнер в спектакле «Швейцария». Как меняются взаимоотношения артистов, когда твой партнер вдруг становится твоим режиссером?

– Есть люди, которым нельзя давать власть, потому что они сразу начинают задирать нос. Сашка не такой, он очень интеллигентный человек. Сейчас это забытое слово и очень редкое качество. Саша всегда держит верную дистанцию и не переходит грань. Поэтому наши отношения никак не изменились, с ним было очень приятно работать. Несмотря на сжатые сроки, он сохранял спокойствие.

Вообще я Сашку очень люблю как актера и как человека. Он в «Швейцарию» входил вместо другого артиста, и до сих пор я не понимаю, как он так быстро выучил огромный массив текста. Мне для такого нужен месяц, а он справился в разы быстрее. При том, он очень плотно занят в репертуаре. Сейчас Саша с каждым спектаклем все набирает и набирает обороты.  
– Ваша героиня в «Швейцарии» говорит, что счастье переоценивают, а тревоги и невзгоды – это то, что на самом деле толкает нас вперед. Вы с ней согласны?

– Абсолютно. Хотя Петр Наумович Фоменко говорил, что можно одинаково хорошо играть и от радости, и от боли. Но я опираюсь на переживание. Все-таки я больше трагическая актриса, чем комедийная. Правда, в глубине души надеюсь, что мой жанр – трагифарс. Петр Наумович был другим человеком – легким, танцующим. У него и актеры танцуя играли. А большинству из нас с нашей русской тоской, конечно, понятнее, как играть от боли.

Писательница Патриция Хайсмит, героиня «Швейцарии», – очень занятный человек. Она сильно меня изменила. Подруга сейчас переводит мне дневники, которые Патриция завещала опубликовать к ее столетию. В этих текстах столько яда – остроумного и изощренного. Иногда прямо чувствуешь, будто она приходит к нам на спектакль. Жаль, что это бывает не всегда. Театр – очень сиюминутная история. История «подтягивания» вдохновения. Столько у Станиславского и Чехова про актерскую технику написано, а на деле все равно непонятно, как это работает. Иногда кажется, что ты вообще не готов, бежишь на спектакль с другой репетиции и – играешь как бог! А бывает, что с утра настраиваешь себя, поплаваешь, текст повторишь, все гимнастики сделаешь, приходишь и – нет! Нет взаимодействия. Нет воздуха. Нет полета. Нет радости. Опираться надо на горе, но играть можно только в радостном чувстве, в приподнятом состоянии вдохновения, тогда все легко. Но сколько лет я работаю – все равно не знаю, какие законы действуют в нашей профессии. Наверное, поэтому и не преподаю.
 
– Дневники, которые подруга переводит, вы их будете читать? Это история про то, что работа над ролью никогда не заканчивается?

– Да. Есть документальный фильм про Патрицию, который я смотрю, и еще целый ряд настроек на спектакль. Забавно, что эта пьеса пришла ко мне случайно, как и все мои лучшие роли. Изначально распределены были другие актеры – Вера Валентиновна Алентова и Владимир Жеребцов. Но случилась пандемия, и Вера Валентиновна соблюдала меры предосторожности, так как находилась в группе риска, а у Володи начались какие-то съемки. Евгений Александрович позвонил мне и сказал: «Вера, кроме читки вряд ли что-то будет, можешь прочесть?». Я с удовольствием согласилась, мне пьеса нравилась. Она стилистически очень хорошо повторяет тексты Патриции. Читка выросла в спектакль. Мы выпустили его с Федей Левиным, репетировали в «бункере» – это репетиционный зал на малой сцене. Нас никто не трогал, мы варились в собственной кастрюльке. В результате получился психологический триллер. Говорят, было страшно и даже сексуально. А потом появился Саша Дмитриев и тоже привнес что-то свое в этот спектакль.
 
– Вера, хочу вернуться к Школе-студии МХАТ. Вы учились на курсе Александра Калягина, но теплые, если можно сказать дружеские, отношения у вас сложились с Аллой Борисовной Покровской. Она со всеми студентами поддерживала такой контакт или у вас была уникальная ситуация?

– Алла Борисовна вообще не стремилась поддерживать контакт со студентами, была очень закрытым человеком. Про то, что она ко мне очень тепло относится, я узнала от Лии Меджидовны Ахеджаковой, когда мы хоронили Аллу Борисовну. И как мне потом мои подружки рассказывали, она принимала помощь только от меня, особенно в последние годы. Я Аллу Борисовну обожала от начала до конца, и она, оказывается, ко мне относилась больше, чем просто тепло. Пускала меня к себе домой в любом своем состоянии. Мы часто ездили во всякие путешествия, она жила с нами в съемных заграничных домах. В последний ее юбилей мы ездили в Рим, а ее 85-летие должны были отметить в Париже, но не успели.

Уже после выпуска из Школы-студии я жила у Аллы Борисовны дома почти полгода, а потом она пристроила меня пожить у своей тогдашней невестки Жени Добровольской. Они с Мишей только стали родителями и переехали к Алле Борисовне, а я жила в их квартире со своим будущим мужем. Алла Борисовна заменяла мне и маму, и друга, и педагога. Моя мама была мудрая женщина, как я теперь понимаю. Думаю, она очень ревновала к Алле Борисовне, но никогда не говорила мне об этом.

Благодаря Алле Борисовне меня звали и во МХАТ, и в РАМТ, и в Моссовета, и в «Современник». Она поставила «Звезды на утреннем небе», и меня с этим материалом брали почти везде. Показывалась в театры я довольно безответственно, поскольку к концу четвертого курса уже знала, что меня берут во МХАТ. И, наверное, благодаря этой безответственности не зажималась, была расслаблена — поэтому после показов получила приглашения во многие театры. В Театр Моссовета сразу решила не ходить, потому что понимала: останусь там для всех уборщицей. Мне очень нравился РАМТ, но оттуда мне, по иронии судьбы, позвонили на час позже, чем из Московского Художественного.
– На награждении Знаками Камерного театра подруга Аллы Борисовны вручила вам подарок, который тянет на музейный экспонат. Это портрет Алисы Коонен с ее собственной дарственной надписью. Что там написано? И что для вас значит такой подарок?

– Это было неожиданно и невероятно приятно. Я с Татьяной Леонтьевной Макуловой дружу с тех пор, как ушла Алла Борисовна. Она человек того же времени, того же уровня культуры, тех же разговоров, которые я не всегда могу поддержать, к сожалению. На портрете Коонен, который она подарила мне, написано: «Машеньке от Алисы Георгиевны». Машенька была кем-то типа сотрудницы отдела кадров, и когда Татьяна Леонтьевна еще девочкой попала в Пушкинский театр, Машенька ее очень опекала. От нее Татьяне Леонтьевне досталось много вещей Камерного театра – альбомы, журналы, портреты. У нее есть такой же портрет Таирова с его подписью. Для меня это какой-то невероятный мир. Я много читала про Камерный театр и поняла, что театр Таирова – это прямо театр мечты, который вертикально соединяет землю и небо. Его основатели жили в исторический момент, но умудрялись не привязываться к социальному, работали на вечные темы. Долгое время Таирову удавалось лавировать в репертуаре – он ставил пьесы, которые имели мало общего с советской реальностью.

Мы немного прикоснулись к таировскому волшебству, когда делали вечер к столетию Камерного театра. Это вечер-воздух – на мой взгляд, самый лучший спектакль Евгения Александровича здесь, гражданский поступок с его стороны. За десять дней он сделал постановку, в которой занял почти всю труппу. Это было такое единение! Особенно на первом спектакле. Будто духи Камерного театра спустились к нам. Когда в финале опускался пожарный занавес – так заканчивался спектакль – было ощущение чего-то страшного. Таких эмоций не помню больше ни от одной премьеры. В этом спектакле мы дробили роль Коонен на трех актрис – в соответствии с возрастом, и я играла Алису Георгиевну на склоне лет. Поэтому Камерный знак было особенно приятно получить. А портрет Коонен я поставила в рамочку – хожу дома, любуюсь, поглаживаю.
– Мне бы очень хотелось сказать «чувствую». Но я понимаю, что таких людей уже нет и никогда не будет. Чтобы чувствовать с ними настоящую связь, надо быть образованным и знать хотя бы на десятую долю того, что знали они.

Это как с преподаванием. У нас были настолько сильные педагоги, что мне самой неловко идти преподавать. Кажется, что я не имею такого права. Хотя скромность – лучший путь к неизвестности, как отметил Никита Сергеевич Михалков. Сейчас уже почти все преподают. Меня Алла Борисовна пыталась пристрастить к этому, считала, что мне нужно. Но у меня не было педагогического дара. Хотя, когда наступает простой в работе, ты невольно задумаешься о педагогике.
 
– Вы говорите, что вам сложно адаптироваться к новым режиссерам в кино, поскольку «знаете много лишнего» и применить умения, полученные от великих мастеров, сейчас сложно. О театре у вас такие же мысли?

– Знаете, это может быть связано с собственными недостатками. Надо уметь учиться и переучиваться. Я, например, не понимаю микрофона в театре. Нас учили владеть голосом так, чтобы твой шепот было слышно в конце зала, а сегодня это уже не нужно. Я осталась приверженцем психологической школы с подробным прорабатыванием роли, с бесконечными вопросами «что я здесь делаю?», «какая у меня сверхзадача в этом куске?». Сейчас и без этого можно обойтись.

С другой стороны, в таировском театре, например, создавали синтетического актера, который мог бы не только играть, но и танцевать, и петь. Я всегда могла танцевать, но из-за определенных операций, которые хорошо меня подготовили к роли Клары, уже не такая прыгучая, как была раньше. А петь так и не научилась – просто ленивая и нелюбопытная. Винить можно кого угодно, но вопросы нужно в первую очередь задавать себе. Жаловаться неконструктивно.
 
– Куда, по-вашему, движется современный театр?

– Надеюсь, что не в бездну. Мне бы хотелось, чтобы театр двигался к изучению человека, но пока он тяготеет к синтетическому искусству, когда все поют, танцуют и немного рассказывают о душе. Мне очень интересно то, что делает Антон Фёдоров, Андрей Могучий, просто поражает Лев Додин. Но даже они, большие режиссеры, поднимаются до тематических обобщений. Полюбившийся мне в последнее время Могучий изучает не историю каждого человека, а явление, исторический или социальный срез. Надеюсь, что интерес к человеку вернется. Хотя, может, я ошибаюсь и это сегодня не нужно?..