Нобелевский лауреат, физик-теоретик, друживший с Нильсом Бором и споривший с самим Эйнштейном, «Леонардо да Винчи XX века» – Лев Ландау стал главным героем премьеры Театра Вахтангова. Квантовая механика, которой он занимался, имеет дело с абстракциями и заходит на территорию искусства. И кто он, если не ученый-художник – «нейтронная звезда» Дау? Ученый, убеждённый, что «величайшим триумфом человеческого гения является то, что человек способен понять вещи, которые уже не в силах вообразить».
Для премьеры Анатолия Шульева, выверенной поминутно, пошагово, как математическая модель, придумали свой жанр – «вспышки памяти» – и пробовали заглянуть в голову Дау. В затакте – автокатастрофа, два месяца комы, попытки всего научного мира спасти, а в моменте – плотный поток сознания, где спрессовано множество событий жизни и заново выстроен её «график». «Системой координат» художник Максим Обрезков сделал монументальное и закрытое пространство: высокие потолки, колонны, амфитеатр – как отсылка к студенческой аудитории – и вездесущий бетон. Ноль дневного света – только искусственный – а вокруг, за квадратиками непрозрачных стекол – темнота без срока давности.
Лев Ландау, Павел Попов – всё время на «экстремумах», в состоянии нервного возбуждения, как будто нон-стоп пропускает через себя импульсы высшего разума, буквально вибрирует очередным озарением, которое еще на шаг приблизит к пониманию «алгоритмов», заложенных в устройство мироздания.
«Дон Кихот науки»
Еще ребёнком Дау был одержим математическими расчетами. «Раз, два, три, четыре. Мы живем в трёхмерном мире», – успокаивает мама, а он пишет-пишет и нервно встряхивает ручкой, больше похожей на указку или на дирижерскую палочку, которой он как будто отмахивается. Музыку, игру на фортепиано Дау отверг (только прячется под инструментом), вопреки требованиям – и унижениям – отца, инженера-нефтяника (Александр Рыщенков). Для успешного, уважаемого человека отказ сына от занятий, от дисциплины абсолютно неприемлем. «Ничтожество!» – говорит он, а для мальчика это значит: «Я – ошибка». Надо исправить: «Лучше прекратить всё разом. Только чтобы не больно». Дау встает на стопку из книг, принесённых мамой – Лермонтов, Гумилёв, Стендаль – и смотрит на одиноко мерцающую лампочку. В шаге от самоубийства.
Потом он не раз будет цитировать стихи – в том числе про скрипку как дар и «тёмный ужас начинателя игры» – и будет про себя благодарить Сореля из романа «Красное и чёрное» за своё кредо: «Дайте мне жить моей идеальной жизнью. <…> ваши рассказы о житейской действительности, более или менее оскорбительные для моего самолюбия, только и могут что заставить меня упасть с неба на землю».
Дау, каким его играет Павел Попов – это Дон Кихот науки, движимый абсолютной красотой научных теорий квантовой механики – самого точного, но и самого безумного раздела физики, потому что вообразить, как она работает, невозможно. Десятитомник теоретической физики он не сделал бы без своего Санчо Пансо, само собой, – и сцены с другом, напарником и соавтором Лившицем, которому Ландау всё надиктовывал (не как секретарю, а как равному) – с актёром Денисом Самойловым – одни из самых изобретательных и «вкусных» в спектакле. В том числе сцена, связанная с первыми шагами к женщине.
«Теория счастья»
Первые шаги в науке Дау сделал уже в 19 и очень быстро вошел в десятку ведущих физиков-теоретиков мира. В 22 дал себе обещание никогда не жениться и только в 27 впервые поцеловался: Кора, эта блондинка с шоколадной фабрики – несмотря на отрицание гением слова «жена» и предпочтение «любовниц», от слова «любовь» – отправилась с Ландау в ЗАГС. Женская красота – еще одна «точка экстремума»: она доводит его до головокружения, как и семинары Нильса Бора, на которых, казалось, уже видны контуры невероятных откровений.
Не меньше, чем наукой, Дау был поглощен своей «теорией счастья». Её константа смотрит на ученого и как лицо античной статуи с идеально прямым носом (кстати, единственная деталь «родом из искусства» в серо-бетонных интерьерах советского НИИ), и как невыносимо красивая Кора в красном платье – просто богиня, «Венера в мехах». Абсолютно потусторонняя, несмотря на харьковскую прописку и невпечатляющую запись в трудовой книжке. Отрешенная от координат трёхмерного мира, она в спектакле буквально оторвётся от земли, воспарит, не отпуская руку Дау, как на картине «Прогулка» Марка Шагала.
Совсем как Кора, – образец красоты, которую Дау считает божественным даром, ни больше ни меньше, – здесь будут парить красные воздушные шары: сначала один, привязанный к шляпе Дау, потом три – у него в руке вместо букета роз (хотя они тоже будут подарены и разбросаны), наконец, целый «легион». Зависшие над стульями в пустом зале (эта пустота напомнит, что попасть на церемонию награждения Нобелевской премии и пережить свой триумф Ландау не дала автокатастрофа), они будут свидетельствовать о мириадах гениальных мыслей, неважно, оформленных в теории или нет – но приблизивших человечество к пониманию Вселенной.
«Дау был солнечный человек», – напишет Кора в мемуарах «Как мы жили». Он и физик, который все время проверял границы возможного, и лирик, который постоянно настаивал на свободе, несмотря на брак, называл себя «красивистом» и даже составил собственную классификацию женщин: красивые, хорошенькие, интересные, «выговор родителям» и «за повторение – расстрел». Яна Соболевская – почти без слов – даёт понять, чего, на самом деле, стоил Коре экстравагантный и унизительный «брачный договор»: его безграничная свобода и её бесконечное терпение, очень сложный клубок отношений, в которых было «много мерзости, но и прелести тоже». Уже в моменты первой встречи по её неудавшимся попыткам держать дистанцию, сопротивляться магнетизму Дау, по её взгляду нетрудно догадаться: она каждый клеточкой чувствует, что перед ней не просто экстраординарный человек, перед ней – «нейтронная звезда», опасная своей невероятно сильной гравитацией и сверхмощным излучением.
«Ландау. Осторожно! Кусается», – эта надпись на двери кафедры экспериментальной физики (здесь – мелом на доске), по сути, говорит главное про его общение с оппонентами всех мастей. Лившица в споре он буквально кусает за руку. Ректора Харьковского университета в лицо называет «дураком», а еще раньше указывает на ошибку самому Эйнштейну, поднимается с последнего ряда аудитории и кричит: «Всё не так!» Смелость думать и жить сблизила Дау с Нильсом Бором, с Петром Капицей, но не уберегла от ареста и года в Бутырке, а потом – от участия в ядерном проекте, несмотря на колоссальное внутреннее сопротивление. Эти события тоже нашли место в премьере – как короткие «вспышки» – высветили и неформальные отношения в научном мире, и «спарринги» технической интеллигенции с советской властью.
«Еврейская мама»
И все-таки график жизни Дау в спектакле строится через точки, в которых он встречается со своей мамой (и это какая-то новая, незнакомая Юлия Рутберг). Она всегда демонстрирует верх такта, деликатности и тон, в котором несмотря ни на что сохраняется «штиль». Помогает своему мальчику поверить в себя и соединить науку с поэзией, физику с лирикой, потом поддерживает Дау – уже большого ребенка – и привозит ему не только идеальные ботинки, но и рассказ про свою первую любовь – до потери сознания. Эта история – как один из множества вариантов жизненных сценариев, одна из «веток» разветвленной мультивселенной – повторится внутри обувной коробки, где вдруг затеплится свет, и картонная пара закружится посреди картонного Парижа. Еще одна встреча случится уже в Бутырской тюрьме, куда она привезёт чеснок, шерстяные носки, уже остывший бульон – и заряд безусловной материнской веры в то, что выход есть.
Дау «хотел, подобно частице из самого известного квантового эксперимента, существовать в разных вариантах и проживать несколько жизней одновременно», и, вероятно, импульс он получил именно от мамы, равно как и стремление двигать научную мысль по «неведомым дорожкам». «По невидимым», – читал он в детстве Пушкина, а она поправляла ошибку – и одновременно задавала вектор: идти в неизвестность, искать то, что никто «не ведает», «не знает», даже представить себе не может. Финал «Солнца Ландау» – это встреча с той самой мультивселенной, существование которой допускает квантовая механика, уже один на один: за мозаикой из «слепых», мутных стекол НИИ откроется бесконечное множество звёзд и вероятностей на квантовом уровне, а Дау двинется им навстречу и поднимет руки в своём привычном, чуть надменном жесте.
Для премьеры Анатолия Шульева, выверенной поминутно, пошагово, как математическая модель, придумали свой жанр – «вспышки памяти» – и пробовали заглянуть в голову Дау. В затакте – автокатастрофа, два месяца комы, попытки всего научного мира спасти, а в моменте – плотный поток сознания, где спрессовано множество событий жизни и заново выстроен её «график». «Системой координат» художник Максим Обрезков сделал монументальное и закрытое пространство: высокие потолки, колонны, амфитеатр – как отсылка к студенческой аудитории – и вездесущий бетон. Ноль дневного света – только искусственный – а вокруг, за квадратиками непрозрачных стекол – темнота без срока давности.
Лев Ландау, Павел Попов – всё время на «экстремумах», в состоянии нервного возбуждения, как будто нон-стоп пропускает через себя импульсы высшего разума, буквально вибрирует очередным озарением, которое еще на шаг приблизит к пониманию «алгоритмов», заложенных в устройство мироздания.
«Дон Кихот науки»Еще ребёнком Дау был одержим математическими расчетами. «Раз, два, три, четыре. Мы живем в трёхмерном мире», – успокаивает мама, а он пишет-пишет и нервно встряхивает ручкой, больше похожей на указку или на дирижерскую палочку, которой он как будто отмахивается. Музыку, игру на фортепиано Дау отверг (только прячется под инструментом), вопреки требованиям – и унижениям – отца, инженера-нефтяника (Александр Рыщенков). Для успешного, уважаемого человека отказ сына от занятий, от дисциплины абсолютно неприемлем. «Ничтожество!» – говорит он, а для мальчика это значит: «Я – ошибка». Надо исправить: «Лучше прекратить всё разом. Только чтобы не больно». Дау встает на стопку из книг, принесённых мамой – Лермонтов, Гумилёв, Стендаль – и смотрит на одиноко мерцающую лампочку. В шаге от самоубийства.
Потом он не раз будет цитировать стихи – в том числе про скрипку как дар и «тёмный ужас начинателя игры» – и будет про себя благодарить Сореля из романа «Красное и чёрное» за своё кредо: «Дайте мне жить моей идеальной жизнью. <…> ваши рассказы о житейской действительности, более или менее оскорбительные для моего самолюбия, только и могут что заставить меня упасть с неба на землю».
Дау, каким его играет Павел Попов – это Дон Кихот науки, движимый абсолютной красотой научных теорий квантовой механики – самого точного, но и самого безумного раздела физики, потому что вообразить, как она работает, невозможно. Десятитомник теоретической физики он не сделал бы без своего Санчо Пансо, само собой, – и сцены с другом, напарником и соавтором Лившицем, которому Ландау всё надиктовывал (не как секретарю, а как равному) – с актёром Денисом Самойловым – одни из самых изобретательных и «вкусных» в спектакле. В том числе сцена, связанная с первыми шагами к женщине.
«Теория счастья»Первые шаги в науке Дау сделал уже в 19 и очень быстро вошел в десятку ведущих физиков-теоретиков мира. В 22 дал себе обещание никогда не жениться и только в 27 впервые поцеловался: Кора, эта блондинка с шоколадной фабрики – несмотря на отрицание гением слова «жена» и предпочтение «любовниц», от слова «любовь» – отправилась с Ландау в ЗАГС. Женская красота – еще одна «точка экстремума»: она доводит его до головокружения, как и семинары Нильса Бора, на которых, казалось, уже видны контуры невероятных откровений.
Не меньше, чем наукой, Дау был поглощен своей «теорией счастья». Её константа смотрит на ученого и как лицо античной статуи с идеально прямым носом (кстати, единственная деталь «родом из искусства» в серо-бетонных интерьерах советского НИИ), и как невыносимо красивая Кора в красном платье – просто богиня, «Венера в мехах». Абсолютно потусторонняя, несмотря на харьковскую прописку и невпечатляющую запись в трудовой книжке. Отрешенная от координат трёхмерного мира, она в спектакле буквально оторвётся от земли, воспарит, не отпуская руку Дау, как на картине «Прогулка» Марка Шагала.
Совсем как Кора, – образец красоты, которую Дау считает божественным даром, ни больше ни меньше, – здесь будут парить красные воздушные шары: сначала один, привязанный к шляпе Дау, потом три – у него в руке вместо букета роз (хотя они тоже будут подарены и разбросаны), наконец, целый «легион». Зависшие над стульями в пустом зале (эта пустота напомнит, что попасть на церемонию награждения Нобелевской премии и пережить свой триумф Ландау не дала автокатастрофа), они будут свидетельствовать о мириадах гениальных мыслей, неважно, оформленных в теории или нет – но приблизивших человечество к пониманию Вселенной.«Дау был солнечный человек», – напишет Кора в мемуарах «Как мы жили». Он и физик, который все время проверял границы возможного, и лирик, который постоянно настаивал на свободе, несмотря на брак, называл себя «красивистом» и даже составил собственную классификацию женщин: красивые, хорошенькие, интересные, «выговор родителям» и «за повторение – расстрел». Яна Соболевская – почти без слов – даёт понять, чего, на самом деле, стоил Коре экстравагантный и унизительный «брачный договор»: его безграничная свобода и её бесконечное терпение, очень сложный клубок отношений, в которых было «много мерзости, но и прелести тоже». Уже в моменты первой встречи по её неудавшимся попыткам держать дистанцию, сопротивляться магнетизму Дау, по её взгляду нетрудно догадаться: она каждый клеточкой чувствует, что перед ней не просто экстраординарный человек, перед ней – «нейтронная звезда», опасная своей невероятно сильной гравитацией и сверхмощным излучением.
«Ландау. Осторожно! Кусается», – эта надпись на двери кафедры экспериментальной физики (здесь – мелом на доске), по сути, говорит главное про его общение с оппонентами всех мастей. Лившица в споре он буквально кусает за руку. Ректора Харьковского университета в лицо называет «дураком», а еще раньше указывает на ошибку самому Эйнштейну, поднимается с последнего ряда аудитории и кричит: «Всё не так!» Смелость думать и жить сблизила Дау с Нильсом Бором, с Петром Капицей, но не уберегла от ареста и года в Бутырке, а потом – от участия в ядерном проекте, несмотря на колоссальное внутреннее сопротивление. Эти события тоже нашли место в премьере – как короткие «вспышки» – высветили и неформальные отношения в научном мире, и «спарринги» технической интеллигенции с советской властью.
«Еврейская мама»
И все-таки график жизни Дау в спектакле строится через точки, в которых он встречается со своей мамой (и это какая-то новая, незнакомая Юлия Рутберг). Она всегда демонстрирует верх такта, деликатности и тон, в котором несмотря ни на что сохраняется «штиль». Помогает своему мальчику поверить в себя и соединить науку с поэзией, физику с лирикой, потом поддерживает Дау – уже большого ребенка – и привозит ему не только идеальные ботинки, но и рассказ про свою первую любовь – до потери сознания. Эта история – как один из множества вариантов жизненных сценариев, одна из «веток» разветвленной мультивселенной – повторится внутри обувной коробки, где вдруг затеплится свет, и картонная пара закружится посреди картонного Парижа. Еще одна встреча случится уже в Бутырской тюрьме, куда она привезёт чеснок, шерстяные носки, уже остывший бульон – и заряд безусловной материнской веры в то, что выход есть.
Дау «хотел, подобно частице из самого известного квантового эксперимента, существовать в разных вариантах и проживать несколько жизней одновременно», и, вероятно, импульс он получил именно от мамы, равно как и стремление двигать научную мысль по «неведомым дорожкам». «По невидимым», – читал он в детстве Пушкина, а она поправляла ошибку – и одновременно задавала вектор: идти в неизвестность, искать то, что никто «не ведает», «не знает», даже представить себе не может. Финал «Солнца Ландау» – это встреча с той самой мультивселенной, существование которой допускает квантовая механика, уже один на один: за мозаикой из «слепых», мутных стекол НИИ откроется бесконечное множество звёзд и вероятностей на квантовом уровне, а Дау двинется им навстречу и поднимет руки в своём привычном, чуть надменном жесте. 