Анна Ардова уже более 25 лет служит в Театре им. Маяковского, без которого не мыслит своей актерской жизни. В Маяковку актриса поступила по окончании мастерской худрука этого театра Андрея Гончарова в ГИТИСе. Будучи представительницей знаменитой династии (мама – актриса Мира Ардова, папа – актер и режиссер Борис Ардов, дядя – актер Алексей Баталов, бабушка – актриса Нина Ольшевская, дедушка – писатель Виктор Ардов), Анна Ардова росла в театре и будущую профессию выбрала еще в четыре года. И все же наше интервью началось с разговора о работе в премьере Егора Перегудова «Лес».
– Анна, в вашем исполнении Гурмыжская теряет свойственную ей напористость, некоторую стервозность и становится женственной, мягкой. Почему?
– Потому что Егор Перегудов всегда ищет в персонажах доброе, а я обожаю быть адвокатом своей роли. У Гурмыжской какая история? Она влюбляется в Буланова, и эта любовь ее перерождает. Из затворницы она превращается в женщину. Мне нравится, что там ключевое – любовь, которая меняет мою героиню. И все, что она делает, оправдано этой любовью. Чем, например, можно оправдать решение выгнать из дома бедную Аксюшу – девочку, у которой больше никого нет, которую она растила шесть лет? Только любовью к Буланову. Любовью, с которой она не может справиться, которая выше ее. То же касается денег. Что ей эта тысяча, которую она не дает Аксюше? Но у нее уже есть муж, и он говорит: «Нет, мы не дадим». Гурмыжская слушает мужа, потому что любит его.
– Можно ли сказать, что она смотрит на Буланова через розовые очки?
– Нет, не розовые очки. Она смотрит на него просто как влюбленная женщина. Влюбленная женщина – это совершенно другой человек. Был человек, а превратился во влюбленную женщину.
– Владимир Арефьев создал для «Леса» очень красивые, впечатляющие декорации и буквально затопил всю сцену. Каково вам в таком антураже играть и три с половиной часа находиться по щиколотку в воде?
– Декорации потрясающие! Когда я увидела картинку на первой читке, то пришла в восторг. Владимир Арефьев – гений. То, как он оформляет спектакли, как одевает актеров, вообще все, что он делает, – это потрясающе талантливо и красиво. Но в ледяной воде по щиколотку быть очень неприятно, мы все простудились на выпуске. Я болела очень сильно, потому что на меня холодная вода еще сверху лилась. Сейчас, к счастью, стали делать теплую. Плюс за кулисами мы пьем согревающие напитки – иначе невозможно. Я еще хотела себе в обувь положить согревающие стельки, но это не удалось сделать, потому что ботинки на каблуке – стелька соскальзывает и мешает нормально ходить. Поэтому спасаюсь перцовыми пластырями – клею их на ноги. Но все это стоит той красоты, которую создал на нашей сцене Владимир Арефьев.
– Анна, а с вами легко выпускать спектакль?
– Со мной сложно. Если я интуитивно на репетиции чувствую, что в спектакле что-то не так, то начинаю спорить: «Я не могу реагировать так, если партнер себя ведет вот так. Давайте разберем». Меня к концу выпуска уже, кажется, все начинают ненавидеть. Но это обычная история. Создание спектакля – дело нервное.
– О чем лично для вас «Лес» Островского? И для чего он вообще сейчас нужен артистам и зрителям?
– Это прекрасная история о величии актерской души. Счастливцев и Несчастливцев – проводники добра и благородства в этом дремучем лесу. Если артист служит театру, сохраняя внутри себя свет, то это настоящее счастье.
Мой мастер Андрей Гончаров говорил, что все нужно делать во имя добра. Нужно каждый раз поднимать зрителя на очень высокий моральный уровень, чтобы в нем что-то изменить, и ни в коем случая нельзя опускаться самому.
Я всегда так радуюсь, когда после спектаклей подходят люди и говорят: «Вы мне так помогли... Вы так меня изменили... Смотря этот спектакль, я понял...» Передать какие-то важные идеи автора через себя людям – это великое благо.
– Величие театра в помощи людям?
– Думаю, да.
– О чем вам сейчас хотелось бы говорить со сцены?
– Я все время пытаюсь что-то сказать про любовь.
– Получается, роль Гурмыжской пришлась очень кстати?
– Да.
– Не могу не спросить об атмосфере, в которой вы росли. Чувствовали ли вы масштаб личности гостей, которые посещали дом?
– Масштаб личностей, которые приходили к нам, я тогда не понимала, поскольку я в этом просто росла. Осознание пришло уже позже, когда стала читать стихи Анны Ахматовой и ее супруга Николая Гумилева, Марины Цветаевой, Бориса Пастернака или обожаемого мной Иосифа Бродского. И так было здорово знать, что моя бабушка с ними дружила, мой папа их знал. Они мне рассказывали обо всех этих людях – как вы понимаете, я их не застала – и ощущения во время этих рассказов у меня, конечно, были невероятные.
Атмосфера дома всегда была прекрасная, гостеприимная, очень теплая. К нам всегда приходили гости, дверь просто не закрывалась. Если нас не было дома, мы говорили: «Возьми у соседей ножик, подвинь замок и заходи».
– Вы в детстве проявляли свою артистичность, устраивали какие-то выступления для гостей?
– Я этого не помню, но мне рассказывали, что дедушка ставил меня на стол и говорил: «Танцуй». И я танцевала. «Помяните мое слово, – говорил дедушка, – она будет гениальной актрисой».
– Самый первый театр, который вы помните, был ТЮЗ, где служила мама?
– Да, конечно. Я там выросла за кулисами. И актрисой решила стать, когда увидела спектакль «Три мушкетера», где моя мама играла Анну Австрийскую. Тогда мне было года четыре.
– А в каком возрасте уже осознанно выбрали актерскую профессию?
– Лет в 15. Тем летом мы с бабушкой жили у моего дяди Миши в Егорьевске, где у него был приход – он священник. Я прочитала Теннесси Уильямса «Трамвай «Желание» и так захотела сыграть Бланш Дюбуа, что приняла окончательное решение быть актрисой. Правда, Бланш Дюбуа так и не сыграла.
– Вы могли стать и балериной?
– Но не стала. Меня мама забрала оттуда, чтобы не мучить. Представьте, все девочки тянутся, а я их смешу! Честно говоря, я не очень хотела быть балериной, это было желание мамы. А я радовалась, что с балетом у меня не сложилось, потому что снова появлялась свобода и возможность заниматься тем, чем хочется.
– Анна, большинству зрителей, во многом благодаря скетч-шоу, вы известны как яркая комедийная актриса, смешливая и темпераментная. Насколько такой образ близок вам в реальной жизни или это больше защитная маска?
– По-разному. Я могу быть яркой, неуправляемой и по сей день. Но все-таки это больше маска, нежели реальная я. Это потребность, как и у всех артистов, привлечь к себе внимание. Я живой человек, у которого бывает и депрессия, и нежелание куда-либо идти. Порой очень хочется закрыться дома с моими кошками и никого не видеть. В такие моменты я говорю, что люблю людей, но только когда они по ту сторону рампы. Это тоже я.
– Вы называли себя смешливым человеком. Часто «колетесь» на сцене сами и любите ли «колоть» партнеров?
– Я ни разу никого не «раскалывала»! Никогда не придумываю, как это сделать. Мне кажется, пока буду «колоть», сама не выдержу, рассмеюсь, и ничего не получится.
Меня «кололи» несколько раз. Например, на спектакле «Розенкранц и Гильденстерн мертвы», где я играла Гертруду. Мне надо было выпить яд и лечь. Таня Орлова, которая меня вводила на эту роль, все рассказала: как закрываться огромным королевским воротником, как поджимать ногу, как ложиться на живот и дышать, чтобы зрители не замечали. Вот я лежу, старательно дышу и вдруг понимаю, что на меня сверху кладут актрису Наташу Коренную, и она почему-то трясется. Я не могу понять, в чем дело. Вижу, сидит Сережа Юшкевич, который еще работал у нас, а не в «Современнике», и хрюкает. Вдруг я слышу, как зрительница говорит: «Смотрите, трупы смеются». И все, конец мне! Я начинаю просто смеяться в голос. И чем больше представляю себе, как мы выглядим со стороны, тем сильнее хохочу. Потом на меня написали бумагу в репчасть, а дежурный режиссер кричал: «Ты больше не будешь играть эту роль!». Конечно, я потом играла, но каждый раз, по совету Димы Прокофьева, больно прикусывала язык на этом моменте, чтобы не рассмеяться.
– Как после таких «расколов» вернуть зрителя обратно на драматичный лад?
– Надо дать людям отсмеяться и продолжить. Всякое бывает. У нас недавно на спектакле с Мишей Полицеймако случай был: на первом ряду сидит дама, и звонок ее телефона раздается на весь зал. Мы с Мишей обернулись и смотрим на нее. Соседка ей уже говорит: «Выключи звук». Она: «Я не знаю, как это сделать». В общем, мы просто сели напротив нее на корточки и ждали, пока выключит звонок. А что делать? Конечно, не знаю, как она пережила эти минуты. Вы же понимаете, что вслед за нами на нее смотрел весь зал. Бедненькая... Зато теперь всегда будет отключать звук перед спектаклем.
– Анна, а о каких ролях вы мечтали и что из этого списка уже удалось сыграть?
– Я мечтала и сыграла Гертруду. Прямо умирала, как хотела сыграть Машу в «Трех сестрах» и Сонечку в «Дяде Ване». Потом увидела в роли Сонечки Иру Пегову в спектакле Карбаускиса «Дядя Ваня» в МХТ. Я позвонила ей и сказала: «Спасибо тебе большое». Потому что увидела: кто-то сыграл так, как это хотела сделать я. И мне стало так спокойно на душе, будто я сама исполнила эту роль. Настолько трогательно и хорошо все получилось у Иры. Вообще много желанных ролей, какое произведение ни открой. До сих пор оплакиваю свою Раневскую в «Вишневом саде» Хейфеца. Этот спектакль Леонид Ефимович не успел доделать.
– На ваш взгляд, стоит мечтать о ролях?
– Саша Шаврин, мой бывший муж, все время говорил: «Не мечтай о ролях, потому что потом очень больно, когда тебя нет в распределении». Это обманутые надежды, которые мешают жить здесь и сейчас. Мы, девочки, этого не умеем. Нам надо помечтать, придумать, как это будет. Так, я очень хотела сыграть в спектакле «Чума на оба ваших дома», мне ужасно нравилась пьеса! Ее начал ставить один режиссер, и меня в спектакле не было. Я подумала: «Какая хорошая роль, я бы ее так хорошо сыграла». Но этот режиссер спектакль так и не выпустил, тогда приехал Григорий Горин и сказал, что будет ставить сам, а еще спустя время пришла Татьяна Ахрамкова. Она выпустила «Чуму на оба ваших дома», где я 18 лет играла Розали, а Толя Лобоцкий – Антонио.
– Вы называли Анатолия Лобоцкого одним из ваших любимых партнеров...
– Конечно, я с ним 18 лет любовь играла. Он почти родной человек.
– ... и вспоминали, что сильное впечатление произвела на вас актриса Фаина Раневская...
– В детстве, да. Я много видела актрис, но она просто потрясла меня. Вот это: «Муля, не нервируй меня!». Очень яркое, неизгладимое впечатление. Фаина Георгиевна бывала у нас в гостях, общалась с бабушкой, дружила с Ахматовой. Я ее ни разу не застала в доме, поскольку была маленькая и приезжала к папе только по выходным.
– Я плавно подвожу к спектаклю «Истории», в котором вы с Анатолием Лобоцким играете «Драму» Чехова, известную по телеспектаклю с Фаиной Раневской. Вы сами выбирали материал или это просто совпадение?
– Егор Михайлович Перегудов предлагал мне сделать «Мамашу Кураж», но я отказалась. Не люблю я ее, нет у меня ресурсов оправдать эту даму, которая таким способом переживает трудности войны. «А что вы тогда хотите играть?» – спрашивает Егор Михайлович. «Давайте Чехова». – «Тогда рассказы». Но что взять из рассказов я не знала и пошла к прекрасной Маше, жене Леши Серебрякова. Я с ней часто советуюсь. Она прекрасный балетмейстер и вообще талантливый театральный человек, невероятно светлый, добрый, образованный. Говорю: «Машенька, что мне делать?» «Делай «Драму» Чехова», – отвечает она. Это была страшная ответственность. Одной из главных задач было не сделать пародию на роль Фаины Георгиевны, сыграть по-своему. По-моему, это получилось.
– К кому помимо Маши Серебряковой вы можете обратиться за советом насчет ролей?
– К сыну и дочке всегда могу обратиться. У меня еще и зять прекрасный режиссер, Денис Парамонов. Я его просто обожаю. Он по моей просьбе переделал наш старый антрепризный спектакль, который попросили восстановить для фестиваля. Мы в одной сцене не могли понять, как быть – все рассыпалось. И Денис взял и переделал его. Сейчас это хороший пронзительный спектакль о любви, совсем другая постановка. Так что мне очень повезло.
– Слово «антреприза» в последнее время начинает терять ругательную коннотацию...
– Да, есть приличные спектакли. Мне, например, не стыдно за мои антрепризы. Это «Трактирщица» и «Последний этаж». В этих работах нет халтуры. Но были и спектакли, за которые следует покаяться. Однажды меня ввели в антрепризную постановку... Я не помню, как отыграла первый спектакль – не видела ни зрителей, ни партнеров от страха. Но на втором показе поняла, что происходит, и мне стало так стыдно, что я на поклонах говорила залу: «Простите меня, пожалуйста, простите меня». Больше я в той постановке не участвовала. Это было невозможно играть ни за какие деньги.
– Когда ваши дети решили стать артистами, вы их не отговаривали, не запрещали идти в эту профессию?
– Если бы я видела, что они не талантливые, то запретила бы. Потому что пытаться реализоваться в профессии, для которой у тебя нет способностей, – это мучение. Но и у Сони, и у Антона талант есть, поэтому я сказала: «Хотите – идите, пожалуйста». Сейчас у обоих есть роли, проекты, съемки.
– Вы когда-нибудь представляли свою жизнь без театра?
– Нет. Я не мыслю своей актерской жизни без Театра Маяковского. Так сложилось, что я в этом театре с первого курса в массовке начала бегать, со второго – играть в сказке... Это для меня Альма-матер. Даже прослушивания для поступления у меня были здесь, в первом репзале, не говоря уже о первом выходе на сцену. Я даже какое-то время не могла ходить показываться в другие театры, потому что не понимала, как можно быть артисткой вне Театра Маяковского. «Здесь меня любят, здесь меня знают, здесь я своя, здесь у меня гримерочка, халатик, все знакомое, все любимые, а там какой-то чужой мир», – думала я. Отдельной категорией ужаса было пойти на кинопробы. Я прямо боялась и работала над собой, чтобы это преодолеть.
– В каком-то интервью вы признались, что долго себя не принимали и даже считали «ничтожной козявкой», не достойной профессии актера. Что для профессионального развития артиста продуктивнее: принимать себя или, наоборот, отвергать?
– Наши травмы делают нас. Конечно, гнев – это мощный двигатель вперед. Этому нужно отдавать должное, но без перегибов. Мне непринятие себя сильно мешало поступать, потому что я зажималась, не могла проявиться, торопилась – быстро читала свою программу и убегала. Не могла это преодолеть.
Но ощущение себя «ничтожной козявкой» прекрасно уживалось во мне с уверенностью в том, что я буду актрисой. Стараюсь слушать себя, потому что часто интуитивно ты понимаешь жизнь гораздо лучше, чем рационально.
– Анна, в вашем исполнении Гурмыжская теряет свойственную ей напористость, некоторую стервозность и становится женственной, мягкой. Почему?
– Потому что Егор Перегудов всегда ищет в персонажах доброе, а я обожаю быть адвокатом своей роли. У Гурмыжской какая история? Она влюбляется в Буланова, и эта любовь ее перерождает. Из затворницы она превращается в женщину. Мне нравится, что там ключевое – любовь, которая меняет мою героиню. И все, что она делает, оправдано этой любовью. Чем, например, можно оправдать решение выгнать из дома бедную Аксюшу – девочку, у которой больше никого нет, которую она растила шесть лет? Только любовью к Буланову. Любовью, с которой она не может справиться, которая выше ее. То же касается денег. Что ей эта тысяча, которую она не дает Аксюше? Но у нее уже есть муж, и он говорит: «Нет, мы не дадим». Гурмыжская слушает мужа, потому что любит его.
– Можно ли сказать, что она смотрит на Буланова через розовые очки?
– Нет, не розовые очки. Она смотрит на него просто как влюбленная женщина. Влюбленная женщина – это совершенно другой человек. Был человек, а превратился во влюбленную женщину.
– Владимир Арефьев создал для «Леса» очень красивые, впечатляющие декорации и буквально затопил всю сцену. Каково вам в таком антураже играть и три с половиной часа находиться по щиколотку в воде?
– Декорации потрясающие! Когда я увидела картинку на первой читке, то пришла в восторг. Владимир Арефьев – гений. То, как он оформляет спектакли, как одевает актеров, вообще все, что он делает, – это потрясающе талантливо и красиво. Но в ледяной воде по щиколотку быть очень неприятно, мы все простудились на выпуске. Я болела очень сильно, потому что на меня холодная вода еще сверху лилась. Сейчас, к счастью, стали делать теплую. Плюс за кулисами мы пьем согревающие напитки – иначе невозможно. Я еще хотела себе в обувь положить согревающие стельки, но это не удалось сделать, потому что ботинки на каблуке – стелька соскальзывает и мешает нормально ходить. Поэтому спасаюсь перцовыми пластырями – клею их на ноги. Но все это стоит той красоты, которую создал на нашей сцене Владимир Арефьев.
– Анна, а с вами легко выпускать спектакль?
– Со мной сложно. Если я интуитивно на репетиции чувствую, что в спектакле что-то не так, то начинаю спорить: «Я не могу реагировать так, если партнер себя ведет вот так. Давайте разберем». Меня к концу выпуска уже, кажется, все начинают ненавидеть. Но это обычная история. Создание спектакля – дело нервное.
– О чем лично для вас «Лес» Островского? И для чего он вообще сейчас нужен артистам и зрителям?
– Это прекрасная история о величии актерской души. Счастливцев и Несчастливцев – проводники добра и благородства в этом дремучем лесу. Если артист служит театру, сохраняя внутри себя свет, то это настоящее счастье.
Мой мастер Андрей Гончаров говорил, что все нужно делать во имя добра. Нужно каждый раз поднимать зрителя на очень высокий моральный уровень, чтобы в нем что-то изменить, и ни в коем случая нельзя опускаться самому.
Я всегда так радуюсь, когда после спектаклей подходят люди и говорят: «Вы мне так помогли... Вы так меня изменили... Смотря этот спектакль, я понял...» Передать какие-то важные идеи автора через себя людям – это великое благо.
– Величие театра в помощи людям?– Думаю, да.
– О чем вам сейчас хотелось бы говорить со сцены?
– Я все время пытаюсь что-то сказать про любовь.
– Получается, роль Гурмыжской пришлась очень кстати?
– Да.
– Не могу не спросить об атмосфере, в которой вы росли. Чувствовали ли вы масштаб личности гостей, которые посещали дом?
– Масштаб личностей, которые приходили к нам, я тогда не понимала, поскольку я в этом просто росла. Осознание пришло уже позже, когда стала читать стихи Анны Ахматовой и ее супруга Николая Гумилева, Марины Цветаевой, Бориса Пастернака или обожаемого мной Иосифа Бродского. И так было здорово знать, что моя бабушка с ними дружила, мой папа их знал. Они мне рассказывали обо всех этих людях – как вы понимаете, я их не застала – и ощущения во время этих рассказов у меня, конечно, были невероятные.
Атмосфера дома всегда была прекрасная, гостеприимная, очень теплая. К нам всегда приходили гости, дверь просто не закрывалась. Если нас не было дома, мы говорили: «Возьми у соседей ножик, подвинь замок и заходи».
– Вы в детстве проявляли свою артистичность, устраивали какие-то выступления для гостей?
– Я этого не помню, но мне рассказывали, что дедушка ставил меня на стол и говорил: «Танцуй». И я танцевала. «Помяните мое слово, – говорил дедушка, – она будет гениальной актрисой».
– Самый первый театр, который вы помните, был ТЮЗ, где служила мама?
– Да, конечно. Я там выросла за кулисами. И актрисой решила стать, когда увидела спектакль «Три мушкетера», где моя мама играла Анну Австрийскую. Тогда мне было года четыре.
– А в каком возрасте уже осознанно выбрали актерскую профессию?
– Лет в 15. Тем летом мы с бабушкой жили у моего дяди Миши в Егорьевске, где у него был приход – он священник. Я прочитала Теннесси Уильямса «Трамвай «Желание» и так захотела сыграть Бланш Дюбуа, что приняла окончательное решение быть актрисой. Правда, Бланш Дюбуа так и не сыграла.
– Вы могли стать и балериной?
– Но не стала. Меня мама забрала оттуда, чтобы не мучить. Представьте, все девочки тянутся, а я их смешу! Честно говоря, я не очень хотела быть балериной, это было желание мамы. А я радовалась, что с балетом у меня не сложилось, потому что снова появлялась свобода и возможность заниматься тем, чем хочется.
– Анна, большинству зрителей, во многом благодаря скетч-шоу, вы известны как яркая комедийная актриса, смешливая и темпераментная. Насколько такой образ близок вам в реальной жизни или это больше защитная маска?
– По-разному. Я могу быть яркой, неуправляемой и по сей день. Но все-таки это больше маска, нежели реальная я. Это потребность, как и у всех артистов, привлечь к себе внимание. Я живой человек, у которого бывает и депрессия, и нежелание куда-либо идти. Порой очень хочется закрыться дома с моими кошками и никого не видеть. В такие моменты я говорю, что люблю людей, но только когда они по ту сторону рампы. Это тоже я.
– Вы называли себя смешливым человеком. Часто «колетесь» на сцене сами и любите ли «колоть» партнеров?
– Я ни разу никого не «раскалывала»! Никогда не придумываю, как это сделать. Мне кажется, пока буду «колоть», сама не выдержу, рассмеюсь, и ничего не получится.
Меня «кололи» несколько раз. Например, на спектакле «Розенкранц и Гильденстерн мертвы», где я играла Гертруду. Мне надо было выпить яд и лечь. Таня Орлова, которая меня вводила на эту роль, все рассказала: как закрываться огромным королевским воротником, как поджимать ногу, как ложиться на живот и дышать, чтобы зрители не замечали. Вот я лежу, старательно дышу и вдруг понимаю, что на меня сверху кладут актрису Наташу Коренную, и она почему-то трясется. Я не могу понять, в чем дело. Вижу, сидит Сережа Юшкевич, который еще работал у нас, а не в «Современнике», и хрюкает. Вдруг я слышу, как зрительница говорит: «Смотрите, трупы смеются». И все, конец мне! Я начинаю просто смеяться в голос. И чем больше представляю себе, как мы выглядим со стороны, тем сильнее хохочу. Потом на меня написали бумагу в репчасть, а дежурный режиссер кричал: «Ты больше не будешь играть эту роль!». Конечно, я потом играла, но каждый раз, по совету Димы Прокофьева, больно прикусывала язык на этом моменте, чтобы не рассмеяться.
– Как после таких «расколов» вернуть зрителя обратно на драматичный лад?
– Надо дать людям отсмеяться и продолжить. Всякое бывает. У нас недавно на спектакле с Мишей Полицеймако случай был: на первом ряду сидит дама, и звонок ее телефона раздается на весь зал. Мы с Мишей обернулись и смотрим на нее. Соседка ей уже говорит: «Выключи звук». Она: «Я не знаю, как это сделать». В общем, мы просто сели напротив нее на корточки и ждали, пока выключит звонок. А что делать? Конечно, не знаю, как она пережила эти минуты. Вы же понимаете, что вслед за нами на нее смотрел весь зал. Бедненькая... Зато теперь всегда будет отключать звук перед спектаклем.
– Анна, а о каких ролях вы мечтали и что из этого списка уже удалось сыграть?
– Я мечтала и сыграла Гертруду. Прямо умирала, как хотела сыграть Машу в «Трех сестрах» и Сонечку в «Дяде Ване». Потом увидела в роли Сонечки Иру Пегову в спектакле Карбаускиса «Дядя Ваня» в МХТ. Я позвонила ей и сказала: «Спасибо тебе большое». Потому что увидела: кто-то сыграл так, как это хотела сделать я. И мне стало так спокойно на душе, будто я сама исполнила эту роль. Настолько трогательно и хорошо все получилось у Иры. Вообще много желанных ролей, какое произведение ни открой. До сих пор оплакиваю свою Раневскую в «Вишневом саде» Хейфеца. Этот спектакль Леонид Ефимович не успел доделать.
– На ваш взгляд, стоит мечтать о ролях?– Саша Шаврин, мой бывший муж, все время говорил: «Не мечтай о ролях, потому что потом очень больно, когда тебя нет в распределении». Это обманутые надежды, которые мешают жить здесь и сейчас. Мы, девочки, этого не умеем. Нам надо помечтать, придумать, как это будет. Так, я очень хотела сыграть в спектакле «Чума на оба ваших дома», мне ужасно нравилась пьеса! Ее начал ставить один режиссер, и меня в спектакле не было. Я подумала: «Какая хорошая роль, я бы ее так хорошо сыграла». Но этот режиссер спектакль так и не выпустил, тогда приехал Григорий Горин и сказал, что будет ставить сам, а еще спустя время пришла Татьяна Ахрамкова. Она выпустила «Чуму на оба ваших дома», где я 18 лет играла Розали, а Толя Лобоцкий – Антонио.
– Вы называли Анатолия Лобоцкого одним из ваших любимых партнеров...
– Конечно, я с ним 18 лет любовь играла. Он почти родной человек.
– ... и вспоминали, что сильное впечатление произвела на вас актриса Фаина Раневская...
– В детстве, да. Я много видела актрис, но она просто потрясла меня. Вот это: «Муля, не нервируй меня!». Очень яркое, неизгладимое впечатление. Фаина Георгиевна бывала у нас в гостях, общалась с бабушкой, дружила с Ахматовой. Я ее ни разу не застала в доме, поскольку была маленькая и приезжала к папе только по выходным.
– Я плавно подвожу к спектаклю «Истории», в котором вы с Анатолием Лобоцким играете «Драму» Чехова, известную по телеспектаклю с Фаиной Раневской. Вы сами выбирали материал или это просто совпадение?
– Егор Михайлович Перегудов предлагал мне сделать «Мамашу Кураж», но я отказалась. Не люблю я ее, нет у меня ресурсов оправдать эту даму, которая таким способом переживает трудности войны. «А что вы тогда хотите играть?» – спрашивает Егор Михайлович. «Давайте Чехова». – «Тогда рассказы». Но что взять из рассказов я не знала и пошла к прекрасной Маше, жене Леши Серебрякова. Я с ней часто советуюсь. Она прекрасный балетмейстер и вообще талантливый театральный человек, невероятно светлый, добрый, образованный. Говорю: «Машенька, что мне делать?» «Делай «Драму» Чехова», – отвечает она. Это была страшная ответственность. Одной из главных задач было не сделать пародию на роль Фаины Георгиевны, сыграть по-своему. По-моему, это получилось.
– К кому помимо Маши Серебряковой вы можете обратиться за советом насчет ролей?
– К сыну и дочке всегда могу обратиться. У меня еще и зять прекрасный режиссер, Денис Парамонов. Я его просто обожаю. Он по моей просьбе переделал наш старый антрепризный спектакль, который попросили восстановить для фестиваля. Мы в одной сцене не могли понять, как быть – все рассыпалось. И Денис взял и переделал его. Сейчас это хороший пронзительный спектакль о любви, совсем другая постановка. Так что мне очень повезло.
– Слово «антреприза» в последнее время начинает терять ругательную коннотацию...
– Да, есть приличные спектакли. Мне, например, не стыдно за мои антрепризы. Это «Трактирщица» и «Последний этаж». В этих работах нет халтуры. Но были и спектакли, за которые следует покаяться. Однажды меня ввели в антрепризную постановку... Я не помню, как отыграла первый спектакль – не видела ни зрителей, ни партнеров от страха. Но на втором показе поняла, что происходит, и мне стало так стыдно, что я на поклонах говорила залу: «Простите меня, пожалуйста, простите меня». Больше я в той постановке не участвовала. Это было невозможно играть ни за какие деньги.
– Когда ваши дети решили стать артистами, вы их не отговаривали, не запрещали идти в эту профессию?
– Если бы я видела, что они не талантливые, то запретила бы. Потому что пытаться реализоваться в профессии, для которой у тебя нет способностей, – это мучение. Но и у Сони, и у Антона талант есть, поэтому я сказала: «Хотите – идите, пожалуйста». Сейчас у обоих есть роли, проекты, съемки.
– Вы когда-нибудь представляли свою жизнь без театра?
– Нет. Я не мыслю своей актерской жизни без Театра Маяковского. Так сложилось, что я в этом театре с первого курса в массовке начала бегать, со второго – играть в сказке... Это для меня Альма-матер. Даже прослушивания для поступления у меня были здесь, в первом репзале, не говоря уже о первом выходе на сцену. Я даже какое-то время не могла ходить показываться в другие театры, потому что не понимала, как можно быть артисткой вне Театра Маяковского. «Здесь меня любят, здесь меня знают, здесь я своя, здесь у меня гримерочка, халатик, все знакомое, все любимые, а там какой-то чужой мир», – думала я. Отдельной категорией ужаса было пойти на кинопробы. Я прямо боялась и работала над собой, чтобы это преодолеть.
– В каком-то интервью вы признались, что долго себя не принимали и даже считали «ничтожной козявкой», не достойной профессии актера. Что для профессионального развития артиста продуктивнее: принимать себя или, наоборот, отвергать?
– Наши травмы делают нас. Конечно, гнев – это мощный двигатель вперед. Этому нужно отдавать должное, но без перегибов. Мне непринятие себя сильно мешало поступать, потому что я зажималась, не могла проявиться, торопилась – быстро читала свою программу и убегала. Не могла это преодолеть.
Но ощущение себя «ничтожной козявкой» прекрасно уживалось во мне с уверенностью в том, что я буду актрисой. Стараюсь слушать себя, потому что часто интуитивно ты понимаешь жизнь гораздо лучше, чем рационально.
