Он хотел стать историком, но поступил в Театральное училище им. Щукина, в Театр Вахтангова попал после того, как отслужил год в армии, три года в Театре на Таганке. В кино снялся, ещё будучи студентом, и сейчас у него более ста ролей. В театре ролей не меньше. Он работал с Симоновым, Виктюком, Фоменко, Туминасом и нынешним главрежем Шульевым, у которого в премьерном спектакле «Повести Пушкина» сыграл четыре роли.https://www.teatral-online.ru/news/35290/https://www.teatral-online.ru/news/35290/
– Юрий Вениаминович, приступая к репетициям, вы уже знали, что в спектакле «Повести Пушкина» будете играть четыре роли?
– Анатолий Шульев, не сказав какая роль отводится мне, попросил прочитать его инсценировку. Придя на репетицию, я спросил: «Ну, наверно, я буду Муромским?»
Мы начали репетировать. Первое впечатление от режиссёра. Молодой человек, ему 34 года, подтянутый, довольно закрытый, с твёрдым характером, воспитанный, терпеливый. Он приходил раньше всех и спокойно ждал опаздывающих. Это ощущение достойного ожидания в конце концов дисциплинирует артистов. Опоздать не то что неловко, но как-то неправильно. За всё время репетиций Анатолий ни разу не повысил голос. Каждый день он присылал мне сообщения: «подумайте над этим», «как вам такой рисунок», «какая музыка вам нравится больше». Он не ставит артиста перед фактом. Мы всё обсуждаем вместе. Артист чувствует себя человеком, а не исполнителем воли режиссёра. Он создал атмосферу сердечности и доверия.
Вначале я репетировал Муромского из повести «Барышня и крестьянка», потом Анатолий предложил: «Может быть, сыграете и Гаврилу Гавриловича – отца из «Метели?». А потом он решил пройтись по всему спектаклю – так появился лекарь из «Станционного смотрителя» и доктор и секундант из «Выстрела».
На каком-то этапе работы Шульев повёз нас всех в Михайловское. Мы ходим, смотрим. Вот лавочка Онегина, вот дом матери, где Пушкин написал Александре Осиповой: «Я вас люблю, хоть я бешусь». Нас приводят в комнату Пушкина: малюсенькое пространство, камин, диванчик, шкаф с книгами, за ширмой маленькая кровать, посередине стол и кресло, которое я на рисунках видел. Ты представляешь себе, как он, сидя за столом сочинял: «И пробуждается поэзия во мне». Он описывал природу: «Три сосны стоят – одна поодаль». Всё так зримо и ощутимо.
По возвращению нам показали декорации, сделанные Максимом Обрезковым. Так вот же они три сосны, и сцена неровная, как холмистая местность Тригорского.
Вообще спектакль получился красивым, добрым, он может показаться наивным, но попробуйте поставить эту высокую простоту на сцене... Я очень верю в этого режиссёра и в будущее нашего театра. Я буду очень скучать, если он меня не возьмёт в следующую работу.
– Когда вы познакомились с творчеством Пушкина?
– В детстве бабушки читали его сказки, но я не очень понимал, кто такой Пушкин, а вот в школе, низкий поклон моим учителям, они так рассказывали о литературе, что я боялся пропускать уроки. Когда наша учительница литературы Роза Даниловна читала начало из романа «Война и мир» на французском языке, я, ничего не понимая, слушал это, как музыку… В седьмом классе мы организовали литературный кружок, в котором читали и обсуждали нами сочинённые произведения. Моя мама, учительница начальных классов, выписывала журналы «Новый мир», «Иностранная литература», «Юность». Дома была большая библиотека. И не читать было неудобно. Сейчас говорят, что тогда нельзя было ничего найти, всё было под запретом. Неправда. Хочешь читать – иди в «Ленинку» в читальный зал.
– Если вы так любили литературу, то почему не пошли на филфак?
– А я и не собирался. Мама мечтала, чтобы я поступил на исторический факультет МГУ. Я увлекался историей, читал Данилевского, Ключевского, Соловьева. У нас дома все эти книги были. Я серьёзно готовился к поступлению, но случайно оказался в Театральном проезде.
– Как у Грибоедова: «Шёл в комнату, попал в другую».
– А дальше там: «Попал или хотел попасть?» Так вот – я не хотел, видно ноги сами привели. Группа ребят, которая стояла у открытой двери, направила меня на второй этаж. Я понятия не имел, куда я попал, спросил, что нужно делать, мне объяснили: «Прочтёшь басню, стихи, расскажешь прозу». Я не помню толком, что читал, но мне и ещё одному мальчику из Свердловска велели приходить на второй тур. Этот мальчик предложил пойти на всякий случай ещё и в Щукинское училище. Мы пришли. Я вхожу в аудиторию, вижу, сидит Шурик из «Кавказской пленницы», только в возрасте. Это был педагог Буров Альберт Григорьевич, которому было тогда тридцать шесть лет, а мне он показался глубоким стариком. Представляю, как на меня сейчас смотрят молодые артисты. Он взял мои документы, сказал: «Третий тур». В назначенный день нашу десятку отправили в ГЗ. Это оказался гимнастический зал на четвёртом этаже. Я вошёл – длинный стол под зелёным сукном, за которым неисчислимое количество педагогов, а в центре – Кутузов из «Войны и мир», только с двумя глазами. Я понимал, что это артист Захава, но всё равно воспринимал его, как Кутузова.
Мне повезло – я поступил на курс Веры Константиновны Львовой. Вся педагогическая методика Театрального училища им. Щукина создана ею. Она записывала лекции Вахтангова, она их систематизировала и преподавать начала ещё при Вахтангове. То есть практически мы получили профессию из первых рук.
– То есть через одно рукопожатие вы были знакомы с самим Вахтанговым.
– Фактически «да». Вера Константиновна считала, что мы все одна семья. К ней можно было запросто прийти домой. Она тут же усаживала студентов за стол, кормила, а потом уже начинались разговоры. Мы занимали у неё по рублю, по три, она никогда не напоминала о долге.
– А вы хоть отдавали?
– Иногда. Что взять с бедного студента? Но при таком мягком отношении, строгость в обучении была немереная. Если она говорила по поводу этюда: «Ничего», – это означало, что ты сегодня гений. Но это случалось крайне редко. А основном, когда Вера Константиновна, очень громко объясняла нам на четвертом этаже, что мы бездари, что она вообще не понимает зачем мы сюда пришли, люди на первом вздрагивали. Но это не означало, что у неё вздорный характер. Просто она понимала, что выпускает молодых людей, которые потом должны будут идти в профессию «по канату без страховки». Для неё это было важно, она посвящала этому свою жизнь.
– В какой театр вы бы хотели попасть после окончания училища?
– Тогда гремел Театр Моссовета и Геннадий Бортников. Я несколько раз ходил на «Глазами клоуна». Оторваться было невозможно. Когда он пел «Мари-Мари», мурашки бежали по коже. Бортникова в буквальном смысле забрасывали цветами. А какой он был в «Петербургских сновидениях». Его неповторимый Раскольников, его слова: «Я же не её убил, я себя убил», – доводили ну прямо до слёз.
После окончания училища меня пригласили в Ермоловский, МТЮЗ, в Театр Станиславского. В тот момент Кира Муратова утвердила меня на роль Печорина в фильм «Княжна Мэри», и я уехал в Одессу. Там, в маленькой квартирке Киры, на пятом этаже без лифта, собиралась интересная компания. Слава Говорухин доказывал, что только тот, кто знает наизусть «Евгения Онегина», может считаться интеллигентным человеком, а так как знал он один, то он им и был. Приходил Владимир Высоцкий, Рустам Хамдамов вообще жил у неё. Кира резала салаты, и мы до утра разговаривали. Вдруг приходит циркуляр из Киева: Киру Муратову лишить звания режиссёра-постановщика, производство фильма закрыть. Мотивация – искажение русской классики. И Киру на двенадцать лет отлучили от кино.
– Пойти работать в Театр на Таганке вам посоветовал Высоцкий?
– Нет, Таганка в моей жизни появилась позже. Случайно узнал, что идёт просмотр артистов. В Театре на Таганке была очень интересная жизнь. Хмельницкий писал песни, Филатов писал стихи, Дыховичный был увлечён кино, а про Высоцкого я уж не говорю. Мы всё время их слушали. В постановках Таганки была занята масса артистов. Работы было много. Оценивалась она цветом фонарика: красный – плохо, зелёный – хорошо. Но наступает момент, когда тебе мало быть просто причастным к театру, тебе хочется попасть в десятку артистов, на которых Любимов делает ставку. Но при виде меня, глаз у Юрия Петровича не загорался. И я задал себе вопрос: «Что делать: смириться или уходить?» Я выбрал второй вариант, и к этому был причастен Эфрос.
– В тот период он ставил на Таганке «Вишнёвый сад?
– Ещё до этого мне Володя Поглазов предложил в Щукинском на курсе сделать спектакль. Как-то после репетиций в гримерной я делаю замечания артистам и вижу, что ребята поверх моей головы куда-то смотрят. Поворачиваюсь, на пороге стоит Анатолий Васильевич Эфрос и говорит: «Вы очень верно делаете замечания, хорошо анализируете».
Потом, когда Эфрос на Таганке ставил «Вишнёвый сад», он подошёл ко мне на служебном входе – можете себе представить, где я и где Эфрос – и спрашивает: «Молодой человек, над чем вы теперь работаете?» Я растерялся и ляпнул: «Я в поиске». Он кивнул: «Ну, ищите!» Потом я, зная, что у Эфроса репетиция, специально приходил в театр, и он каждый раз интересовался: «Как дела? Как настроение? Нашли?» Это было так по-доброму, так спокойно, что я понял – больше не хочу находиться на Таганке в крике, в агрессии. И написал заявление.
– Таганка была крепостью. Попасть на спектакли было невозможно, а уж на артистов, которые там работали, смотрели, как на небожителей. А вы так просто говорите, что написали заявление. Как Любимов оценил ваш поступок?
– Крик стоял такой, что у метро было слышно: «Кто он такой?! Что он себе позволяет?!» Через две недели он подписал заявление, и я ушёл.
– Я знаю еще только одного артиста, который так же хлопнул дверью, уйдя с Таганки – это Александр Пороховщиков. Но прошло 33 года, и Любимов оценил вас как артиста?
– В 2012 году на Таганке сложилась тяжелая ситуация, и Любимов ушёл. В тот момент плечо ему подставил Туминас, пригласив в Театр Вахтангова на постановку «Бесы». Начались репетиции. Подавая мне текст роли Верховенского, Юрий Петрович сказал: «А я ведь помню, как вы от меня уходили. Ну, теперь будем работать вместе». Во время репетиций он стал ко мне относиться, как отец родной, называл меня по имени отчеству. Ну, думаю, издевается не иначе.
В какой-то момент он собрал всех, меня попросил сесть на авансцене, а сам находился в зале, у режиссёрского столика. Он начал говорить об искусстве, о юности, о литературе, о смысле жизни, о предательстве. Про мой монолог Верховенского о красоте: «Знаете ли вы, что без англичанина ещё можно прожить человечеству, без Германии можно, без русского человека слишком возможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете». Сказал: «Это моё послание будущему поколению, мой завет, моё завещание». Потом спросил меня: «Какая главная мысль в творчестве Достоевского?», – и сам же ответил: «Самое трудное в жизни не лгать».
– После того, как вы ушли с Таганки, чем стали заниматься?
– Тогда я решил, что карьера театрального артиста для меня закончилась. Стал делать отрывки со студентами и так этим увлёкся, что незаметно стал педагогом. Но подошёл я к этому серьёзно: поступил в аспирантуру, скупил книжки по педагогике, изучал разные методики, законспектировал все восемь томов Станиславского. Когда мне давали курс, я год готовился: изучал субкультуры, интересовался, какую музыку молодые слушают, чтобы говорить с ними на одном языке. Надо помнить, что эти годы – главные в жизни человека, больше всего мы вспоминаем счастливое время студенчества. Я всегда говорил: тот, кто поступил герой, а тот, кто окончил – дважды.
– Раньше было пять театральных школ. Потом методики стали прорастать друг в друга, сейчас осталась индивидуальность?
– Я скажу в чём разница этих школ, если сконцентрировать всё до одного понятия. Щепкинское училище – это речь. Характер речи определяет характер человека. Как он говорит, так он и думает. МХАТ – действия. Если вы поймёте почему он так поступает, то вы поймёте, что это за человек. Щукинское – форма, освоение материала. Но помните, перед вами публика, бесполезно подковывать блоху и показывать её в цирке. Форма необходима, но нужно вызвать интерес к ней. ВГИК – это органика, чувственность – крупный план. Ваши внутренние переживания должно быть не только интересно снимать, но и смотреть зрителю. ГИТИС – это состояние, творческое самочувствие. «Если этого нет, – кричала Кнебель, – значит вас ждут заводы и фабрики!» Их выпускники лучше адаптированы к любой режиссуре. Дело в том, что все это разное обучение – двери в нашу профессию. Открываешь через речь, действие, форму, состояние, крупный план, но потом, на каком-то этапе все эти дороги объединяются.
– И всё же несмотря на то, что вы думали, что больше не будете театральным артистом, вы им стали на сцене Театра Вахтангова.
– В 1980 году вся страна готовилась отмечать 110 лет со дня рождения Ленина. Решили поставить «Синие кони на красной траве», пьесу Шатрова, главную роль Ленина доверили мне.
В это время театром руководил Евгений Рубенович Симонов. Он приступил к постановке спектакля «Роза и крест» и главную роль Бертрана предложил мне. Симонов был потрясающий человек, элегантный, интеллигентный. Я учился с его сыном Рубеном. Будучи студентами, мы всем курсом бывали у него дома. Евгений Рубенович предлагал нам по бокалу шампанского, желал приятного вечера и исчезал. Он играл на рояле, читал стихи... Поставил знаковые спектакли: «Филумена Мартурано», «Иркутская история», «Маленькие трагедии», «Фауст», «Антоний и Клеопатра», «Леший», «Три возраста Казановы».
– В 2002 году Римас Туминас поставил в вашем театре «Ревизора». Он работал с вашими артистами, его в театре знали. Почему же, когда через пять лет его назначили главным, часть труппы приняла его в штыки?
– Я не очень тогда разобрался в ситуации, наверняка были какие-то подводные камни, но я понимал, что Туминас сверхталантливый постановщик. Он вначале сделал спектакль «Троил и Крессида» по Шекспиру. Потом приступил к «Дяде Ване». Не сразу и не все его приняли, но это лучший спектакль, который я видел, потому что всё в нём: выбор артистов, декорации, музыка, свет – всё на своих местах, всё слажено, гармонично, а самое главное – он производит сильное эмоциональное воздействие.
– Я видела много спектаклей и Серебрякова воспринимала, как нудного человека. В вашем спектакле я поняла, что он такой от бессилия. Он стар и не может защитить жену, не может вернуть себе былое восхищение, поэтому, как капризный ребёнок, хочет привлечь к себе внимание.
– Это Туминас, это его взгляд, он не делает его положительным героем, но он понимает, что с ним происходит, почему он кричит, создаёт хаос вокруг себя. Он видит, что появилась особь в виде Астрова, отношение жены к нему меняется, а он не в силах этому помешать. Поэтому конец Туминас представил, как отъезд счастливого человека, который нашёл выход из создавшегося положения. Он потерял восхищение своей персоной, но сохранил верность жены.
– Поначалу спектакль «Евгений Онегин» был мне не понятен, но в какой-то момент я увидела на сцене огромную картину, на которой всё двигалось, как в детском домашнем театре-аквариуме.
– Туминас — гениальный постановщик. Вот аквариум – в нём свет, звук, движение, и в это пространство нужно перенести поэтический роман, в котором почти нет диалогов. Вначале я вообще не понимал, что Туминас делает. Вот он говорит: «Юра, встань туда». Я стою, время идёт. Спрашиваю: «Римас, может быть, я перейду поближе». Он разрешает. Он ищет. Внутри него звучит мелодия, и он создаёт драматургию звучания пространства. В «Евгении Онегине» он оставил самую суть, дух произведения. Когда всё соединилось воедино, я понял, что Туминас поставил произведение очень высокого класса. Объяснить гений Туминаса не могу, и никто не может.
– Сцена с вареньем как появилась?
– На репетиции. На сцене, на полу лежала банка, я взял её в руки, стал ковырять, вдруг Туминас говорит: «Да, вот так и будете есть варенье». Казалось бы, что такого – взял в руки банку, а у него сразу возник образ: старый князь посватался к молоденькой девушке, они наедине, им неловко, она по доброте душевной угощает его вареньем, и этот жест их сближает. С этим спектаклем мы объехали весь мир.
– Публика за рубежом как воспринимала спектакль?
– Сразу скажу, что везде был успех, но, если мы переживаем за героев, то американской публике нравится масштаб, огромное количество артистов, переходы, танцы, зеркала, китайцы относятся к этой истории совсем по-другому. Нехороший молодой человек Женя Онегин отверг хорошую девочку Таню Ларину, а немолодой князь взял в жены, тем самым сохранил её достоинство и честь. После спектакля они выстраивались в очередь, чтобы поплакать у меня на груди и сказать какой я хороший.
– «Война и мир» – спектакль очень длинный, но он как будто обладает магией притяжения, зритель не уходит.
– Спектакль мощный. Когда я впервые увидел декорации, сказал нашему сценографу: «Адомас, ты гений!» Эти фрески на фоне белой стены, как действующий персонаж. Стена движется, сужает пространство, герои упираются в неё. Ты сразу понимаешь масштаб всей истории, когда люди, увлечённые Наполеоном, через любовь, через потери приходят к пониманию, что человек важнее всего, он мерило всего на земле. Такое полотно невозможно сделать на два часа. Льва Толстого попросили в двух словах сказать, что он хотел выразить в «Войне и мире». Он ответил: «Если бы я мог сказать в двух словах, я бы не писал четыре тома». Так и Туминас был прав, когда настаивал, на длительности спектакля.
У меня вообще создавалось ощущение, что это был последний мощный рывок в его творчестве. Ему важно было сказать, что ничего выше души человека нет.
– 21-й – век перевертышей. То, что раньше было неприемлемым, сейчас считается чуть ли не нормой поведения, то, что раньше осуждалось, сейчас вызывает восхищение. Как сохранить себя, своё понимание жизни, а самое главное – как научить детей ценить то, что действительно ценно?
– Как научить не знаю, но у меня двое детей. Одной сорок пять, другой тридцать семь. У одной трое детей, у другой – двое. Дочери и их дети, их друзья знают, что такое хорошо, а что плохо. Они живут по тем же законам, по которым жили мы, и ценят то, что действительно ценно.
– С самого детства вы окружены женщинами: мама, сестра, бабушки, затем жена, две дочери вы счастливый человек?
– Меня даже женщины-режиссёры любили. Я, конечно, мамин сын, она для меня была непререкаемым авторитетом. В театральном вузе я уже покуривал, стал выпивать, приходил домой, мама открывала дверь и говорила: «Иди поешь и ложись спать», – никогда не упрекала. Меня не наказывали. Я один раз за всю жизнь получил подзатыльник. Когда Гагарин полетел в космос, я решил верующей бабушке прочитать лекцию, что бога нет. Я долго распинался на эту тему, она молча слушала, а потом как даст подзатыльник.
Другая бабушка жила недалеко от своей сестры, которая прекрасно вязала. Вся её квартира была в ажурных занавесках, кружевных накидках, вышитых салфетках. Каждое воскресенье они по очереди навещали друг друга. Накрывался стол белой скатертью, ставилась красивая посуда, и не беда, что на ней была просто селедочка-картошечка, главное, что они, сидя под абажуром, неспешно беседовали, а я был в этом белоснежном царстве рядом и слушал. Я всю жизнь живу под абажуром счастья.
– Юрий Вениаминович, приступая к репетициям, вы уже знали, что в спектакле «Повести Пушкина» будете играть четыре роли?
– Анатолий Шульев, не сказав какая роль отводится мне, попросил прочитать его инсценировку. Придя на репетицию, я спросил: «Ну, наверно, я буду Муромским?»
Мы начали репетировать. Первое впечатление от режиссёра. Молодой человек, ему 34 года, подтянутый, довольно закрытый, с твёрдым характером, воспитанный, терпеливый. Он приходил раньше всех и спокойно ждал опаздывающих. Это ощущение достойного ожидания в конце концов дисциплинирует артистов. Опоздать не то что неловко, но как-то неправильно. За всё время репетиций Анатолий ни разу не повысил голос. Каждый день он присылал мне сообщения: «подумайте над этим», «как вам такой рисунок», «какая музыка вам нравится больше». Он не ставит артиста перед фактом. Мы всё обсуждаем вместе. Артист чувствует себя человеком, а не исполнителем воли режиссёра. Он создал атмосферу сердечности и доверия.
Вначале я репетировал Муромского из повести «Барышня и крестьянка», потом Анатолий предложил: «Может быть, сыграете и Гаврилу Гавриловича – отца из «Метели?». А потом он решил пройтись по всему спектаклю – так появился лекарь из «Станционного смотрителя» и доктор и секундант из «Выстрела».
На каком-то этапе работы Шульев повёз нас всех в Михайловское. Мы ходим, смотрим. Вот лавочка Онегина, вот дом матери, где Пушкин написал Александре Осиповой: «Я вас люблю, хоть я бешусь». Нас приводят в комнату Пушкина: малюсенькое пространство, камин, диванчик, шкаф с книгами, за ширмой маленькая кровать, посередине стол и кресло, которое я на рисунках видел. Ты представляешь себе, как он, сидя за столом сочинял: «И пробуждается поэзия во мне». Он описывал природу: «Три сосны стоят – одна поодаль». Всё так зримо и ощутимо.
По возвращению нам показали декорации, сделанные Максимом Обрезковым. Так вот же они три сосны, и сцена неровная, как холмистая местность Тригорского.
Вообще спектакль получился красивым, добрым, он может показаться наивным, но попробуйте поставить эту высокую простоту на сцене... Я очень верю в этого режиссёра и в будущее нашего театра. Я буду очень скучать, если он меня не возьмёт в следующую работу.
– Когда вы познакомились с творчеством Пушкина?– В детстве бабушки читали его сказки, но я не очень понимал, кто такой Пушкин, а вот в школе, низкий поклон моим учителям, они так рассказывали о литературе, что я боялся пропускать уроки. Когда наша учительница литературы Роза Даниловна читала начало из романа «Война и мир» на французском языке, я, ничего не понимая, слушал это, как музыку… В седьмом классе мы организовали литературный кружок, в котором читали и обсуждали нами сочинённые произведения. Моя мама, учительница начальных классов, выписывала журналы «Новый мир», «Иностранная литература», «Юность». Дома была большая библиотека. И не читать было неудобно. Сейчас говорят, что тогда нельзя было ничего найти, всё было под запретом. Неправда. Хочешь читать – иди в «Ленинку» в читальный зал.
– Если вы так любили литературу, то почему не пошли на филфак?
– А я и не собирался. Мама мечтала, чтобы я поступил на исторический факультет МГУ. Я увлекался историей, читал Данилевского, Ключевского, Соловьева. У нас дома все эти книги были. Я серьёзно готовился к поступлению, но случайно оказался в Театральном проезде.
– Как у Грибоедова: «Шёл в комнату, попал в другую».
– А дальше там: «Попал или хотел попасть?» Так вот – я не хотел, видно ноги сами привели. Группа ребят, которая стояла у открытой двери, направила меня на второй этаж. Я понятия не имел, куда я попал, спросил, что нужно делать, мне объяснили: «Прочтёшь басню, стихи, расскажешь прозу». Я не помню толком, что читал, но мне и ещё одному мальчику из Свердловска велели приходить на второй тур. Этот мальчик предложил пойти на всякий случай ещё и в Щукинское училище. Мы пришли. Я вхожу в аудиторию, вижу, сидит Шурик из «Кавказской пленницы», только в возрасте. Это был педагог Буров Альберт Григорьевич, которому было тогда тридцать шесть лет, а мне он показался глубоким стариком. Представляю, как на меня сейчас смотрят молодые артисты. Он взял мои документы, сказал: «Третий тур». В назначенный день нашу десятку отправили в ГЗ. Это оказался гимнастический зал на четвёртом этаже. Я вошёл – длинный стол под зелёным сукном, за которым неисчислимое количество педагогов, а в центре – Кутузов из «Войны и мир», только с двумя глазами. Я понимал, что это артист Захава, но всё равно воспринимал его, как Кутузова.
Мне повезло – я поступил на курс Веры Константиновны Львовой. Вся педагогическая методика Театрального училища им. Щукина создана ею. Она записывала лекции Вахтангова, она их систематизировала и преподавать начала ещё при Вахтангове. То есть практически мы получили профессию из первых рук.
– То есть через одно рукопожатие вы были знакомы с самим Вахтанговым.
– Фактически «да». Вера Константиновна считала, что мы все одна семья. К ней можно было запросто прийти домой. Она тут же усаживала студентов за стол, кормила, а потом уже начинались разговоры. Мы занимали у неё по рублю, по три, она никогда не напоминала о долге.
– А вы хоть отдавали?
– Иногда. Что взять с бедного студента? Но при таком мягком отношении, строгость в обучении была немереная. Если она говорила по поводу этюда: «Ничего», – это означало, что ты сегодня гений. Но это случалось крайне редко. А основном, когда Вера Константиновна, очень громко объясняла нам на четвертом этаже, что мы бездари, что она вообще не понимает зачем мы сюда пришли, люди на первом вздрагивали. Но это не означало, что у неё вздорный характер. Просто она понимала, что выпускает молодых людей, которые потом должны будут идти в профессию «по канату без страховки». Для неё это было важно, она посвящала этому свою жизнь.
– В какой театр вы бы хотели попасть после окончания училища?
– Тогда гремел Театр Моссовета и Геннадий Бортников. Я несколько раз ходил на «Глазами клоуна». Оторваться было невозможно. Когда он пел «Мари-Мари», мурашки бежали по коже. Бортникова в буквальном смысле забрасывали цветами. А какой он был в «Петербургских сновидениях». Его неповторимый Раскольников, его слова: «Я же не её убил, я себя убил», – доводили ну прямо до слёз.
После окончания училища меня пригласили в Ермоловский, МТЮЗ, в Театр Станиславского. В тот момент Кира Муратова утвердила меня на роль Печорина в фильм «Княжна Мэри», и я уехал в Одессу. Там, в маленькой квартирке Киры, на пятом этаже без лифта, собиралась интересная компания. Слава Говорухин доказывал, что только тот, кто знает наизусть «Евгения Онегина», может считаться интеллигентным человеком, а так как знал он один, то он им и был. Приходил Владимир Высоцкий, Рустам Хамдамов вообще жил у неё. Кира резала салаты, и мы до утра разговаривали. Вдруг приходит циркуляр из Киева: Киру Муратову лишить звания режиссёра-постановщика, производство фильма закрыть. Мотивация – искажение русской классики. И Киру на двенадцать лет отлучили от кино.
– Пойти работать в Театр на Таганке вам посоветовал Высоцкий?
– Нет, Таганка в моей жизни появилась позже. Случайно узнал, что идёт просмотр артистов. В Театре на Таганке была очень интересная жизнь. Хмельницкий писал песни, Филатов писал стихи, Дыховичный был увлечён кино, а про Высоцкого я уж не говорю. Мы всё время их слушали. В постановках Таганки была занята масса артистов. Работы было много. Оценивалась она цветом фонарика: красный – плохо, зелёный – хорошо. Но наступает момент, когда тебе мало быть просто причастным к театру, тебе хочется попасть в десятку артистов, на которых Любимов делает ставку. Но при виде меня, глаз у Юрия Петровича не загорался. И я задал себе вопрос: «Что делать: смириться или уходить?» Я выбрал второй вариант, и к этому был причастен Эфрос.
– В тот период он ставил на Таганке «Вишнёвый сад?
– Ещё до этого мне Володя Поглазов предложил в Щукинском на курсе сделать спектакль. Как-то после репетиций в гримерной я делаю замечания артистам и вижу, что ребята поверх моей головы куда-то смотрят. Поворачиваюсь, на пороге стоит Анатолий Васильевич Эфрос и говорит: «Вы очень верно делаете замечания, хорошо анализируете».
Потом, когда Эфрос на Таганке ставил «Вишнёвый сад», он подошёл ко мне на служебном входе – можете себе представить, где я и где Эфрос – и спрашивает: «Молодой человек, над чем вы теперь работаете?» Я растерялся и ляпнул: «Я в поиске». Он кивнул: «Ну, ищите!» Потом я, зная, что у Эфроса репетиция, специально приходил в театр, и он каждый раз интересовался: «Как дела? Как настроение? Нашли?» Это было так по-доброму, так спокойно, что я понял – больше не хочу находиться на Таганке в крике, в агрессии. И написал заявление.
– Таганка была крепостью. Попасть на спектакли было невозможно, а уж на артистов, которые там работали, смотрели, как на небожителей. А вы так просто говорите, что написали заявление. Как Любимов оценил ваш поступок?
– Крик стоял такой, что у метро было слышно: «Кто он такой?! Что он себе позволяет?!» Через две недели он подписал заявление, и я ушёл.
– Я знаю еще только одного артиста, который так же хлопнул дверью, уйдя с Таганки – это Александр Пороховщиков. Но прошло 33 года, и Любимов оценил вас как артиста?
– В 2012 году на Таганке сложилась тяжелая ситуация, и Любимов ушёл. В тот момент плечо ему подставил Туминас, пригласив в Театр Вахтангова на постановку «Бесы». Начались репетиции. Подавая мне текст роли Верховенского, Юрий Петрович сказал: «А я ведь помню, как вы от меня уходили. Ну, теперь будем работать вместе». Во время репетиций он стал ко мне относиться, как отец родной, называл меня по имени отчеству. Ну, думаю, издевается не иначе.
В какой-то момент он собрал всех, меня попросил сесть на авансцене, а сам находился в зале, у режиссёрского столика. Он начал говорить об искусстве, о юности, о литературе, о смысле жизни, о предательстве. Про мой монолог Верховенского о красоте: «Знаете ли вы, что без англичанина ещё можно прожить человечеству, без Германии можно, без русского человека слишком возможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете». Сказал: «Это моё послание будущему поколению, мой завет, моё завещание». Потом спросил меня: «Какая главная мысль в творчестве Достоевского?», – и сам же ответил: «Самое трудное в жизни не лгать».
– После того, как вы ушли с Таганки, чем стали заниматься?
– Тогда я решил, что карьера театрального артиста для меня закончилась. Стал делать отрывки со студентами и так этим увлёкся, что незаметно стал педагогом. Но подошёл я к этому серьёзно: поступил в аспирантуру, скупил книжки по педагогике, изучал разные методики, законспектировал все восемь томов Станиславского. Когда мне давали курс, я год готовился: изучал субкультуры, интересовался, какую музыку молодые слушают, чтобы говорить с ними на одном языке. Надо помнить, что эти годы – главные в жизни человека, больше всего мы вспоминаем счастливое время студенчества. Я всегда говорил: тот, кто поступил герой, а тот, кто окончил – дважды.
– Раньше было пять театральных школ. Потом методики стали прорастать друг в друга, сейчас осталась индивидуальность?
– Я скажу в чём разница этих школ, если сконцентрировать всё до одного понятия. Щепкинское училище – это речь. Характер речи определяет характер человека. Как он говорит, так он и думает. МХАТ – действия. Если вы поймёте почему он так поступает, то вы поймёте, что это за человек. Щукинское – форма, освоение материала. Но помните, перед вами публика, бесполезно подковывать блоху и показывать её в цирке. Форма необходима, но нужно вызвать интерес к ней. ВГИК – это органика, чувственность – крупный план. Ваши внутренние переживания должно быть не только интересно снимать, но и смотреть зрителю. ГИТИС – это состояние, творческое самочувствие. «Если этого нет, – кричала Кнебель, – значит вас ждут заводы и фабрики!» Их выпускники лучше адаптированы к любой режиссуре. Дело в том, что все это разное обучение – двери в нашу профессию. Открываешь через речь, действие, форму, состояние, крупный план, но потом, на каком-то этапе все эти дороги объединяются.
– И всё же несмотря на то, что вы думали, что больше не будете театральным артистом, вы им стали на сцене Театра Вахтангова.
– В 1980 году вся страна готовилась отмечать 110 лет со дня рождения Ленина. Решили поставить «Синие кони на красной траве», пьесу Шатрова, главную роль Ленина доверили мне.
В это время театром руководил Евгений Рубенович Симонов. Он приступил к постановке спектакля «Роза и крест» и главную роль Бертрана предложил мне. Симонов был потрясающий человек, элегантный, интеллигентный. Я учился с его сыном Рубеном. Будучи студентами, мы всем курсом бывали у него дома. Евгений Рубенович предлагал нам по бокалу шампанского, желал приятного вечера и исчезал. Он играл на рояле, читал стихи... Поставил знаковые спектакли: «Филумена Мартурано», «Иркутская история», «Маленькие трагедии», «Фауст», «Антоний и Клеопатра», «Леший», «Три возраста Казановы».
– В 2002 году Римас Туминас поставил в вашем театре «Ревизора». Он работал с вашими артистами, его в театре знали. Почему же, когда через пять лет его назначили главным, часть труппы приняла его в штыки?
– Я не очень тогда разобрался в ситуации, наверняка были какие-то подводные камни, но я понимал, что Туминас сверхталантливый постановщик. Он вначале сделал спектакль «Троил и Крессида» по Шекспиру. Потом приступил к «Дяде Ване». Не сразу и не все его приняли, но это лучший спектакль, который я видел, потому что всё в нём: выбор артистов, декорации, музыка, свет – всё на своих местах, всё слажено, гармонично, а самое главное – он производит сильное эмоциональное воздействие.
– Я видела много спектаклей и Серебрякова воспринимала, как нудного человека. В вашем спектакле я поняла, что он такой от бессилия. Он стар и не может защитить жену, не может вернуть себе былое восхищение, поэтому, как капризный ребёнок, хочет привлечь к себе внимание.
– Это Туминас, это его взгляд, он не делает его положительным героем, но он понимает, что с ним происходит, почему он кричит, создаёт хаос вокруг себя. Он видит, что появилась особь в виде Астрова, отношение жены к нему меняется, а он не в силах этому помешать. Поэтому конец Туминас представил, как отъезд счастливого человека, который нашёл выход из создавшегося положения. Он потерял восхищение своей персоной, но сохранил верность жены.
– Поначалу спектакль «Евгений Онегин» был мне не понятен, но в какой-то момент я увидела на сцене огромную картину, на которой всё двигалось, как в детском домашнем театре-аквариуме.
– Туминас — гениальный постановщик. Вот аквариум – в нём свет, звук, движение, и в это пространство нужно перенести поэтический роман, в котором почти нет диалогов. Вначале я вообще не понимал, что Туминас делает. Вот он говорит: «Юра, встань туда». Я стою, время идёт. Спрашиваю: «Римас, может быть, я перейду поближе». Он разрешает. Он ищет. Внутри него звучит мелодия, и он создаёт драматургию звучания пространства. В «Евгении Онегине» он оставил самую суть, дух произведения. Когда всё соединилось воедино, я понял, что Туминас поставил произведение очень высокого класса. Объяснить гений Туминаса не могу, и никто не может.
– Сцена с вареньем как появилась?
– На репетиции. На сцене, на полу лежала банка, я взял её в руки, стал ковырять, вдруг Туминас говорит: «Да, вот так и будете есть варенье». Казалось бы, что такого – взял в руки банку, а у него сразу возник образ: старый князь посватался к молоденькой девушке, они наедине, им неловко, она по доброте душевной угощает его вареньем, и этот жест их сближает. С этим спектаклем мы объехали весь мир.
– Публика за рубежом как воспринимала спектакль?
– Сразу скажу, что везде был успех, но, если мы переживаем за героев, то американской публике нравится масштаб, огромное количество артистов, переходы, танцы, зеркала, китайцы относятся к этой истории совсем по-другому. Нехороший молодой человек Женя Онегин отверг хорошую девочку Таню Ларину, а немолодой князь взял в жены, тем самым сохранил её достоинство и честь. После спектакля они выстраивались в очередь, чтобы поплакать у меня на груди и сказать какой я хороший.
– «Война и мир» – спектакль очень длинный, но он как будто обладает магией притяжения, зритель не уходит.
– Спектакль мощный. Когда я впервые увидел декорации, сказал нашему сценографу: «Адомас, ты гений!» Эти фрески на фоне белой стены, как действующий персонаж. Стена движется, сужает пространство, герои упираются в неё. Ты сразу понимаешь масштаб всей истории, когда люди, увлечённые Наполеоном, через любовь, через потери приходят к пониманию, что человек важнее всего, он мерило всего на земле. Такое полотно невозможно сделать на два часа. Льва Толстого попросили в двух словах сказать, что он хотел выразить в «Войне и мире». Он ответил: «Если бы я мог сказать в двух словах, я бы не писал четыре тома». Так и Туминас был прав, когда настаивал, на длительности спектакля.
У меня вообще создавалось ощущение, что это был последний мощный рывок в его творчестве. Ему важно было сказать, что ничего выше души человека нет.
– 21-й – век перевертышей. То, что раньше было неприемлемым, сейчас считается чуть ли не нормой поведения, то, что раньше осуждалось, сейчас вызывает восхищение. Как сохранить себя, своё понимание жизни, а самое главное – как научить детей ценить то, что действительно ценно?
– Как научить не знаю, но у меня двое детей. Одной сорок пять, другой тридцать семь. У одной трое детей, у другой – двое. Дочери и их дети, их друзья знают, что такое хорошо, а что плохо. Они живут по тем же законам, по которым жили мы, и ценят то, что действительно ценно.
– С самого детства вы окружены женщинами: мама, сестра, бабушки, затем жена, две дочери вы счастливый человек?
– Меня даже женщины-режиссёры любили. Я, конечно, мамин сын, она для меня была непререкаемым авторитетом. В театральном вузе я уже покуривал, стал выпивать, приходил домой, мама открывала дверь и говорила: «Иди поешь и ложись спать», – никогда не упрекала. Меня не наказывали. Я один раз за всю жизнь получил подзатыльник. Когда Гагарин полетел в космос, я решил верующей бабушке прочитать лекцию, что бога нет. Я долго распинался на эту тему, она молча слушала, а потом как даст подзатыльник.
Другая бабушка жила недалеко от своей сестры, которая прекрасно вязала. Вся её квартира была в ажурных занавесках, кружевных накидках, вышитых салфетках. Каждое воскресенье они по очереди навещали друг друга. Накрывался стол белой скатертью, ставилась красивая посуда, и не беда, что на ней была просто селедочка-картошечка, главное, что они, сидя под абажуром, неспешно беседовали, а я был в этом белоснежном царстве рядом и слушал. Я всю жизнь живу под абажуром счастья.
