Хедлайнер нового поколения режиссуры Антон Федоров поставил во МТЮЗе «Собачье сердце» – спектакль, который обещает стать событием сезона. На роль Шарикова он позвал Андрея Максимова, известного по сериалам «Фишер» и «Слово пацана». 26-летний актер, ученик Камы Гинкаса, играет не узколобое примитивное существо, а просто подростка «без тормозов» – то отвратительного, потому что животные инстинкты лезут, как старая шерсть, то «белого и пушистого».
«Постарались уйти от образа быдла»
– Андрей, как Антон Федоров проводил кастинг в спектакль, и почему вам достался Шариков, а не Преображенский, например?
– Сам не знаю. Никакого кастинга не было. Просто пришло распределение в наш чат в Вотсапе, нам сообщили что Антон Фёдоров начинает репетировать. Я ничего не сделал для того, чтобы получить эту роль. Само собой, режиссер пересмотрел наши спектакли. Сериал «Фишер» он смотрел. Но это я узнал уже потом, когда мы начали работать.
– А добрейшего бобтейла как нашли? Он-то, наверно, «пробы» проходил?
– Да, сначала привели на выбор две собаки: первая была поменьше, вторая побольше, как раз та, которая «прошла пробы». Но Шарика теперь в спектакле два: одного зовут Акир, другого – Граф. Оба – большие лохматые псы, которые всех очаровали совершенно. Оба работают в кино.
– То есть они еще и с опытом актерским.
– Опытные кинопсы, да.
– Электрогитару здесь впервые взяли в руки?
– Да. И это слышно.
– Не скажите…
– В первый раз. Пока репетировали, брал уроки игры у Антона. Он умеет играть и на уровне – показал, что и как надо делать. Но это несложно, «Эх, яблочко» на трех нотах можно выучить.
– Не возникло желания музыкой заняться?
– Нет, я слишком нетерпелив для музыкальных «штудий». В детстве занимался фортепиано, но ничего не вышло из этого, к сожалению. Или к счастью.
– Антон Федоров говорит, что в «застольный период» вы очень много смеялись – и в спектакле много шуток, игры слов, дуракаваляния. Почему решили «зашить» эту историю, по крайне мере первую половину, в театральный капустник?
– Я все-таки не отношусь как к театральному капустнику ни к первой части спектакля, ни тем более ко второй. Мне кажется, все эти наши шутки, они «дорогие», что ли, – дешевого юмора нет. Капустник – это всегда дуракаваляние «без цензуры», без границ, а мы – совсем про другое.
«Собачье сердце», сам материал, как будто бы не предполагает никаких гэгов, всё довольно серьёзно, даже страшно. Но без юмора смотреть на это, вообще на жизнь, невозможно. Поэтому мы постарались от серьёзности чуть-чуть уйти. Она все равно, конечно, есть, юмор здесь все равно вторичен, но для всех, кто уже читал Булгакова, смотрел фильм Бортко, – произведение все-таки достаточно известное, – мы постарались в первой части поиграть с «Собачьим сердцем», чтобы зритель мог посмеяться.
– Кроме фильма Владимира Бортко, есть Собачье сердце» Генриетты Яновской – знаковый для МТЮЗа спектакль, вообще спектакль-эпоха. Вы, когда начинали репетировать, этот контекст как-то использовали, как-то взаимодействовали с ним?
– Спектакль Генриетты Наумовны – это спектакль Генриетты Наумовны. Он, действительно, был событием, но мы никак не использовали эту историю в своей работе, не старались сочинить спектакль-оммаж. Мы просто делали свое, никак не опираясь, не отталкиваясь от постановки Яновской. Я посмотрел её в записи – и могу сравнить: наша премьера – про другое. Потому что Генриетта Наумовна ставила «Собачье сердце» под занавес советской эпохи, в том контексте, в котором находилась наше государство в конце 1980-х. Сейчас невозможно ничего ставить про контекст: всё это будет сразу купировано, убрано. Мы делали про отцов и детей, разрабатывали тему, которая для Антона и для всех нас гораздо важнее, чем социальные вещи.
– Генриетта Наумовна принимала премьеру? Какие комментарии давала?
– Принимала, да. Мне никак не комментировала. Они с Антоном говорили отдельно. Но, если спектакль идет, значит всё в порядке – ей понравилось. Разбор полётов обычно режиссеры делают, а мы просто делимся приятными впечатлениями. На премьере, кстати, были наши «предшественники»: Виктор Анатольевич Рыжаков, он играл Преображенского, и Саша Вдовин, прежний Шариков. Им тоже очень понравилось.
– Еще на премьере был ваш полый тезка и папа. Разбирал с вами спектакль в жанре устной рецензии?
– Я хотел бы оставить это между нами. В целом он сказал, что ему понравился язык Антона, наш язык, которым рассказана история отношений создателя и его создания. Он прочитал всё, что мы закладывали, все магистральные смыслы. Обычно мы не обсуждаем, не разбираем работы друг друга. Либо хвалим, либо ничего не говорим.
– В фильме «Бедные-несчастные», где женщине пересаживают мозг ее нерожденного ребенка, хирург принимает и отпускает свое создание, дает свободу выбора, а тут думает, как бы устранить. Почему Шариков может рассчитывать только на это?
– Шариков как раз ждет совсем другого отношения. Дело в том, что он с первой сцены очень тянется к Преображенскому, задает очень много вопросов, которые «папаша» игнорирует. И, кстати, у Булгакова написано, что через 10 минут после операции профессор понимает, что совершил ошибку. То есть относится он к своему созданию как к недоразумению, к просчету научного опыта. Поэтому Шариков рассчитывать на какой-то диалог, на какое-то общение, к сожалению, не может. Преображенский и Борменталь разговаривать с ним не хотят.
– И все-таки почему они отказывают ему в диалоге?
– Как раз потому, что они не признают его как личность, не видят в нем человека до самого конца. Видят просто результат эксперимента, который не удался по мнению Преображенского и удался по мнению Борменталя, просто большую лабораторную собаку, которая теперь доставляет много проблем.
– Но под конец профессор Преображенский все-таки меняет угол зрения?
– Для меня и для всех нас важно, что в конце профессор извинился перед Шариковым. Он понял, что в упор не видел человека, просто поздно, когда парня уже превратили в собаку – и ничего сделать с этим не мог.
– Профессор самоустраняется все время, даже оперировать отказывается.
– И мне очень нравится, как Игорь Гордин это делает – тонко, неоднозначно, что, на самом деле, сразу дает объем – и спектаклю, и роли. Потому что мы привыкли думать, что Преображенский всё знает и всё умеет. Уже сложилось представление, что это человек, у которого всё получается, у которого нет никаких болевых точек. А тут мы видим, что у профессора – одни сплошные комплексы, проблемные зоны, и даже оперировать он не может.
– То есть он не шутит, когда говорит, что никогда не оперировал?
– Возможно, не шутит. Потому что про это не написано у Булгакова. На самом деле, нигде не говорится, что профессор оперирует.
– От благородного Преображенского вы уходите, от ничтожного Шарикова тоже, то есть от стереотипного восприятия Шарикова как узколобого, примитивного существа. За счет чего?
– За счет того, что мы попытались сделать Шарикова лирическим героем. В первой части нашего спектакля он максимально открыт и очень тянется к людям, а все нецензурные слова, типа «суки-мрази», произносит на автомате. Это просто набор букв, он даже не знает, что это значит. Мы постарались уйти от образа быдла, с которым все ассоциируют Шарикова. Потому что нам кажется, что каждое зло вначале было добром, а потом трансформировалось, «испортилось». И с Шариковым, к сожалению, происходит эта трансформация: он в итоге пишет донос на «папу», но не со зла. Просто с ним никто не говорит, никто не объясняет, что такое «хорошо» и что такое «плохо».
– То есть его не воспитывают…
– А продолжают дрессировать, как собаку. Но команда «фу» уже не работает.
– Трудности коммуникации интеллигенции и неинтеллигенции, условно говоря, простого народа, вы здесь имели в виду?
– Социальная плоскость нам была совсем неинтересна. Мы выясняли, что происходит, когда люди не могут выстроить диалог. Мне кажется, что вот это как раз очень вписывается в наше время. Потому что нам не хватает сил говорить друг с другом, не хватает причинно-следственных связей, которые нам кто-нибудь бы нарисовал. И спектакль мы делали про это – про отсутствие диалога Преображенского и Шарикова, а по сути – всех.
«Самый стрессовый опыт»
– Как вам работалось с Антоном Федоровым? Это же ваш первый опыт взаимодействия.
– Первый и очень позитивный. Антон открыт к любым актерским предложениям. Это всегда приятно, когда ты можешь пробовать, когда тебе не говорят, как надо сделать, а предоставляют свободу в пробе. Мы провели вместе четыре прекрасных месяца. И, правда, много смеялись.
– Не хотели бы поработать с ним в кино? Летом он снимает продолжение сериала «Мир! Дружба! Жвачка!», и, наверно, это не последний его кинопроект.
– Я бы с удовольствием поработал с ним на съемках, если будет предложение. Почему нет?
– Кстати, свой первый опыт в кино Антон Федоров оценивает как «творческий ад». А вы бы как оценили свой? И где это было: в «Фишере» или раньше?
– Гораздо раньше. Я бы оценил это как прикольную подростковую историю. Просто я был маленьким мальчиком, когда режиссер Николай Досталь позвал меня в сериал «Раскол», на роль царевича Алексея. Съемки проходили на «Мосфильме», в исторических декорациях, в красивых костюмах – всё было очень интересно. Адских мук я, как Антон, не испытал.
– А если говорить про театральный опыт. Какой был самый стрессовый?
– «Собачье сердце». Это был мой самый сложный выпуск. Здесь, в МТЮЗе, есть уже несколько спектаклей, премьеру которых я пережил. Но эта работа стала самой энергозатратной. Это связано и с физической нагрузкой, и с объемом роли – со всем на свете.
– Популярность, которая свалилась на вас после «Слова пацана» и «Фишера», не мешает?
– Ничего кардинально в моей жизни не поменялось, ничего не добавилось, кроме узнавания. Как репетировал, так и репетирую, как снимался, так и снимаюсь – по чуть-чуть.
– Как думаете, с чем связан совершенно сумасшедший интерес к «Слову пацана? Дело же, наверно, не только в том, что Институт развития интернета максимально вложился в раскрутку…
– Причина популярности в том, что в «Слове пацана» показан подростковый бунт. Когда группа молодых людей говорит взрослым, что они плохие, и начинает бунтовать, это всегда очень заразительно, и очень интересно на это смотреть. Не думаю, что здесь есть связь с ИРИ. Это не первый их проект.
– Но все они очень популярны.
– Нет, просто сериал зацепил то, что очень отзывается в подростках: они чувствуют в себе эту энергию сопротивления обществу, сопротивления взрослым.
– Кстати, ваш Шариков тоже подростка напоминает…
– Напоминает. Мы про это много говорили на репетициях. Шариков проходит через все подростковые проблемы: первый алкоголь, первая девушка – всё это здесь есть. И жестоким он бывает, как подросток.
– В каких кинопроектах сейчас снимаетесь? Какие роли репетируете?
– Сейчас я снимаюсь в сериале «Дети флоры», у Сережи Тармаева и Любы Львовой, они же делали «Фишера». На лето есть планы, о которых мне пока нельзя говорить, потому что нельзя. В Художественном театре будет «Чайка». Константин Хабенский ставит сам. Позвал меня на роль Тригорина. Мы начали репетировать. Так что, дай Бог, дойдем до премьеры, она должна быть в ноябре.
Константин Юрьевич придумал очень интересный ход: он решил, что Тригорин и Треплев – одного возраста. Это обостряет конфликт Аркадиной с сыном, потому что, получается, она не просто нашла ему замену, а нашла его сверстника и преклоняется перед ним, перед его талантом, а таланта своего Костика не видит, не замечает. И, конечно, здесь усиливается конфронтация Тригорина и Треплева, потому что оба – молодые парни на тестостероне.
– Какое кино любите смотреть, каких режиссеров?
– Мартин Скорсезе мне нравится, ранний Вуди Аллен. Йоргас Лантимос, конечно, тот, который снял «Бедные-несчастные». Один из самых любимых моих кинорежиссеров. Я посмотрел все его картины. Мне очень нравится его эстетика. Но привлекает он, прежде всего, тем, что каждый его фильм не похож на предыдущий. Например, Вуди Аллен снимает, условно говоря, один большой фильм: у него все работы плюс-минус похожи друг на друга. А Лантимос очень разный – и всегда точный, всегда очень красивый, тонкий и поднимает темы, которые лично меня волнуют.
«Всегда хотел быть внутри театра»
– Когда вы поняли, что хотите заняться театром?
– В пять лет. В наш дачный поселок приехала театральная студия, я посмотрел их работу, очень впечатлился – и решительно повел няню за кулисы. Познакомиться. Оказалось, что это театр-студия «Квадрат», куда принимали детей – и я, конечно же, пошёл. Никогда и ничем не хотел заниматься, кроме театра.
– То есть не папино влияние сказалось?
– Нет-нет, он, наоборот, пытался меня переманить на журналистскую тропку. Но я туда не свернул. Всегда хотел быть внутри театра как комьюнити и как процесса. У папы своя дорога в профессии, у меня – своя, и они не пересекаются.
– На курс Камы Гинкаса и Олега Тополянского вы поступали прицельно?
– По наитию. На прицеле был не только курс в Театральной школе Райкина, но ближе к конкурсу я уже хотел только туда, только к Каме Мироновичу. Когда мы поговорили, я понял, что это мой путь.
– Все знают, что Кама Гинкас страшен в гневе, иногда нетерпим и очень требователен. Вы на себе это тоже испытали?
– Да, ощутил, но вы правильно говорите, что он требователен. Кама Миронович никогда не злится на человека, он злится на какой-то процесс, на какую-то ситуацию, которая не складывается или складывается не так, как он хочет. В профессии Гинкас перфекционист, поэтому ему важно, чтобы всё работало как часы, чтобы артисты выполняли ровно те задачи, которые он ставил. Но он бывает и очень-очень добрым. Про это почему-то мало говорят артисты. Все отмечают его жесткость и даже жестокость, но вообще, когда мы были в Театральной школе Райкина, он приезжал поздно вечером, привозил нам колбасу, хлеб – и мы ели с ним, пили, веселились. То есть он бывает очень мягким человеком. Просто, когда он работает, Кама Миронович вот такой.
– Кама Гинкас, как вы сказали, перфекционист. А вам это передалось? Перфекционизм помогает в профессии или мешает?
– Перфекционизм Камы Мироновича, конечно же, передается всем его ученикам, но иногда мешает. Потому что я, например, – и у нас было много разговоров с Гинкасом на эту тему, – когда репетирую спектакль, почему-то думаю, что я отвечаю за всё – и за свет, и звук – начинаю лезть в какие-то вещи, которые меня вообще не касаются. И связано это как раз с перфекционизмом. Лично для меня он создает «перегрузки». Поэтому стараюсь от него избавляться.
– После выпуска вы показывались в театры или сразу решили, что только МТЮЗ?
– Показывался, но просто чтобы помочь ребятам, которые пробовались в другие театры. Я понял, что хочу только сюда, уже в конце третьего курса, когда мой однокурсник Саша Плотников поставил здесь Мольера, «Брак поневоле». Мы играли это на Малой сцене.
– У каждого театра за кулисами свой стиль общения, своя атмосфера. Какая она здесь, во МТЮЗе?
– Мой опыт работы в других театрах подтверждает, что наш Театр юного зрителя – это действительно семья. Да, у нас есть какие-то разногласия, кто-то дружит больше, кто-то меньше, но все равно Генриетта Наумовна смогла собрать такой коллектив, в котором все друг за друга переживают и радуются успехам своих коллег. Может быть, я ошибаюсь, но мне, по крайней мере, видится это так. У нас очень теплая атмосфера за кулисами. Нет абсолютно никакой дедовщины, нет никакого превосходства артистов старшего поколения над младшими – все друг друга поддерживают.
«Постарались уйти от образа быдла»– Андрей, как Антон Федоров проводил кастинг в спектакль, и почему вам достался Шариков, а не Преображенский, например?
– Сам не знаю. Никакого кастинга не было. Просто пришло распределение в наш чат в Вотсапе, нам сообщили что Антон Фёдоров начинает репетировать. Я ничего не сделал для того, чтобы получить эту роль. Само собой, режиссер пересмотрел наши спектакли. Сериал «Фишер» он смотрел. Но это я узнал уже потом, когда мы начали работать.
– А добрейшего бобтейла как нашли? Он-то, наверно, «пробы» проходил?
– Да, сначала привели на выбор две собаки: первая была поменьше, вторая побольше, как раз та, которая «прошла пробы». Но Шарика теперь в спектакле два: одного зовут Акир, другого – Граф. Оба – большие лохматые псы, которые всех очаровали совершенно. Оба работают в кино.
– То есть они еще и с опытом актерским.
– Опытные кинопсы, да.
– Электрогитару здесь впервые взяли в руки?– Да. И это слышно.
– Не скажите…
– В первый раз. Пока репетировали, брал уроки игры у Антона. Он умеет играть и на уровне – показал, что и как надо делать. Но это несложно, «Эх, яблочко» на трех нотах можно выучить.
– Не возникло желания музыкой заняться?
– Нет, я слишком нетерпелив для музыкальных «штудий». В детстве занимался фортепиано, но ничего не вышло из этого, к сожалению. Или к счастью.
– Антон Федоров говорит, что в «застольный период» вы очень много смеялись – и в спектакле много шуток, игры слов, дуракаваляния. Почему решили «зашить» эту историю, по крайне мере первую половину, в театральный капустник?
– Я все-таки не отношусь как к театральному капустнику ни к первой части спектакля, ни тем более ко второй. Мне кажется, все эти наши шутки, они «дорогие», что ли, – дешевого юмора нет. Капустник – это всегда дуракаваляние «без цензуры», без границ, а мы – совсем про другое.
«Собачье сердце», сам материал, как будто бы не предполагает никаких гэгов, всё довольно серьёзно, даже страшно. Но без юмора смотреть на это, вообще на жизнь, невозможно. Поэтому мы постарались от серьёзности чуть-чуть уйти. Она все равно, конечно, есть, юмор здесь все равно вторичен, но для всех, кто уже читал Булгакова, смотрел фильм Бортко, – произведение все-таки достаточно известное, – мы постарались в первой части поиграть с «Собачьим сердцем», чтобы зритель мог посмеяться.
– Кроме фильма Владимира Бортко, есть Собачье сердце» Генриетты Яновской – знаковый для МТЮЗа спектакль, вообще спектакль-эпоха. Вы, когда начинали репетировать, этот контекст как-то использовали, как-то взаимодействовали с ним?
– Спектакль Генриетты Наумовны – это спектакль Генриетты Наумовны. Он, действительно, был событием, но мы никак не использовали эту историю в своей работе, не старались сочинить спектакль-оммаж. Мы просто делали свое, никак не опираясь, не отталкиваясь от постановки Яновской. Я посмотрел её в записи – и могу сравнить: наша премьера – про другое. Потому что Генриетта Наумовна ставила «Собачье сердце» под занавес советской эпохи, в том контексте, в котором находилась наше государство в конце 1980-х. Сейчас невозможно ничего ставить про контекст: всё это будет сразу купировано, убрано. Мы делали про отцов и детей, разрабатывали тему, которая для Антона и для всех нас гораздо важнее, чем социальные вещи.
– Генриетта Наумовна принимала премьеру? Какие комментарии давала?
– Принимала, да. Мне никак не комментировала. Они с Антоном говорили отдельно. Но, если спектакль идет, значит всё в порядке – ей понравилось. Разбор полётов обычно режиссеры делают, а мы просто делимся приятными впечатлениями. На премьере, кстати, были наши «предшественники»: Виктор Анатольевич Рыжаков, он играл Преображенского, и Саша Вдовин, прежний Шариков. Им тоже очень понравилось.
– Еще на премьере был ваш полый тезка и папа. Разбирал с вами спектакль в жанре устной рецензии?
– Я хотел бы оставить это между нами. В целом он сказал, что ему понравился язык Антона, наш язык, которым рассказана история отношений создателя и его создания. Он прочитал всё, что мы закладывали, все магистральные смыслы. Обычно мы не обсуждаем, не разбираем работы друг друга. Либо хвалим, либо ничего не говорим.
– В фильме «Бедные-несчастные», где женщине пересаживают мозг ее нерожденного ребенка, хирург принимает и отпускает свое создание, дает свободу выбора, а тут думает, как бы устранить. Почему Шариков может рассчитывать только на это? – Шариков как раз ждет совсем другого отношения. Дело в том, что он с первой сцены очень тянется к Преображенскому, задает очень много вопросов, которые «папаша» игнорирует. И, кстати, у Булгакова написано, что через 10 минут после операции профессор понимает, что совершил ошибку. То есть относится он к своему созданию как к недоразумению, к просчету научного опыта. Поэтому Шариков рассчитывать на какой-то диалог, на какое-то общение, к сожалению, не может. Преображенский и Борменталь разговаривать с ним не хотят.
– И все-таки почему они отказывают ему в диалоге?
– Как раз потому, что они не признают его как личность, не видят в нем человека до самого конца. Видят просто результат эксперимента, который не удался по мнению Преображенского и удался по мнению Борменталя, просто большую лабораторную собаку, которая теперь доставляет много проблем.
– Но под конец профессор Преображенский все-таки меняет угол зрения?
– Для меня и для всех нас важно, что в конце профессор извинился перед Шариковым. Он понял, что в упор не видел человека, просто поздно, когда парня уже превратили в собаку – и ничего сделать с этим не мог.
– Профессор самоустраняется все время, даже оперировать отказывается.
– И мне очень нравится, как Игорь Гордин это делает – тонко, неоднозначно, что, на самом деле, сразу дает объем – и спектаклю, и роли. Потому что мы привыкли думать, что Преображенский всё знает и всё умеет. Уже сложилось представление, что это человек, у которого всё получается, у которого нет никаких болевых точек. А тут мы видим, что у профессора – одни сплошные комплексы, проблемные зоны, и даже оперировать он не может.
– То есть он не шутит, когда говорит, что никогда не оперировал?
– Возможно, не шутит. Потому что про это не написано у Булгакова. На самом деле, нигде не говорится, что профессор оперирует.
– От благородного Преображенского вы уходите, от ничтожного Шарикова тоже, то есть от стереотипного восприятия Шарикова как узколобого, примитивного существа. За счет чего?
– За счет того, что мы попытались сделать Шарикова лирическим героем. В первой части нашего спектакля он максимально открыт и очень тянется к людям, а все нецензурные слова, типа «суки-мрази», произносит на автомате. Это просто набор букв, он даже не знает, что это значит. Мы постарались уйти от образа быдла, с которым все ассоциируют Шарикова. Потому что нам кажется, что каждое зло вначале было добром, а потом трансформировалось, «испортилось». И с Шариковым, к сожалению, происходит эта трансформация: он в итоге пишет донос на «папу», но не со зла. Просто с ним никто не говорит, никто не объясняет, что такое «хорошо» и что такое «плохо».
– То есть его не воспитывают…
– А продолжают дрессировать, как собаку. Но команда «фу» уже не работает.
– Трудности коммуникации интеллигенции и неинтеллигенции, условно говоря, простого народа, вы здесь имели в виду?
– Социальная плоскость нам была совсем неинтересна. Мы выясняли, что происходит, когда люди не могут выстроить диалог. Мне кажется, что вот это как раз очень вписывается в наше время. Потому что нам не хватает сил говорить друг с другом, не хватает причинно-следственных связей, которые нам кто-нибудь бы нарисовал. И спектакль мы делали про это – про отсутствие диалога Преображенского и Шарикова, а по сути – всех.
«Самый стрессовый опыт»
– Как вам работалось с Антоном Федоровым? Это же ваш первый опыт взаимодействия.
– Первый и очень позитивный. Антон открыт к любым актерским предложениям. Это всегда приятно, когда ты можешь пробовать, когда тебе не говорят, как надо сделать, а предоставляют свободу в пробе. Мы провели вместе четыре прекрасных месяца. И, правда, много смеялись.
– Не хотели бы поработать с ним в кино? Летом он снимает продолжение сериала «Мир! Дружба! Жвачка!», и, наверно, это не последний его кинопроект.
– Я бы с удовольствием поработал с ним на съемках, если будет предложение. Почему нет?
– Кстати, свой первый опыт в кино Антон Федоров оценивает как «творческий ад». А вы бы как оценили свой? И где это было: в «Фишере» или раньше?
– Гораздо раньше. Я бы оценил это как прикольную подростковую историю. Просто я был маленьким мальчиком, когда режиссер Николай Досталь позвал меня в сериал «Раскол», на роль царевича Алексея. Съемки проходили на «Мосфильме», в исторических декорациях, в красивых костюмах – всё было очень интересно. Адских мук я, как Антон, не испытал.
– А если говорить про театральный опыт. Какой был самый стрессовый?
– «Собачье сердце». Это был мой самый сложный выпуск. Здесь, в МТЮЗе, есть уже несколько спектаклей, премьеру которых я пережил. Но эта работа стала самой энергозатратной. Это связано и с физической нагрузкой, и с объемом роли – со всем на свете.
– Популярность, которая свалилась на вас после «Слова пацана» и «Фишера», не мешает?– Ничего кардинально в моей жизни не поменялось, ничего не добавилось, кроме узнавания. Как репетировал, так и репетирую, как снимался, так и снимаюсь – по чуть-чуть.
– Как думаете, с чем связан совершенно сумасшедший интерес к «Слову пацана? Дело же, наверно, не только в том, что Институт развития интернета максимально вложился в раскрутку…
– Причина популярности в том, что в «Слове пацана» показан подростковый бунт. Когда группа молодых людей говорит взрослым, что они плохие, и начинает бунтовать, это всегда очень заразительно, и очень интересно на это смотреть. Не думаю, что здесь есть связь с ИРИ. Это не первый их проект.
– Но все они очень популярны.
– Нет, просто сериал зацепил то, что очень отзывается в подростках: они чувствуют в себе эту энергию сопротивления обществу, сопротивления взрослым.
– Кстати, ваш Шариков тоже подростка напоминает…
– Напоминает. Мы про это много говорили на репетициях. Шариков проходит через все подростковые проблемы: первый алкоголь, первая девушка – всё это здесь есть. И жестоким он бывает, как подросток.
– В каких кинопроектах сейчас снимаетесь? Какие роли репетируете?– Сейчас я снимаюсь в сериале «Дети флоры», у Сережи Тармаева и Любы Львовой, они же делали «Фишера». На лето есть планы, о которых мне пока нельзя говорить, потому что нельзя. В Художественном театре будет «Чайка». Константин Хабенский ставит сам. Позвал меня на роль Тригорина. Мы начали репетировать. Так что, дай Бог, дойдем до премьеры, она должна быть в ноябре.
Константин Юрьевич придумал очень интересный ход: он решил, что Тригорин и Треплев – одного возраста. Это обостряет конфликт Аркадиной с сыном, потому что, получается, она не просто нашла ему замену, а нашла его сверстника и преклоняется перед ним, перед его талантом, а таланта своего Костика не видит, не замечает. И, конечно, здесь усиливается конфронтация Тригорина и Треплева, потому что оба – молодые парни на тестостероне.
– Какое кино любите смотреть, каких режиссеров?
– Мартин Скорсезе мне нравится, ранний Вуди Аллен. Йоргас Лантимос, конечно, тот, который снял «Бедные-несчастные». Один из самых любимых моих кинорежиссеров. Я посмотрел все его картины. Мне очень нравится его эстетика. Но привлекает он, прежде всего, тем, что каждый его фильм не похож на предыдущий. Например, Вуди Аллен снимает, условно говоря, один большой фильм: у него все работы плюс-минус похожи друг на друга. А Лантимос очень разный – и всегда точный, всегда очень красивый, тонкий и поднимает темы, которые лично меня волнуют.
«Всегда хотел быть внутри театра»
– Когда вы поняли, что хотите заняться театром?
– В пять лет. В наш дачный поселок приехала театральная студия, я посмотрел их работу, очень впечатлился – и решительно повел няню за кулисы. Познакомиться. Оказалось, что это театр-студия «Квадрат», куда принимали детей – и я, конечно же, пошёл. Никогда и ничем не хотел заниматься, кроме театра.
– То есть не папино влияние сказалось?
– Нет-нет, он, наоборот, пытался меня переманить на журналистскую тропку. Но я туда не свернул. Всегда хотел быть внутри театра как комьюнити и как процесса. У папы своя дорога в профессии, у меня – своя, и они не пересекаются.
– На курс Камы Гинкаса и Олега Тополянского вы поступали прицельно?
– По наитию. На прицеле был не только курс в Театральной школе Райкина, но ближе к конкурсу я уже хотел только туда, только к Каме Мироновичу. Когда мы поговорили, я понял, что это мой путь.
– Все знают, что Кама Гинкас страшен в гневе, иногда нетерпим и очень требователен. Вы на себе это тоже испытали?
– Да, ощутил, но вы правильно говорите, что он требователен. Кама Миронович никогда не злится на человека, он злится на какой-то процесс, на какую-то ситуацию, которая не складывается или складывается не так, как он хочет. В профессии Гинкас перфекционист, поэтому ему важно, чтобы всё работало как часы, чтобы артисты выполняли ровно те задачи, которые он ставил. Но он бывает и очень-очень добрым. Про это почему-то мало говорят артисты. Все отмечают его жесткость и даже жестокость, но вообще, когда мы были в Театральной школе Райкина, он приезжал поздно вечером, привозил нам колбасу, хлеб – и мы ели с ним, пили, веселились. То есть он бывает очень мягким человеком. Просто, когда он работает, Кама Миронович вот такой.
– Кама Гинкас, как вы сказали, перфекционист. А вам это передалось? Перфекционизм помогает в профессии или мешает?
– Перфекционизм Камы Мироновича, конечно же, передается всем его ученикам, но иногда мешает. Потому что я, например, – и у нас было много разговоров с Гинкасом на эту тему, – когда репетирую спектакль, почему-то думаю, что я отвечаю за всё – и за свет, и звук – начинаю лезть в какие-то вещи, которые меня вообще не касаются. И связано это как раз с перфекционизмом. Лично для меня он создает «перегрузки». Поэтому стараюсь от него избавляться.
– После выпуска вы показывались в театры или сразу решили, что только МТЮЗ?
– Показывался, но просто чтобы помочь ребятам, которые пробовались в другие театры. Я понял, что хочу только сюда, уже в конце третьего курса, когда мой однокурсник Саша Плотников поставил здесь Мольера, «Брак поневоле». Мы играли это на Малой сцене.
– У каждого театра за кулисами свой стиль общения, своя атмосфера. Какая она здесь, во МТЮЗе?
– Мой опыт работы в других театрах подтверждает, что наш Театр юного зрителя – это действительно семья. Да, у нас есть какие-то разногласия, кто-то дружит больше, кто-то меньше, но все равно Генриетта Наумовна смогла собрать такой коллектив, в котором все друг за друга переживают и радуются успехам своих коллег. Может быть, я ошибаюсь, но мне, по крайней мере, видится это так. У нас очень теплая атмосфера за кулисами. Нет абсолютно никакой дедовщины, нет никакого превосходства артистов старшего поколения над младшими – все друг друга поддерживают.
