Алексей Бородин поставил очень личную пьесу Тома Стоппарда «Леопольдштадт» – о памяти, «трагедии меньшинства» и состоятельной еврейской семье из Вены. На пороге XX века они надеялись жить, а в 1955-м от целого клана остались всего трое. Один из них, британец Лео, повторяет биографию драматурга.
«Леопольдштадт» – последняя работа главного художника РАМТа Станислава Бенедиктова, которого не стало в 2022-м, и в каком-то смысле спектакль посвящен ему. Завершить макет он не успел, но все решения додумали, доделали по рисункам Виктор Архипов, его друг, и ученица Лилия Баишева. Круг, по которому идет семья, народ, сама жизнь, возник уже на первом этапе. Потом добавился верхний круг, похожий на гигантскую люстру с иудейскими письменами. Оба непрерывно движутся, как время (историческое и личное), то замедляя, то ускоряя ход. Факты, имена, названия, в том числе специфически еврейские (как «бар-мицва», «брит мила»), тут «набегают» друг на друга и утяжеляют текст. Но вращение придает динамику семейной саге, нагруженной доверху подробностями Стоппарда «о Вене того времени, обо всей венской культуре, от рубежа веков до появления нацистов». Кстати, Леопольдштадт – название еврейского квартала, или «острова мацы», в центральном районе австрийской столицы.
Накануне XX века его жители «составляли 10% Вены и 50% выпускников университета – юристов, врачей, философов, художников, архитекторов, композиторов». Но были вписаны в круг обреченности, в ментальное «гетто» – и это еще один смысл, который наматывает поворот за поворотом сцена РАМТа.
Алексей Бородин с кинематографическим размахом создает панораму семейной идиллии. Большая квартира, переполненная детьми и родственниками всех мастей. Изысканная мебель в стиле модерн, спокойные силуэты и сквозные линии, «вечерняя палитра» и мягкий свет. Гостиная фабриканта Германа Мерца (Евгений Редько) выглядит, как старинная фотография в оттенках сепии. Здесь готовятся встретить Рождество, кружат и наряжают ёлку – по ошибке вешают звезду Давида (неудивительно для ребенка, чье крещение и обрезание прошло на одной неделе). Обсуждают ассимиляцию и еврейскую идентичность, политику и науку, спорят о перспективах Judenstaat и городе Климта, Малера, Фрейда.
«Мы австрийцы», – говорит Герман. Он женился не на еврейке, принял католичество, стал частью венской элиты. Брамс бывал у него дома, Климт нарисовал его жену, драматург Шницлер, президент австрийского ПЕН-клуба, подписал пьесу его шурину – математику Людвигу (Александр Доронин). Но ощущение того, что он посторонний, не оставляет... И спокойное течение жизни сменяется «порогами». Герман терпит унижение от любовника жены, Фрица (одна убийственная фраза – «евреи не имеют чести, им нельзя нанести оскорбление» – опускает достоинство успешного человека до точки zero, и отсюда линия бесправия идет по нарастающей). Единственный сын возвращается с Первой мировой без глаза и руки, внутренне разорённым. Дело всей жизни отнимают. Новое время теснит, задвигает в угол – и семью, и мебель: пространство становится сумбурным, беспокойным, а под конец пустым. Благополучие Мерцев выветривается из дома вместе с ощущением безопасности – остаются только чемоданы.
Зрители следят за несколькими поколениями семьи с тремя остановками. Первая – в 1924 году, когда Австрия копила националистические настроения, и ползучий страх уже забирался к Мерцам. Вторая – в 1938-м, а это Аншлюс, когда сотни тысяч австрийских евреев стали заложниками нацистов: кто не успел получить визу, отправился в гетто, потом в лагеря смерти. И 1955 год – в опустевшей квартире собираются трое уцелевших в эпидемии коричневой чумы: Натан (Александр Девятьяров), Роза (Мария Рыщенкова) и Лео (Иван Юров).
Роза – психоаналитик, практикует и живет в Америке. Лео приехал из Англии – из «очаровательной жизни», как говорит Стоппард, где еврейская идентичность и прошлое испарились полностью. Натан тут единственный, кто носит в себе ужасы Холокоста, трагедию семьи, которую вырвали и выбросили, как сорняки, из Вены, из времени, из жизни. Память преследует его мощным прожектором с зоны концлагеря, бьет в глаза, заставляет кричать от боли (одного за всех). На пределе сил он бежит и нарезает круги возле кабины лифта.
Эта «константа» венской квартиры, где не осталось ровным счетом ничего, стоит посреди пустоты сцены – как портал между миром живых и мертвых. В финальной сцене туда набьются все, кто собирался за большим семейным столом на Рождество и Песах, и по «перекличке» мы узнаем о каждом. Они будут смотреть в темноту зала, в «потёмки мироздания», не осознавая, что лифт уже не откроется и станет газовой камерой, Аушвицем, Дахау...
В начале спектакля бабушка Эмилия (Лариса Гребенщикова) – старейшина клана – подписывала фото в семейном альбоме, потому что знала: человек умирает дважды, второй раз – когда бесследно исчезает из памяти. В конце «подписи» делает уже Роза – называет имена и предлагает Лео пройтись по длинному списку потерь, посмотреть в лицо трагедии, где «гибнет не герой – гибнет хор».
Лео – это Том Стоппард. Томаш Штраусслер. В 8 лет он стал английским мальчиком, «полюбил Англию во всех смыслах» и благополучно забыл всё, что было до. Его семья эвакуировалась дважды: сначала из оккупированной нацистами Чехословакии, потом из Сингапура. Отец погиб, мать с двумя мальчиками перебралась в Индию и здесь вышла замуж за британского офицера. Попав, наконец, в Великобританию, в безопасную гавань, она никогда не оглядывалась назад. О своем еврействе и фамильном древе, о гибели бабушек и дедушек во время Холокоста Стоппард узнал уже в зрелом возрасте и спустя почти 30 лет написал пьесу о «стирании памяти временем, обстоятельствами и пренебрежением», о попытке оборвать свои корни. Так безопаснее. Так проще. Когда бежишь, хочется отрезать себя от мрака, «отписаться» от своей национальной идентичности и жить с нуля. Очень современное ощущение – правда?
«Никто не рождается восьмилетним, – говорит Лео его кузен Натан. – Но ты живешь как будто без истории, как будто не отбрасываешь тени». Стоппард и Бородин заставляют вспомнить всё, выталкивают в прошлое из благополучного настоящего. Одна зацепка за шрам – и Лео избавляется от «амнезии»: стук в дверь и уполномоченный нацист со списком жильцов, ситуация нестерпимого унижения и ультиматум – «завтра 12 часов быть всем с вещами на улице». Маленький Лео разбивает чашку – и на руке краснеет порез: осколки «разбитой жизни» навсегда оставляют отметину. Её значение память прятала на самом дне, а теперь подняла, чтобы уже с позиции взрослого он смог посмотреть на главную катастрофу – как гуманистические иллюзии меньшинства разбиваются о власть большинства. И еврейский вопрос – тут только вариация темы, которая проигрывается сегодня.
«Это не может повториться», – говорит Лео. Это же думали Мерцы. Считали, что времена ксенофобии прошли безвозвратно. Жили ожиданием, что всё, может быть, обойдется, пытались переждать и до последнего не хотели срываться с места. «Будет только хуже», – повторяют им. Но никто не хочет это признать, пока террор не заходит в квартиру и семья не пакует в чемоданы остатки жизни. И здесь для Алексея Бородина, очевидно, важна не самоуспокоенность, а стойкость, даже стоицизм – способность не «сложиться» под обстоятельствами, не деформироваться как личность и все-таки держаться за свое дело, как это делал Герман Мерц, за свой «берег утопии».
«Леопольдштадт» – последняя работа главного художника РАМТа Станислава Бенедиктова, которого не стало в 2022-м, и в каком-то смысле спектакль посвящен ему. Завершить макет он не успел, но все решения додумали, доделали по рисункам Виктор Архипов, его друг, и ученица Лилия Баишева. Круг, по которому идет семья, народ, сама жизнь, возник уже на первом этапе. Потом добавился верхний круг, похожий на гигантскую люстру с иудейскими письменами. Оба непрерывно движутся, как время (историческое и личное), то замедляя, то ускоряя ход. Факты, имена, названия, в том числе специфически еврейские (как «бар-мицва», «брит мила»), тут «набегают» друг на друга и утяжеляют текст. Но вращение придает динамику семейной саге, нагруженной доверху подробностями Стоппарда «о Вене того времени, обо всей венской культуре, от рубежа веков до появления нацистов». Кстати, Леопольдштадт – название еврейского квартала, или «острова мацы», в центральном районе австрийской столицы.
Накануне XX века его жители «составляли 10% Вены и 50% выпускников университета – юристов, врачей, философов, художников, архитекторов, композиторов». Но были вписаны в круг обреченности, в ментальное «гетто» – и это еще один смысл, который наматывает поворот за поворотом сцена РАМТа.
Алексей Бородин с кинематографическим размахом создает панораму семейной идиллии. Большая квартира, переполненная детьми и родственниками всех мастей. Изысканная мебель в стиле модерн, спокойные силуэты и сквозные линии, «вечерняя палитра» и мягкий свет. Гостиная фабриканта Германа Мерца (Евгений Редько) выглядит, как старинная фотография в оттенках сепии. Здесь готовятся встретить Рождество, кружат и наряжают ёлку – по ошибке вешают звезду Давида (неудивительно для ребенка, чье крещение и обрезание прошло на одной неделе). Обсуждают ассимиляцию и еврейскую идентичность, политику и науку, спорят о перспективах Judenstaat и городе Климта, Малера, Фрейда.«Мы австрийцы», – говорит Герман. Он женился не на еврейке, принял католичество, стал частью венской элиты. Брамс бывал у него дома, Климт нарисовал его жену, драматург Шницлер, президент австрийского ПЕН-клуба, подписал пьесу его шурину – математику Людвигу (Александр Доронин). Но ощущение того, что он посторонний, не оставляет... И спокойное течение жизни сменяется «порогами». Герман терпит унижение от любовника жены, Фрица (одна убийственная фраза – «евреи не имеют чести, им нельзя нанести оскорбление» – опускает достоинство успешного человека до точки zero, и отсюда линия бесправия идет по нарастающей). Единственный сын возвращается с Первой мировой без глаза и руки, внутренне разорённым. Дело всей жизни отнимают. Новое время теснит, задвигает в угол – и семью, и мебель: пространство становится сумбурным, беспокойным, а под конец пустым. Благополучие Мерцев выветривается из дома вместе с ощущением безопасности – остаются только чемоданы.
Зрители следят за несколькими поколениями семьи с тремя остановками. Первая – в 1924 году, когда Австрия копила националистические настроения, и ползучий страх уже забирался к Мерцам. Вторая – в 1938-м, а это Аншлюс, когда сотни тысяч австрийских евреев стали заложниками нацистов: кто не успел получить визу, отправился в гетто, потом в лагеря смерти. И 1955 год – в опустевшей квартире собираются трое уцелевших в эпидемии коричневой чумы: Натан (Александр Девятьяров), Роза (Мария Рыщенкова) и Лео (Иван Юров).Роза – психоаналитик, практикует и живет в Америке. Лео приехал из Англии – из «очаровательной жизни», как говорит Стоппард, где еврейская идентичность и прошлое испарились полностью. Натан тут единственный, кто носит в себе ужасы Холокоста, трагедию семьи, которую вырвали и выбросили, как сорняки, из Вены, из времени, из жизни. Память преследует его мощным прожектором с зоны концлагеря, бьет в глаза, заставляет кричать от боли (одного за всех). На пределе сил он бежит и нарезает круги возле кабины лифта.
Эта «константа» венской квартиры, где не осталось ровным счетом ничего, стоит посреди пустоты сцены – как портал между миром живых и мертвых. В финальной сцене туда набьются все, кто собирался за большим семейным столом на Рождество и Песах, и по «перекличке» мы узнаем о каждом. Они будут смотреть в темноту зала, в «потёмки мироздания», не осознавая, что лифт уже не откроется и станет газовой камерой, Аушвицем, Дахау...
В начале спектакля бабушка Эмилия (Лариса Гребенщикова) – старейшина клана – подписывала фото в семейном альбоме, потому что знала: человек умирает дважды, второй раз – когда бесследно исчезает из памяти. В конце «подписи» делает уже Роза – называет имена и предлагает Лео пройтись по длинному списку потерь, посмотреть в лицо трагедии, где «гибнет не герой – гибнет хор».Лео – это Том Стоппард. Томаш Штраусслер. В 8 лет он стал английским мальчиком, «полюбил Англию во всех смыслах» и благополучно забыл всё, что было до. Его семья эвакуировалась дважды: сначала из оккупированной нацистами Чехословакии, потом из Сингапура. Отец погиб, мать с двумя мальчиками перебралась в Индию и здесь вышла замуж за британского офицера. Попав, наконец, в Великобританию, в безопасную гавань, она никогда не оглядывалась назад. О своем еврействе и фамильном древе, о гибели бабушек и дедушек во время Холокоста Стоппард узнал уже в зрелом возрасте и спустя почти 30 лет написал пьесу о «стирании памяти временем, обстоятельствами и пренебрежением», о попытке оборвать свои корни. Так безопаснее. Так проще. Когда бежишь, хочется отрезать себя от мрака, «отписаться» от своей национальной идентичности и жить с нуля. Очень современное ощущение – правда?
«Никто не рождается восьмилетним, – говорит Лео его кузен Натан. – Но ты живешь как будто без истории, как будто не отбрасываешь тени». Стоппард и Бородин заставляют вспомнить всё, выталкивают в прошлое из благополучного настоящего. Одна зацепка за шрам – и Лео избавляется от «амнезии»: стук в дверь и уполномоченный нацист со списком жильцов, ситуация нестерпимого унижения и ультиматум – «завтра 12 часов быть всем с вещами на улице». Маленький Лео разбивает чашку – и на руке краснеет порез: осколки «разбитой жизни» навсегда оставляют отметину. Её значение память прятала на самом дне, а теперь подняла, чтобы уже с позиции взрослого он смог посмотреть на главную катастрофу – как гуманистические иллюзии меньшинства разбиваются о власть большинства. И еврейский вопрос – тут только вариация темы, которая проигрывается сегодня.
«Это не может повториться», – говорит Лео. Это же думали Мерцы. Считали, что времена ксенофобии прошли безвозвратно. Жили ожиданием, что всё, может быть, обойдется, пытались переждать и до последнего не хотели срываться с места. «Будет только хуже», – повторяют им. Но никто не хочет это признать, пока террор не заходит в квартиру и семья не пакует в чемоданы остатки жизни. И здесь для Алексея Бородина, очевидно, важна не самоуспокоенность, а стойкость, даже стоицизм – способность не «сложиться» под обстоятельствами, не деформироваться как личность и все-таки держаться за свое дело, как это делал Герман Мерц, за свой «берег утопии».
